[текст отсутствует]

Лишь только кукушка на старинных часах в столовой, выскочив из дверки, прокуковала шесть раз, давая знать о наступлении сумрачного сентябрьского утра 1860 года, как из спальни его высокопревосходительства, адмирала Алексея Петровича Ветлугина, занимавшего с женой и двумя дочерьми обширный деревянный особняк на Васильевском острове, раздался громкий, продолжительный кашель, свидетельствовавший, что адмирал изволил проснуться и что в доме, следовательно, должен начаться тот боязливый трепет, какой, еще в большей степени, царил, бывало, и на кораблях, которыми в старину командовал суровый моряк.

Услыхав первые приступы обычного утреннего кашля, пожилой камердинер Никандр, только что приготовивший все для утреннего кофе адмирала и стороживший в столовой его пробуждение, стремглав бросился бегом вниз, на кухню, сиявшую умопомрачительной чистотой и блеском медных кастрюль, в порядке расставленных на полках, – и крикнул повару Лариону:

– Встает!

– Есть! – по-матросски отвечал Ларион, внезапно засуетясь у плиты, на которой варились кофе и сливки, и уже облеченный в белый поварской костюм, с колпаком на голове.

– Хлеб, смотри, не подожги, как вчера! – озабоченно наставлял Никандр. – А то сам знаешь, что будет.

Круглолицый молодой повар Ларион, крепостной, как и Никандр, накануне воли, отлично знал, что будет. Еще не далее как вчера он обомлел от страха, когда его позвали наверх к адмиралу. Однако дело ограничилось лишь тем, что адмирал молча ткнул ему под нос ломтем подгоревшего хлеба.

– Не подожгу… Вчера, точно ошибся маленечко, Никандра Иваныч… Передержал.

– То-то, не передержи! Да чтобы сливки с пылу! Через десять минут надо подавать. Не опоздай, смотри!

Он неизменно просыпался в пять часов утра, всегда с тревожной мыслью: не проспал ли? Торопливо одевшись, Никандр в своем затертом гороховом сюртуке и в мягких войлочных башмаках начинал мести комнаты и что-нибудь убирал или чистил вплоть до полудня. С полудня он неизменно облекался в черную пару и снова находил себе работу до обеда, когда вместе с другим слугой подавал к столу. Затем он убирал серебро и посуду (все было у него на руках и под его ответственностью), подавал чай и успокаивался только в одиннадцать часов, когда адмирал обыкновенно ложился спать, и все в доме облегченно вздыхали. Тогда Никандр уходил в свою каморку (на половине адмиральши служил другой лакей) и, прочитав «Отче наш», укладывался на своей койке и засыпал, как и просыпался, опять-таки с тревожными мыслями, на этот раз о завтрашнем дне: о том, например, что надо завтра приготовить мундир, надеть ордена и звезды, сходить к портному, взять из починки старый адмиральский сюртук и доложить адмиралу, что запас сахара на исходе.

Прочие слуги в доме уважали и любили Никандра, и все звали его по имени и отчеству. Он был добрый и справедливый человек, нисколько не гордился своим званием камердинера и старшего слуги и хотя был требователен и, случалось, ругал за лодырство, но никогда не ябедничал и не подводил своего брата. Напротив! Бывало, что он являлся заступником и принимал на себя чужие вины.

Из ванной доносилось фыркание моющегося адмирала. Затем слышно было, как он крякнул, погрузившись в холодную, прямо из-под крана, воду. Тогда Никандр, физиономия которого выражала сосредоточенное и напряженное внимание, пододвинулся поближе к двери в ванную. Мипуты через три оттуда раздался отрывистый, повелительный окрик: «Эй!» – и в ту же секунду Никандр уже был за дверями и, накинув простыню на мускулистое, закрасневшееся мокрое тело вздрагивавшего высокого адмирала, стал сильно растирать ему спину, поясницу и грудь. Адмирал лишь от удовольствия покрякивал и временами говорил:

– Крепче!

И Никандр тер во всю мочь.

Когда адмирал произнес наконец: «Стоп!» – Никандр быстро сдернул простыню, подал сорочку и вышел вон. Адмирал всегда одевался сам.

Через десять минут его высокопревосходительство, заглянув в кабинете, по морской привычке, на барометр и термометр, вышел в столовую в своем легком халате из цветной китайки и в сафьянных туфлях, направляясь быстрой и легкой походкой к столу. Как большая часть моряков, адмирал слегка горбил спину.

Одновременно с его появлением в столовой Никандр подал на стол кофейник, сливки, ветчину и тарелку с ломтями белого хлеба, поджаренными в сливочном масле. Подставив адмиралу стул, камердинер отошел к дверям, и адмирал стал пить из большой чашки кофе, заедая его горячими «тостами» и холодной ветчиной. Пил и ел он с большим аппетитом и необыкновенно скоро, точно торопился, боясь куда-нибудь опоздать.

Несмотря на то что адмиралу стукнуло уже семьдесят четыре года, никто не дал бы ему этих преклонных лет – так еще он был полон жизни, крепок и моложав. Высокий, плотный, но не полный, широкоплечий и мускулистый, он никогда в жизни серьезно не болел и пользовался неизменно могучим здоровьем. Он еще и теперь, несмотря на свои годы, взбегал без передышки на лестницы верхних этажей, исхаживал, не чувствуя усталости, десятки верст и летом в деревне скакал на коне, травя лисиц и зайцев.

Его продолговатое, сухощавое лицо, отливавшее резким румянцем, с загрубелой от долгих плаваний кожей, имело суровый, повелительный вид. В нем было что-то жесткое, непреклонное и властное. Сразу чувствовался в адмирале человек железной воли, привыкший повелевать на палубе своего корабля. Его небольшие серые глаза, с резким и холодным, как сталь, блеском, глядели из-под нависших, чуть-чуть заседевших бровей с выражением какого-то презрительного спокойствия старого человека, видавшего на своем веку всякие виды и знающего себе цену. Высокий его лоб был прорезан морщинами, и две глубокие борозды шли по обеим сторонам прямого, с небольшой горбиной, носа; но тщательно выбритые щеки, казалось, не поддавались влиянию времени: они были свежи, гладки и румяны. Густые светло-каштановые волосы на голове, подстриженные, как требовала форма, едва серебрились, и только короткие колючие усы были совсем седы. Прическу адмирал носил старинную: небольшой подфабренный кок возвышался над серединой лба, как петуший гребень, а виски прикрывались широкими, вперед зачесанными, гладкими прядками.

В свое время Ветлугин был лихим капитаном, и суда, которыми он командовал, всегда считались образцовыми по порядку, чистоте, железной дисциплине и «дрессировке» матросов. У него, как любовно говорили старые моряки, были не матросы, а «черти», делавшие чудеса по быстроте и лихости работ. Но даже и в давно прошедшее жестокое время, когда во флоте царили линьки и зверская кулачная расправа считалась обязательным элементом морского обучения, Ветлугин выделялся своею жестокостью, так что матросы называли его между собою не иначе, как «генерал-арестантом» или «палачом-мордобоем». За малейшую оплошность он наказывал беспощадно. Офицеры боялись, а матросы положительно трепетали грозного капитана, когда он, бывало, стоя на юте и опершись на поручни, зорко наблюдал, весь внимание, за парусным учением.

И матросы действительно работали как «черти», восхищая старых парусных моряков своим, в сущности ни к чему не нужным, проворством, доведенным до последнего предела человеческой возможности. Еще бы не работать подобно «чертям»! Матросы знали своего командира, знали, что если марсели на учении будут закреплены не в две минуты, а в две с четвертью, то капитан, наблюдавший за продолжительностью работ с минутной склянкой в руках, отдаст приказание «спустить шкуру» всем марсовым опоздавшего марса. А это значило, по тем временам, получить от озверевших боцманов, под наблюдением не менее озверевшего старшего офицера, ударов по сту линьком – короткой веревкой, в палец толщины, с узлом на конце.

Почти после каждого ученья на баке корабля производилась экзекуция десятков матросов. Виноватый спускал рубаху и, заложив за голову руки, становился между двумя боцманами; те по очереди, с расстановкой, били несчастного линьками между лопатками. Матрос, с бледным от страдания лицом, при каждом ударе беспомощно изгибая спину, вскрикивал и стонал. Синева выступала на теле, и затем кровь струилась по истерзанной обнаженной спине.

Разумеется, не всем бесследно проходили подобные наказания. Многие после трехмесячного плавания под командой «генерал-арестанта» заболевали, чахли, делались, по выражению того времени, «негодными» и, случалось, провалявшись в госпитале, умирали. Никто об этом не задумывался и менее всего Ветлугин. Он поступал согласно понятиям времени, и совесть его была спокойна. Служба требовала суровой муштровки, «лихих» матросов и беззаветного повиновения, а жестокость была в моде.

Этот же самый Ветлугин, спокойно, с сознанием чувства долга «спускавший шкуры» с людей, в то же время неустанно заботился о матросах: об их пище, обмундировании, частных работах, об их отдыхе и досуге. Боже сохрани было у него на корабле потревожить без крайней необходимости команду во время обеда или ужина или в то время, когда она, по судовому расписанию, отдыхает. Он запарывал шкиперов, баталеров и каптенармусов, если замечал злоупотребления. Отдача под суд грозила ревизору, если бы Ветлугин заметил, что матроса обкрадывают. Он презирал казнокрадов и, сам до щепетильности честный, никогда не пользовался никакими, даже и считавшимися в те времена «безгрешными», доходами в виде разных «экономий» и «остатков». Все эти экономии и остатки шли на улучшение пищи и одежды матросов. У него в экипаже^[1] матросы всегда были щегольски одеты, ели отлично, имели и на берегу по чарке водки и получали на руки незначительные деньги в добавление к своему скудному жалованью. В этом отношении Ветлугин был безупречен.

Точно так же он не терпел непотизма и никогда ни о чем не просил даже за своих сыновей. Старшего своего сына, моряка офицера, служившего на эскадре, которой, уже адмиралом, командовал Ветлугин, он так допекал, был до того к нему строг и придирчив, что сын просил о переводе в другую флотскую дивизию, чтобы только не быть под начальством грозного адмирала-отца. Если он и просил за сыновей, то для того только, чтобы им не мирволили и держали в ежовых рукавицах.

Прокомандовав в течение многих лет эскадрами, Ветлугин был, наконец, произведен в полные адмиралы и получил почетное береговое место в Петербурге.

В описываемое время адмирал Ветлугин давно был на покое и не плавал, перестав быть грозою во флоте. Ему уж не приходилось следить зорким напряженным глазом с подзорной трубою в руках, со своего флагманского стопушечного корабля, за любимой своей эскадрой, шедшей в бейдевинд, под марселями и брамселями, двумя стройными колоннами, в составе нескольких кораблей и фрегатов, с легкими посылочными судами – шкунами и тендерами, плывущими, словно маленькие птички, по бокам гордых кораблей-лебедей, – не приходилось, говорю, следить за эскадрой, которой он только что приказал сделать сигнал: «Прибавить парусов и гнать к ветру!» Уж он не любуется быстрым исполнением сигнала и не видит перед собою этих моментально окрылившихся всеми парусами кораблей, которые быстро понеслись по морю. Не видит он и этого совсем накренившегося тендера, под командою его сына, молодого лихого лейтенанта, – тендера, под всеми парусами несущегося к адмиральскому кораблю. Он проносится под самой кормой адмирала и, получив на ходу приказание идти в Севастополь, мастерски делает крутой поворот и, чертя бортом воду, мчится, словно чайка, скрываясь от глаз по обыкновению на вид сурового, но в душе довольного адмирала-отца.

Да, ничего он этого не видит, да и не на что теперь смотреть! Парусным судам подписан смертный приговор, и уже паровые корабли плавают в море, попыхивая из труб черным густым дымом, оскорбляющим мысленный взор старого «парусника», презрительно называющего новые суда «самоварами», благодаря которым исчезнут будто бы настоящие лихие моряки и «школа».

Теперь адмиралу приходилось лишь вспоминать прошлое в тиши своего кабинета или с такими же представителями старой эпохи, как он сам, стариками адмиралами, слегка фрондируя и презрительно подсмеиваясь над новыми порядками и реформами, вводившимися во флоте в то время общего преобразовательного движения, охватившего Россию вслед за Крымской войной.

Старый адмирал чувствовал, что песня его спета бесповоротно и что на свете свершается нечто для него неожиданное и не совсем понятное. Все незыблемые, казалось, устои колебались. Освобождение крестьян было на носу. Отовсюду веяло чем-то новым, каким-то духом свободы и обновления. Во флоте собирались отменить телесные наказания. В «Морском сборнике», которого адмирал был подписчиком, печатались диковинные статьи: о свободе воспитания, о необходимости реформ, причем осмеивались старые морские порядки и выражалось негодование на жестокое обращение с людьми. Мичмана, казалось адмиралу, уже не с прежней почтительностью отдают ему честь при встрече. Адмирал был несколько ошеломлен, но не смирился перед требованиями времени.

Его особняка на Васильевском острове, по-видимому, нисколько не коснулась новая жизнь. Там он по-прежнему оставался грозным адмиралом, считая свою квартиру чем-то вроде корабля. Он сделался еще суровее, по-прежнему не удостоивал никого из семьи разговором, предпочитая подчас лучше жестоко скучать в одиночестве, чем потерять тот престиж страха и трепета, который внушал он всем своим домочадцам. И все они по-прежнему продолжали трепетать перед грозным адмиралом.

Один лишь младший сын Сережа, семнадцатилетний юноша, кончавший курс в морском корпусе, вселял в адмирале по временам некоторые подозрения. Старику казалось, что этот «щенок» в последнее время не так испуганно и поспешно опускает свои быстрые черные глаза под суровым взглядом адмирала и что будто бы в глазах «мальчишки» скользит какая-то неуловимая улыбка.

Перед суровым взором адмирала до сих пор смиренно опускают глаза, чувствуя невольный страх, и жена и все дети, начиная с первенца, почтенного женатого капитан-лейтенанта, украшенного орденами, и вдруг этот «щенок» с черными глазами как будто оказывает строптивость!

И грозный адмирал делал вид, что не замечает «щенка», когда тот приходил по праздникам из корпуса, хотя и зорко следил за ним во время обеда, сурово хмуря брови и готовый придраться к чему-нибудь, чтобы «разнести» своего Вениамина, олицетворявшего в глазах адмирала ненавистный ему «новый дух».

Адмирал выпил свои две большие чашки кофе, поднялся и, заложив за спину руки, стал ходить по столовой своей обычной быстрой, живой походкой. Убиравший со стола Никандр заметил, что адмирал часто вздергивает плечами и по временам издает отрывистые звуки, точно прочищает горло, – значит, он не в духе, – и Никандр спрашивал себя: отчего это? Уж не узнал ли он, сохрани бог, что Леонид Алексеич (третий сын адмирала, кавалерийский офицер) кутит и играет в азартные игры? Об этом Никандр прослышал от лакея Леонида Алексеича и сокрушался за молодого барина, зная, что добра не будет, если адмирал как-нибудь узнает про это. Или не заметил ли барин вчера, что на половине барыни гости оставались после одиннадцати часов? Или уж не из-за Варвары ли дело? Не встретил ли он кого-нибудь у новой своей сударки?

Не разрешив, однако, причины дурного настроения адмирала, Никандр пошел убирать кабинет и спальню. «Ужо будет гроза!» – подумал старый камердинер, мрачно вздыхая.

К семи часам повар Ларион уже стоял у дверей, выжидая, когда барин обратит на него внимание. Он, наконец, обратил и, приблизившись к повару, который низко поклонился и затем замер, вытянув руки по швам, быстро, точно и ясно заказал обед (адмирал распоряжался всем в доме сам) и крикнул:

– Понял?

– Понял, ваше высокопревосходительство!

Затем адмирал, по обыкновению, осведомлялся: что сегодня готовят для людей? (Для людского обеда было недельное расписание на каждый день.) Ларион доложил, что кислые щи с говядиной и пшенная каша с маслом. Тогда адмирал шел в кабинет, доставал из письменного стола деньги и, возвратившись, неизменно говорил суровым тоном, подавая повару деньги:

– Не транжирь… смотри!

– Слушаю, ваше высокопревосходительство! – так же неизменно отвечал Ларион и стоял как вкопанный, пока адмирал не говорил ему: «Пошел!» – или не делал соответствующего знака рукой.

Ровно в восемь часов, когда на военных судах поднимается флаг и гюйс и начинается день, адмирал уже был в сюртуке, застегнутый на все пуговицы. Маленькие остроконечные воротнички в виде треугольников торчали, из-за черного шелкового шейного платка, обмотанного по-старинному, поверх другого платка – белого. Одет он был всегда не без щегольства и любил душиться.

Через четверть часа он неизменно шел гулять, несмотря ни на какую погоду, и, проходя в прихожую, обыкновенно спрашивал у Никандра, махнув головой по направлению к половине адмиральши:

– Спят?

– Точно так!

Адмирал недовольно крякал, надевал пальто и фуражку и выходил на улицу. Гулял он час или полтора, и всегда по Васильевскому острову. На набережной он иногда останавливался и смотрел, как грузятся иностранные пароходы, и, видимо, сердился, если работали тихо, сердился и уходил. При встречах хорошеньких женских лиц адмирал молодцевато приосанивался, и с лица его сходило обычное суровое выражение. К женщинам адмирал чувствовал слабость и, несмотря на свой преклонный возраст, был порядочным таки ловеласом. Когда он разговаривал с дамами, особенно молодыми и красивыми, глядя на него, нельзя было подумать, что это грозный адмирал. Он словно весь преображался: был необыкновенно галантен, весел и разговорчив и очаровывал вниманием и любезностью. Недаром в свое время он пользовался большим успехом среди дам и смущал адмиральшу своими неверностями. Крайне воздержный вообще в жизни, – он почти не пил вина, не курил и ел умеренно, – адмирал имел лишь одну слабость: не мог равнодушно видеть хорошенькую женщину, особенно если у нее был, как он выражался, «красивый товар».

Возвратившись домой, адмирал спрашивал у Никандра: «Встали?» – и, получив ответ, что «изволили встать и кушают чай», проходил прямо в кабинет и проводил там все время до обеда, если не выезжал на службу или с визитами. Сперва он читал газеты «Times» и «С.-Петербургские ведомости», и читал их от доски до доски, хмурясь по временам, когда какая-нибудь статья возбуждала его неодобрение, что в последнее время случалось-таки часто. Покончив с газетами, он присаживался к письменному столу и в календаре делал краткие отметки и замечания, преимущественно критического характера, о новейших событиях и мероприятиях. Затем он просматривал «Морской сборник» или читал какую-нибудь историческую книгу, ходил по своему обширному, скромно убранному кабинету, по стенам которого висели превосходные английские портреты-гравюры Екатерины, Николая, Нельсона, Суворова и Румянцева, и таким образом коротал свое время. На половину адмиральши и двух дочерей-девиц, бывших институток Смольного монастыря, он заходил в каких-нибудь редких, исключительных случаях и с женой и с дочерьми встречался лишь за обедом или в гостиной, если приезжали гости, к которым адмирал выходил. Дочери никогда не осмеливались переступить порога его кабинета без зова, да и сама адмиральша входила туда, когда нужно было спросить денег, всегда со страхом.

Иногда к адмиралу заходил кто-нибудь из товарищей-адмиралов. Таких он принимал у себя в кабинете, приказывал подать марсалы и английских галетов, и угрюмый кабинет оживлялся. Старики выхваливали прошлые времена, бранили нынешний флот и удивлялись тому, «что нынче творится».

– Резерв какой-то сочинили… Многих вон… Слышал, Алексей Петрович?

– Слышал… А мальчишку назначают морским министром.

«Мальчишка» этот был пятидесятипятилетний вице-адмирал.

– Дожили! – иронически восклицал гость, сухенький, низенький старичок адмирал, известный во флоте своим обычным восклицанием перед товарищескими обедами: «Кто хочет быть пьян – садись подле меня, кто хочет быть сыт – садись подле брата!»

– Не до того доживем! Пропадет наш флот!

Отведя свои души, адмиралы уславливались насчет преферанса завтра вечерком, гость уходил, и старик снова оставался один.

В половине двенадцатого Никандр обязательно входил в кабинет и докладывал, что «проба» готова. Вслед за тем появлялся повар Ларион в белом костюме, в безукоризненно чистом колпаке на голове, с подносом, на котором в двух маленьких деревянных чашках была «проба» людского обеда. Этот обычай, существующий на военных судах, строго соблюдался и в доме адмирала.

Адмирал обыкновенно съедал полчашки щей, хлебая их деревянной ложкой, и отведывал кашу. Если – что случалось редко – проба была нехороша, щи недостаточно жирны и мясо жилистое, адмирал несколько раз тыкал кулаком в лицо Лариона. Бледный, с подносом в руках, он только жмурился при виде адмиральского кулака и уходил иногда с разбитым в кровь лицом.

Сегодня щи были отличные. Адмирал, стоя, выхлебал почти всю чашку, отведал каши и, махнув рукой, сказал: «Обедать!»

В это время вся прислуга, как мужская, так и женская, должна была собраться в кухне: в комнатах оставался дежурный мальчик-казачок. На обед полагалось полчаса.

После завтрака адмирал присел было в кресло у окна и принялся за книгу, но ему не читалось. Он нервно поднялся и заходил по кабинету, поводя плечами и сжимая кулаки.

Видимо, старик был не в духе.

В это самое время в спальне у адмиральши шло совещание.

Адмиральша, высокая, полная, белокурая женщина, за пятьдесят лет, с кротким нежным лицом, сохранившим еще остатки замечательной красоты, советовалась с дочерьми: Анной, немолодой уже девицей около тридцати лет, и молоденькой и хорошенькой Верой, насчет покупки разных вещей к осени, необходимых для нее и для дочерей. Сумма выходила довольно крупная, и это пугало адмиральшу. У нее на руках не бывало денег; за каждым рублем приходилось обращаться к мужу, и надо было улавливать хорошее его настроение, чтобы получение денег обошлось без неприятных сцен.

Эта женщина, выданная по шестнадцатому году замуж за Ветлугина, которого до замужества она видела всего два раза, представляла собой редкий пример кротости, терпения и привязанности. Своей воли у нее не было – муж давно обезличил жену. И несмотря на всегдашнее его полупрезрительное отношение, несмотря на суровый его гнет, она продолжала боготворить мужа, как какое-то высшее существо, боялась и в то же время любила его с какой-то собачьей преданностью. Давно уже лишенная его супружеского внимания, она втайне ревновала, оскорблялась его частыми неверностями и посторонними связями, не смея, разумеется, заикнуться об этом.

После долгого совещания дамы решили пока ограничиться двумястами рублями. Адмиральша сейчас же пойдет в кабинет.

Подойдя к дверям кабинета, она заглянула в замочную щелку. Адмирал, только что переставший ходить, сидел за письменным столом. Адмиральша перекрестилась и тихо стукнула в двери. Ответа не было. Она постучала сильней.

– Можно! – раздался резкий, недовольный голос.

– Здравствуй, Алексей Петрович! Прости, что беспокою! – проговорила адмиральша своим тихим, певучим, несколько дрожащим от волнения голосом, приближаясь к столу.

– Здравствуй!..

Адмирал протянул жене руку (они уж давно не целовались при встречах) и, не поднимая головы, резко спросил:

– Что нужно?

Адмиральша, говорившая всегда медленно, заторопилась:

– Анюте и Вере необходимы платья и башмаки. И у меня тальма совсем старая, ей уж шесть лет. Кроме того…

– Сколько? – перебил ее адмирал.

– Надо бы по крайней мере двести рублей, но если ты находишь, что это много, я могу и не делать тальмы.

На лице адмирала выражалось нетерпение. Он не выносил многословия, а адмиральша не умела говорить с морской краткостью.

– Короче, Анна Николаевна! Я спрашиваю: сколько?

– Двести рублей.

Адмирал вынул из стола пачку и, подавая жене, сказал:

– Очень-то франтить не на что. Скажи им. Слышишь?

– Самое необходимое.

И спросила:

– Можно нам взять карету?

– Возьмите!

Адмиральша повернулась было, чтоб уходить, как адмирал вдруг сердито проговорил:

– Вчера… письмо… (Адмирал презрительно кивнул на лежавшее на столе письмо.) Вперед жалованье, а? Пишет: «Необходимо?!» Мотыга! Видно, на кутежи… на шампанское?!

Адмирал зашевелил усами и продолжал после паузы:

– Предупреди этого болвана, чтобы не смел писать, и скажи, что я ни копейки не буду ему давать, коль скоро он не перестанет мотать… Тоже принц… Кутить!

Адмиральша сразу догадалась, о ком идет речь, и, пробуя заступиться за своего любимца, робко и тихо промолвила:

– Я ничего не слыхала… Кажется, Леня…

– Не слыхала?! – перебил адмирал, передразнивая жену. – Не слыхала?! – повторил он, поднимая на адмиральшу злые глаза. – Ты ведь ничего не слышишь, а я не слыхал, а знаю?! Так скажи ему, когда он покажется, что на кутежи денег у меня нет… Слышишь?

– Я скажу, – совсем тихо проронила адмиральша.

– Не то я с ним поговорю… Необходимо?! Кую я, что ли, деньги? Скотина! – вдруг крикнул адмирал и стукнул кулаком по столу так громко, что адмиральша вздрогнула. – Я ему покажу форсить! На Кавказ в армию упрячу подлеца. Так и скажи… Ступай! – резко оборвал адмирал, отворачиваясь.

Адмиральша вышла испуганная, с тревогой в сердце. Этот Леонид в самом деле безумный. Вздумал писать отцу! Не один уж раз давала она потихоньку своему любимцу свои брильянтовые вещи, умоляя его не кутить, а он…

«Надо серьезно с ним поговорить. Отец исполнит угрозу?» – подумала адмиральша, не подозревая, какой страшный сюрприз готовит всей семье беспутный красавец Леня и какую штуку удерет сегодня Сережа – этот «непокорный Адольф», как шутя звали младшего сына мать и сестры за его речи, совсем диковинные в ветлугинском доме.

Перед самым обедом семья адмирала должна была собираться в гостиной.

Боже сохрани, если в это время Ветлугин заставал там какого-нибудь гостя, приехавшего с визитом и не догадавшегося уйти до появления адмирала в гостиной, то есть за пять минут до четырех часов. В таких случаях адмиральша сидела как на иголках, а дочери в страхе волновались, особенно если гость был мало знаком адмиралу, молод и из статских, к которым старый моряк не очень-то благоволил, называя их презрительно «болтливыми сороками».

Увидав в гостиной постороннего, адмирал хмурил брови и недовольно крякал, еле кивая головой в ответ на поклон гостя. Он выжидал минуту-другую, затем вынимал из-за борта сюртука свою английскую, старинного фасона, золотую луковицу-полухронометр (хотя отлично знал время) и, взглянув на часы, говорил:

– Мы, кажется, обедаем в четыре!

Адмиральша и дочери краснели, не смея взглянуть на гостя. Тот, сконфуженный, вскакивал, рассыпаясь в извинениях, и, откланявшись, поспешно исчезал, порядочно-таки напуганный суровым моряком, и, случалось, слышал из залы резкий голос адмирала, спрашивающего у жены:

– Это еще что за нахал?

Адмиральша робко объясняла, что это камер-юнкер Подковин… Приезжал с визитом… Он очень хорошо принят у адмирала Дубасова и вообще…

– Женихов ловите? – перебивал старик, поводя на дам презрительным взглядом. – Этот ваш Подковкин – или как там его?.. хам! Засиживается до обеда. Чтоб я его больше никогда не видал! – резко обрывал Ветлугин.

И бедной адмиральше, очень любившей общество и большой охотнице поболтать всласть, особенно на романические темы, приходилось иногда отказывать знакомым, которые не нравились мужу, или же звать их в те вечера, когда адмирал бывал в английском клубе.

В этот день в гостиной, по счастью, чужих не было. К обеду явились сыновья Николай и Григорий, молодые офицеры, и Сережа, отпущенный из корпуса по случаю завтрашнего праздника.

В ожидании адмирала разговаривали тихо и остерегались громко смеяться. На всех лицах была какая-то напряженность. Один лишь Сережа, стройный, гладко остриженный юноша в кадетской форме, с живой, подвижной физиономией и бойкими черными глазами, похожий своей наружностью на мать, а живостью манер и темпераментом – на отца, о чем-то с жаром шептал любимой сестре Анне, которой он поверял все свои тайны и заветные идеи, юные и свежие, как и сам этот юноша, выраставший в эпоху обновления.

Анна слушала своего фаворита с выражением изумления и испуга на своем серьезном и добром лице и, когда Сережа остановился, тихо воскликнула:

– Ты с ума сошел, Сережа?

Юноша усмехнулся. Он с ума не сходил… Напротив, он за ум взялся… Он обдумал свое намерение и решил поговорить с отцом.

– Да разве он тебе позволит?

– Я постараюсь убедить его.

– Ты?! Папеньку?!

– Да, я! – задорно отвечал Сережа. – Он тронется горячей просьбой… Не каменный же он… Помнишь, Нюта, маркиза Позу? Подействовал же он на короля Филиппа?.. Ведь подействовал?

Но сестра, не разделявшая иллюзий юного маркиза Позы, с видом сомнения покачала головой.

– Ах, Нюта, как жаль, что ты не читала «Темного царства»! – снова заговорил вполголоса Сережа. – Прелесть! Восторг! Ты должна прочитать… Я тебе принесу «Современник»… Ты увидишь, Нюта, к чему ведет родительский деспотизм… У нас здесь то же темное царство, и вы все…

Сережа вдруг смолк, оборвавши речь. Смолкли и другие разговаривавшие. В гостиную вошел адмирал, по обыкновению ровно за пять минут до четырех часов.

Все, кроме адмиральши, поднялись и поклонились. Адмирал кивнул головой, ни на кого не глядя, и заходил взад и вперед, поводя плечами и хмуря брови. Все снова уселись и заговорили шепотом. Эта атмосфера боязливого трепета, по-видимому, нравилась старому адмиралу, и он в присутствии семьи обыкновенно напускал на себя самый суровый вид и редко, очень редко удостоивал обращением к кому-нибудь из членов семейства.

– Ты видишь? Папенька сегодня не в духе! – шепнула Анна на ухо Сереже.

– Не в духе? Он у вас всегда не в духе… Самодур! А вы трепещете, как рабы, хоть и считаете себя людьми! – отвечал вполголоса Сережа, и его возбужденное лицо дышало презрением.

Анна громко кашлянула, чтобы отец не услыхал Сережиных слов, и, умоляюще взглядывая на брата, сжала ему руку.

Адмирал покосился на Сережу, но, очевидно, не слыхал, что он говорил. Он продолжал ходить по гостиной и, не обращая, казалось, ни на кого внимания, достал из кармана красный фуляровый носовой платок, высморкался и обронил его.

Гриша первый со всех ног бросился подымать платок и подал его отцу с самой почтительной улыбкой, сиявшей на его красивом лице. Казалось, он весь был необыкновенно от этого счастлив. Голубые его глаза светились восторгом. Адмирал даже не поблагодарил молодого офицера, а как-то сердито вырвал у него платок и спрятал в карман.

Этот Гриша, или, как все его звали, «тихоня Гриша», был самый почтительный и, казалось, самый преданный сын, к которому адмирал ни за что и никогда не мог придраться. Тихий и рассудительный, исполнявший свои сыновние обязанности с каким-то особенным усердием, глядевший в глаза отцу и матери, сдержанный и скромный не по летам, он, несмотря на все свое добронравие и старание всем понравиться, не пользовался, однако, большой любовью в семье. И сам грозный адмирал, казалось, нисколько не ценил ни его всегдашней угодливости, ни его почтительно-радостного вида и был с ним резок и сух, как и с другими детьми, исключая первенца Василия, командира корвета, и двух старших замужних дочерей-генеральш.

– Наш-то «лукавый царедворец»! – шепнул сестре Сережа, указывая смеющимися глазами на брата, которого Сережа недолюбливал, считая его отчаянным карьеристом и угадывая в нем, несмотря на его смиренную скромность, хитрого и пронырливого эгоиста.

Анна строго покачала головой: «Молчи, дескать!»

– Далеко пойдет Гришенька. Спинка у него гибкая! – продолжал шептать Сережа.

Адмирал вдруг сделал крутой поворот и остановился перед Сережей.

Кроткая Анна в страхе побледнела.

– Ты почему не в корпусе? – грозно спросил адмирал.

– Завтра праздник! – отвечал чуть дрогнувшим от волнения, но громким голосом Сережа, вставая перед отцом.

Адмирал с секунду глядел на «щенка», и в стальных глазах его, казалось, готовы были вспыхнуть молнии. Анна замерла в ожидании отцовского гнева. Но адмирал внезапно повернулся и снова заходил по гостиной, грозный, как неразряженная туча.

Через минуту появился Никандр, весь в черном, в нитяных перчатках, с салфеткой в руке, и мрачно-торжественным тоном провозгласил:

– Кушать подано!

Адмирал быстрыми шагами направился в столовую, и все, с адмиральшей во главе, двинулись вслед за ним.

– Прикуси ты свой язык, Сережа! – заметила Анна, шедшая с братом позади.

– Нет, ты лучше посмотри, Нюточка, на Лукавого царедворца! Идет-то он как!

– Как и все, думаю…

– Нет, особенно… Приглядись: в его походке и смирение, и в то же время скрываемое до поры величие будущего военного министра… Гриша хоть и прапорщик, а втайне уж мечтает о министерстве… Он, наверное, будет министром.

– А ты всегда останешься невоспитанным болваном! – чуть слышно и мягко проговорил, оборачиваясь, Гриша.

– Слушаю-с, мой высокопоставленный и благовоспитанный братец! Не забудьте и нашу малость, когда будете сановником! – отвечал, улыбаясь, Сережа, отвешивая брату почтительно церемонный поклон.

– Осел! – шепнул Гриша, бледнея от злости.

– Тем лучше, чтобы иметь честь служить под вашим начальством! – отпарировал Сережа, умевший доводить сдержанного брата до белого каления.

– Сережа, перестань! – остановила его Анна, не переносившая никаких ссор и бывшая общей миротворицей в семье.

– Я молчу… А то господин военный министр, пожалуй, прикажет своим нежным голоском расстрелять Сергея Ветлугина! – произнес с комическим страхом Сережа.

– Ах, Сергей, Сергей! – попеняла, улыбаясь кроткой улыбкой, Анна и значительно прибавила:

– Надеюсь, ты отложишь свое намерение и не будешь говорить с отцом?

– Не надейся, ангелоподобная Анна… Ты пойми, голубушка: я обязан говорить…

– Безумный, упрямый мальчишка! – прошептала с сокрушением Анна, пожимая по-отцовски плечами, и вошла вместе с юным маркизом Позой в обширную, несколько мрачную столовую.

Выпив крошечную рюмку полынной водки и закусив куском селедки, адмирал, выждав минуту-другую, пока закусят жена и дети, сел за стол и заложил за воротник салфетку. По бокам его сели дочери, а около адмиральши, на противоположном конце, – сыновья. Два лакея быстро разнесли тарелки дьявольски горячего супа и подали пирожки. Адмирал подавил в суп лимона, круто посыпал перцем и стал стремительно глотать горячую жидкость деревянной ложкой из какого-то редкого дерева. Три такие ложки, вывезенные Ветлугиным из кругосветного плавания, совершенного в двадцатых годах, всегда им употреблялись дома.

Остальным членам семейства, разумеется, было не особенно удобно есть горячий суп серебряными ложками и поспевать за грозным адмиралом, обнаруживавшим гневное нетерпение при виде медленной еды, – и почти все домочадцы, не доедая супа, делали знаки лакеям, чтобы они убирали тарелки, пока адмирал кончал. Если же, на беду, старик замечал убранную нетронутую тарелку, то с неудовольствием замечал:

– Мы, видно, одни фрикасе да пирожные кушаем, а? Тоже испанские гранды! – язвительно прибавлял Ветлугин.

Почему именно испанские гранды должны были есть исключительно фрикасе и пирожные – это была тайна адмирала.

Все молодые Ветлугины, впрочем, довольно искусно надували его высокопревосходительство на супе, и старику редко приходилось ловить неосторожных, то есть не умевших вовремя мигнуть Никандру иди Ефрему.

Обыкновенно обед проходил в гробовом молчании, если не было посторонних, и длился недолго. Обычные четыре блюда подавались одно за другим скоро, и вышколенные лакеи отличались проворством. Среди этой томительной тишины лишь слышалось тикание маятника да чавкание грозного адмирала. Если кто и обращался к соседу, то шепотом, и сама адмиральша избегала говорить громко, отвечая только на вопросы мужа, когда он, в редких случаях, удостоивал ими жену.

Зато сам адмирал иногда говорил краткие, отрывистые монологи, ни к кому собственно не обращаясь, но, очевидно, говоря для общего сведения и руководства. Такие монологи разнообразили обед, когда адмирал бывал не в духе. Все в доме звали их «бенефисами».

Такой «бенефис» был дан и сегодня. Туча, не разразившаяся грозой, разразилась дождем сердитых и язвительных сентенций.

Как только адмирал скушал, со своей обычной быстротой, второе блюдо и запил его стаканом имбирного пива, выписываемого им из Англии, он кинул быстрый взгляд на своих подданных, поспешно уплетавших рыбу, с опасностью, ради адмирала, подавиться костями, – и вдруг заговорил, продолжая вслух выражать то, что бродило у него в голове, и не особенно заботясь о красоте и отделке своих импровизаций:

– Мальчишка какой-нибудь… офицеришка… Шиш в кармане, а кричит: «Человек, шампанского!» Вместо службы, как следует порядочному офицеру, на лихачах… «Пошел! Рубль на чай!» Подлец эдакой! По трактирам да по театрам… Папироски, вино, карты, бильярды… По уши в долгу… А кто будет платить за такого негодяя? Никто не заплатит! Разве какая-нибудь дура мать! Такому негодяю место в тюрьме, коль скоро честь потерял… Да! В тюрьме! – энергично подчеркнул адмирал, возвышая свой и без того громкий голос, точно кто-нибудь осмеливался выражать сомнение. – А поди ты… Пришел этот брандахлыст в трактир, гроша нет, а он: «Шампанского!» – снова повторил адмирал, передразнивая голос этого воображаемого «негодяя», без гроша в кармане требующего, по мнению адмирала, шампанского.

Все отлично понимали, что грозный адмирал главным образом имел в виду отсутствующего беспутного Леонида. Но и Николай, добродушный и веселый поручик, не без некоторого права мог наматывать на свои шелковистые темные усы адмиральскую речь, ибо тоже был повинен и в лихачах, и в ресторанах, и в долгах, хотя и не походил, разумеется, в полной мере на того «брандахлыста», которого рисовала фантазия грозного адмирала.

И Николай, как и все сидевшие за столом, слушал грозного адмирала, опустивши глаза в тарелку и со страхом думая: как бы отец не проведал об его долгах и не лишил сорока рублей, которые давал ежемесячно. Сережа слушал без особенного внимания, занятый думами о речи, которую он, по примеру маркиза Позы, скажет адмиралу после обеда. Эти думы, однако, не помешали ему переглянуться с сестрой Анной взглядом, говорящим, что «бенефис» к нему не относится.

Гриша не опустил очей своих долу. Напротив, он впился в адмирала своими большими и красивыми голубыми глазами и весь почтительно замер, боясь, казалось, пропустить одно слово и внимая, как очарованный. И его нежное румяное лицо женственной красоты светилось выражением безмолвного одобрения доброго, преданного сына, сознающего, что он чист, как горлица, и что отцовские угрозы его не касаются.

Но напрасно он тщился обратить на себя внимание адмирала. Ветлугин не видал его, а смотрел через головы, куда-то в угол столовой, и, после небольшой паузы, снова заговорил:

– …В тысяча семьсот девяносто шестом году, когда меня с братом Гавриилом привезли в морской корпус, покойный батюшка дал нашему дядьке пять рублей ассигнациями для нас… И с тех пор ничего не давал… Я офицером на свое жалованье жил… Каждая копейка в счету… И никогда не должал… А теперь?.. Всякий: «Пожалуйте, папенька, денег!» Шалыганы!.. Государственного казначейства мало мотыгам!

Гриша одобрительно хихикнул, правда, очень тихо, но адмирал услыхал и, взглянув на сына, совершенно неожиданно крикнул со злостью:

– А ты чего вылупил на меня свои буркалы, а? Думаешь: совершенство!.. Образцовый молодой щеголь?! Тихоня?! Очень уж ты тих… Из молодых да ранний… Просвирки старым генеральшам подносишь? Через баб думаешь в адъютанты попасть, а? У генеральш на посылках быть!.. Просвирки?! Это разве служба?.. Мерзость!.. Вздумай у меня только в адъютанты… Я тебя научу, как служить… А то просвирки!.. Что выдумал, молодчик?.. Я с заднего крыльца не забегал. Помни это, тихоня! А еще Ветлугин! В кого ты? – презрительно закончил адмирал.

Гриша слушал, бледный, давно опустив свои прелестные глаза. Все испытывали тяжелое чувство, и Анна, казалось, страдала более всех за брата, которому отец бросал в глаза такие обвинения.

Между тем Никандр, бесстрастный и мрачный, уже целую минуту стоял около адмирала с блюдом жаркого. Адмирал наконец повернул голову и взял кусок телятины. Он ел и по временам разражался отрывистыми фразами:

– Шиш в кармане, а тоже: «шампанского»!.. Брандахлысты!.. Просвирку?! Лакейство… Нечего сказать: служаки…

Наконец он смолк, и все вздохнули свободнее. Остальным не попало. Туча иссякла.

– А ты что, Анна?.. Нездорова? – вдруг обратился адмирал к дочери, заметив ее бледное лицо.

Тон его был, по обыкновению, сух и резок, но в нем звучала нежная нотка.

Это внимание, необыкновенно редкое со стороны адмирала, смутило Анну своею неожиданностью, и она первое мгновение молчала.

– Глуха ты, что ли? Я спрашиваю: нездорова?

– Нет, я здорова, папенька…

– Бледна… Выпей марсалы! – резко приказал адмирал.

Анна послушно выпила полрюмки марсалы.

– Дохлые вы все какие-то! – кинул адмирал с презрительным сожалением, покосясь на обеих дочерей, и поднялся с места.

Все встали и начали креститься, за исключением адмирала. Затем дети поклонились отцу и стали подходить к ручке адмиральши.

Адмирал прошел к себе, а остальные направились на половину адмиральши пить кофе. Адмиралу кофе подавали в кабинет.

Один лишь Сережа, несмотря на просьбы Анны, оставался в столовой, решительный, взволнованный, готовый исполнить свое намерение. Уж в голове его готова была горячая речь, которой он надеялся тронуть грозного адмирала.

И, несмотря на решимость, Сережа все-таки испытывал жестокий страх при мысли, что вот сейчас он пойдет к грозному адмиралу. Этот страх пред отцом оставался еще с детства, когда, бывало, после каждого утреннего посещения отцовского кабинета для пожелания папеньке доброго утра, няня Аксинья обязательно должна была менять ребенку панталончики, – такой панический трепет наводил один вид грозного адмирала на впечатлительного ребенка.

Детство пролетело быстро, и Сережу с юга отправили в морской корпус. Оттуда он ходил по праздникам к доброй и умной тетке, сестре матери, у которой было совсем не так, как дома. У тетки чувствовалось свободно и легко. Дядя был старый профессор, мягкий и ласковый. К ним ходили учителя и студенты, и слышались совсем иные речи. Под влиянием этой обстановки и этих речей и вырастал Сережа, пока адмирал не переехал в Петербург, и Сереже опять приходилось проводить праздники в отчем доме.

Но семя уже было заброшено в душу юноши, да и время было горячее, увлекавшее не одних юношей. И Сережа в корпусе упивался журналами, читал Белинского, обожал Добролюбова и, посещая иногда тетку, слушал восторженные речи людей, приветствовавших зарю обновления, жаждавших света знания…

Сережа все еще стоял у окна в столовой и не решался идти. Двери кабинета были открыты. Адмирал еще не ушел спать, а сидел за письменным столом и отхлебывал маленькими глотками кофе.

«Уж не поговорить ли завтра утром?» – промелькнуло в голове юноши.

Но в это мгновение Анна появилась в дверях столовой, и Сереже вдруг стало стыдно за свое малодушие. Он сделал ей знак рукой и с отвагой охотника, идущего в берлогу медведя, несмотря на умоляющий шепот Анны, храбро вошел в кабинет и в ту же секунду совсем забыл свою давно приготовленную речь.

Грозный адмирал поднял голову и, казалось, глядел не особенно сурово.

– Папенька, – начал Сережа нетвердым, дрожащим голосом, – я пришел к вам с большой, большой просьбой, от которой зависит вся моя будущая жизнь…

Этот горячий, взволнованный тон, это возбужденное открытое лицо юноши, с дрожавшими на глазах слезами, в первую минуту изумили адмирала.

– Какая там будущая жизнь?.. Что нужно? – удивленно спросил он.

И глаза адмирала зажглись огоньком. Колючие его усы заходили. Он, видимо, еще сдерживался и даже иронически улыбался, намереваясь сперва поиграть с этим смелым «щенком».

– Я говорю: разрешите мне поступить в университет! – повторил Сережа уже более твердым голосом.

Это было уж слишком! Адмирал, казалось, не верил своим ушам.

– В университет!! Бунтовать?! И ты, щенок, осмелился просить! Ты смел, негодяй?.. Я тебе дам университет, пащенку эдакому!

Сережа вспыхнул, и ноздри его задрожали, как у степного коника. Какая-то волна подхватила его. Он смело взглянул в лицо адмирала и сказал:

– Я вас серьезно прошу об этом, но если вы не позволите, я все равно…

Бледный и грозный вскочил адмирал, как ужаленный, с кресла. С секунду он уставил свои стальные глаза на сына. Скулы его ходили. Он весь вздрагивал.

– Мерзавец! Ты смел?..

И с поднятым кулаком и с искаженным от гнева лицом он двинулся к сыну.

Сережа стал белей рубашки, и его черные глаза заблестели, как у волчонка. Он отступил шага два назад и, инстинктивно сжимая кулаки, крикнул каким-то отчаянным голосом, в котором были и угроза и мольба:

– Убейте, если хотите, меня, но бить я себя не позволю! Слышите… Я не боюсь вас!

Глаза обоих встретились, как две молнии. Должно быть, в глазах Сережи было что-то такое страшное и решительное, что грозный адмирал вдруг остановился, опустил кулак и каким-то подавленным, хриплым голосом произнес:

– Вон отсюда, мерзавец!

Сережа вышел, весь дрожа от волнения, чувствуя какой-то жгучий трепет и в то же время радостное ощущение одержанной победы над грозным адмиралом. Теперь уж он его физически не боялся, и ему вдруг стало жаль отца.

Анна, видевшая сцепу в кабинете, трепещущая и скорбная, встретила брата в коридоре, увела в свою комнату и, усадив на кушетку, крепко обняла его и залилась слезами. Сережа улыбался и плакал, утешая сестру.

А грозный адмирал как сел в кресло, так и закаменел в нем. Неподвижно просидел он весь вечер и все, казалось, не мог сообразить происшедшего. До того все это было невозможно, до того непонятно адмиралу, привыкшему к безусловному повиновению и не знавшему никогда никакой препоны своей воле. И вдруг этот щенок! Эти решительные, смелые глаза! Уж не перевернулся ли свет?..

Он переживал едва ли не впервые горечь стыда и унижения и невольно чувствовал, что побежден щенком, – чувствовал, и злоба охватывала старика.

Но, несмотря на эту злобу, когда он пережил ее остроту, там, где-то в глубине его души, пробивалось невольное чувство уважения к этому смелому, энергичному щенку. И отцовская кровь говорила, что этот щенок – его сын по характеру.

Все домашние, кроме Анны; были поражены и возмущены поступком Сережи. Адмиральша всплакнула, говорила, что дети ее в гроб сведут (хотя трудно было ожидать этого, судя по ее наружности), и бранила Сережу. Теперь он не может показаться на глаза отцу, пока отец его не простит… И как он смел противоречить отцу? Гадкий мальчишка! Сережа слушал упреки матери самым покорным образом и, когда адмиральша кончила, поцеловал ее так детски-горячо, что адмиральша опять всплакнула, послала Анну в спальню за флаконом со спиртом и внезапно объявила, что она совсем больна. И, в подтверждение этого факта, она приняла томный вид, легла на диван, велела покрыть себя шалью и принести французский роман.

Вера прямо объявила, что Сережа помешался, а Гриша прошипел, что Сереже несдобровать…

– Попадет он куда-нибудь! – многозначительно прибавил Гриша…

– Будь уверен, что только не в адъютанты, – поддразнил Сережа.

Весь вечер он провел у Анны в комнате. Чай туда ему подал сам Никандр и так сочувственно глядел на «барчука» и подал ему таких вкусных кренделей, что Сережа особенно горячо поблагодарил его и сказал:

– Скоро волю объявят, Никандр Иванович…

– То-то… скоро, говорят, Сергей Алексеич… А вы не отчаивайтесь, – неожиданно прибавил Никандр, – потерпите, и вам воля будет!..

На следующее утро адмирал надел мундир и поехал к морскому министру просить о немедленном назначении Сережи на корвет, отправляющийся через две недели в кругосветное плавание на три года.

Министр с удовольствием обещал исполнить желание адмирала, хоть и несколько удивился такому желанию…

– Сын ваш кончает курс… Осталось всего полгода… Будущим летом и отправили бы молодца, ваше высокопревосходительство… Или очень уж хочется ему в море?

– Он-то не хочет, да я этого хочу, ваше превосходительство.

– А что, разве пошаливает?

– Сын мой, ваше превосходительство, не пошаливает! – внушительно ответил адмирал. – Он честный и смелый молодой человек, но… захотел вдруг в студенты… Так пусть проветрится в море… Дурь-то эта и выйдет-с.

– Пусть проветрится!.. Это вы отличное средство придумали, Алексей Петрович!.. – засмеялся министр. – А то в студенты!! С чем это сообразно?!

Такого сюрприза со стороны адмирала юный маркиз Поза не ожидал, сидя в корпусе и мечтая после производства выйти в отставку и поступить в университет.

Вместо университета пришлось торопливо собираться и во что бы то ни стало примириться с грозным адмиралом перед долгой разлукой.

До ухода корвета в море оставалось лишь три дня, а Сережа все еще не получал разрешения показаться на глаза адмирала. Адмирал словно забыл о сыне и ни единым словом не упоминал о нем при домашних. Те, в свою очередь, остерегались при отце говорить о Сереже.

Бедная адмиральша не знала, как и быть. Неужели Сережа так-таки и уйдет на целые три года в кругосветное плавание, не прощенный отцом и не простившись с ним перед долгой разлукой? Это обстоятельство крайне сокрушало добрую женщину; она немало пролила слез и немало фантазировала о том, как бы потрогательнее примирить отца с сыном и самой принять в этом примирении деятельное участие, – но, разумеется, все только ограничилось одними чувствительными мечтами несколько сентиментальной адмиральши. Заговорить с мужем о Сереже она не осмеливалась, очень хорошо зная, что это ни к чему не поведет и что муж на нее же раскричится. В подобных случаях адмирал обыкновенно сам объявлял через нее помилование опальному члену семьи, и лишь после такого объявления подвергшийся отцовской опале мог являться на глаза отцу без риска быть выгнанным.

Случалось, что такие опалы длились долго, и адмиральша помнила, как несколько лет тому назад старший сын Василий целых два месяца не допускался к отцу, вызвав его гнев каким-то неосторожно сказанным словом противоречия. А этот отчаянный мальчишка, этот безумный Сережа совершил поступок, неслыханный в преданиях ветлугинского дома. Мало того, что он дерзнул перечить отцу, он еще осмелился угрожать и сказать, что не боится его?!

«И ведь действительно не испугался!» – с изумлением думала адмиральша, не понимая, как это можно не бояться Алексея Петровича. А главное, после всего, что позволил себе дерзкий сын, – он вышел целым и невредимым из отцовского кабинета. Эта безнаказанность особенно поражала и ставила в тупик Анну Николаевну, помнившую былые расправы сурового отца с детьми. Она решительно не могла сообразить, как могло случиться подобное чудо.

При таких обстоятельствах страшно было и приступиться к адмиралу, тем более, что последнее время он был неприступно суров. Он придирался ко всем домашним, кричал за обедом на сыновей, особенно на Гришу, один покорно-почтительный вид которого приводил, казалось, адмирала в раздражение, распекал дочерей и жену. Не далее как на днях она просила у мужа позволения сходить дочерям к тетке, и когда адмирал сказал, что «нельзя», адмиральша имела неосторожность осведомиться: «Отчего нельзя?»

– Оттого, что земля кругла! Понимаешь, сударыня? – крикнул на нее адмирал, сверкнув очами.

Доставалось за это время и слугам. Никандр был несколько раз обруган, а Ефрем и повар Ларион жестоко избиты за какую-то неисправность. Одним словом, грозный адмирал бушевал, словно бы желая удостовериться после сцены с Сережей, что все остальные его подданные по-прежнему трепещут перед ним, покорные его воле.

Убедившись в этом, адмирал понемногу стал «отходить».

Не решаясь говорить с мужем о Сереже прямо, адмиральша, сокрушавшаяся все более и более по мере приближения дня ухода корвета, отважилась, наконец, напомнить о сыне стороной и, войдя в кабинет адмирала, спросила уныло-жалобным тоном:

– Ты позволишь нам, Алексей Петрович, проводить Сережу?.. Через три дня корвет уходит… Можно тогда поехать в Кронштадт?

Адмирал бросил на жену презрительно-удивленный взгляд и ответил:

– Дурацкий вопрос! Конечно, проводите… И пусть все братья проводят. Дай знать своему балбесу Леониду!

И с этими словами Ветлугин опустил глаза на книгу, делая вид, что занят и разговаривать не желает.

Адмиральша ушла из кабинета грустная.

«Он, очевидно, не хочет простить Сережу!» – думала она, не получив объявления о помиловании строптивого сына.

А «строптивый сын» все это время приходил в отчий дом и уходил из него с заднего крыльца. Большую часть времени он проводил в комнате Анны, куда никогда не заглядывал отец. Там же он и ночевал, а сестра перебиралась к матери. Туда же ему потихоньку Никандр приносил обед и подавал чай. Все были уверены, что адмирал, отдавший приказание не пускать Сережу в дом, не знает о присутствии сына, но адмирал отлично знал об этом, хотя и делал вид, что ничего не знает.

Мать и Анна заботливо снарядили Сережу: они сделали ему статское платье и дюжину голландских рубашек, чтобы ему было в чем съезжать на берег в заграничных портах, и снабдили на дорогу деньгами – ведь до производства в офицеры Сережа никакого жалованья получать не будет! На снаряжение сына мать принуждена была заложить брильянтовую брошь, да Анна великодушно отдала своему любимцу весь свой капитал, сто рублей, подаренные ей отцом на именины. Не забыла Сережу и тетка.

Потерпев неудачу в своей дипломатической миссии, адмиральша вошла к Анне и, увидев, что Сережа и сестра весело и оживленно беседуют, приняла обиженно-страдальческий вид и рассказала о своей бесплодной попытке перед адмиралом в самом мрачном тоне.

– Послушай, Сережа! – обратилась она вслед за тем к сыну, – отец тебя не простит… Ты так и уйдешь без отцовского благословения! – продолжала адмиральша, забывшая, вероятно, что адмирал никогда не благословлял детей и вообще не мог терпеть всяких чувствительных сцен. – Ведь это ужасно! Ты в самом деле страшно виноват перед отцом… Страшно виноват! – повторяла она. – А между тем ты и ухом не ведешь. Сидишь тут и весело разговариваешь в то время, когда я хлопочу о твоем прощении.

– Но позвольте, маменька… – начал было Сережа.

– Ах, не спорь, пожалуйста. Не огорчай меня еще больше. И без того я из-за тебя не сплю ночей. Вы меня все, кажется, в гроб сведете! – прибавила свою обычную фразу адмиральша, готовая и любившая поплакать при каждом удобном случае и необыкновенно скоро переходившая от слез к смеху и обратно.

– Чего же вы хотите от Сережи? – вступилась Анна. – Вы только и говорите ему каждый день, что он виноват. Пожалейте и его…

Сережа ответил сестре благодарным взглядом и мягко сказал матери:

– Допустим, что я виноват, маменька, но дела уж не поправишь. Отец не хочет даже проститься со мной… Что же мне делать?

Адмиральша несколько секунд молчала и затем, словно бы осененная счастливой мыслью, значительно и торжественно произнесла:

– Знаешь, что я тебе посоветую, Сережа?

– Что, маменька?

– Иди сейчас к отцу (он не очень сердитый! – вставила адмиральша) и пади ему в ноги… Скажи, что ты сознаешь свою вину и вообще что-нибудь в этом роде. Чувство подскажет слова. Это его тронет. Он, наверное, простит и даст тебе денег! – совсем неожиданно прибавила адмиральша такой прозаический финал к своим чувствительным словам.

Но это предложение, видимо, не понравилось Сереже, и он ответил:

– Как же я буду говорить то, чего не чувствую? Я люблю отца, но не стану бросаться ему в ноги.

– Ну и дурак… и болван… и осел! – вдруг вспылила адмиральша. – И уходи без отцовского прощения!.. Нет, решительно, этот мальчишка сведет меня в могилу! – закончила она и, всхлипывая, ушла к себе в спальню.

Но не прошло и четверти часа, как она вернулась уже без слез на глазах, с двумя червонцами в руке.

– Вот тебе, Сережа! Неожиданные! – проговорила она со своей обычной нежностью, улыбаясь кроткою, чарующею улыбкой, и подала червонцы сыну. – Сейчас, совсем случайно, я их нашла у себя в комоде. Вообрази, Анюта, они завалились в щель, а я-то их месяц тому назад искала, помнишь? Еще бедную Настю подозревала… Теперь нашлись как раз кстати!..

Сережа с горячностью целовал нежную, пухлую руку матери.

– Пойдемте-ка, дети, ко мне чай пить… Твое любимое варенье будет, непокорный Адольф! – продолжала адмиральша с ласковою шуткой, обнимая Сережу… – В плавании таким вареньем не полакомишься. Идем! Он не заглянет к нам… Он сейчас куда-то уехал! – прибавила адмиральша успокоительным и веселым тоном.

И, когда они пили чай в ее маленькой гостиной, она так ласково и нежно глядела на Сережу и все подкладывала ему черной смородины щедрой рукой.

– Он, наверное, простится с тобой! Не может быть, чтобы не простился!.. Ведь ты на три года уходишь, мой милый! – говорила адмиральша, видимо желая утешить и себя и Сережу.

– И я так думаю! – заметила Анна.

– Ну… еще бог весть, простит ли папенька! – вставила красивая Вера.

– Ты глупости говоришь, Вера!.. – с сердцем произнесла адмиральша.

– Да вы же сами говорили, что папенька не простит… Я повторяю ваши же слова! – язвительно прибавила Вера.

– Так что же, что я говорила?.. Ну, говорила, а теперь думаю иначе… А ты не каркай, как ворона! «Говорила»! Мало ли что скажешь! Отец вот позволил всем нам ехать в Кронштадт провожать Сережу! – прибавила адмиральша в виде веского аргумента в пользу прощения и с укоризной взглянула на дочь.

Но прошел день, прошел другой, а грозный адмирал ни слова не проронил о Сереже, и адмиральша совсем упала духом, потеряв всякую надежду на прощение сына. Она – всегда благоговевшая перед мужем и признававшая его своим повелителем – теперь даже позволила себе мысленно обвинять его, находя, что слишком жестоко так карать бедного мальчика, хотя бы и виноватого. И эти последние дни она с какой-то особенной страстной порывистостью ласкала своего Вениамина, проливая над ним слезы и кстати вспоминая, с болью в сердце, о своей грустной доле отверженной жены после рождения именно этого самого Сережи.

И все неверности мужа, все эти его связи с гувернантками, с боннами, няньками и горничными, почти на глазах, без всякой пощады ее женского самолюбия и достоинства жены, – всплывали с ядовитой горечью в воспоминаниях адмиральши, оскорбляя ее чувство затаенной ревности. И теперь он – адмиральша хорошо это знала, умея узнавать любовные шашни мужа с каким-то особенным искусством, – имеет любовницу, эту «подлую» Варвару, бывшую ее же горничной, и, конечно, тратит на нее деньги, а вот несчастный мальчик, сын его, уходит в плавание на три года, а отец не подумал даже об его нуждах.

«Он просто ненавидит Сережу!» – решила адмиральша и сквозь слезы глядела на румяного и здорового юношу с сожалением и скорбью.

– И пусть не прощается… Пусть злится! – говорила теперь адмиральша сыну. – Ты не сокрушайся об этом, мой мальчик… Он потом одумается и простит тебя. Не преступник же ты в самом деле?

В этот канун ухода Сережи в плавание семья адмирала сидела за обедом грустная и подавленная. Отсутствие за столом опального младшего Ветлугина накануне долгой разлуки легло на всех мрачной тенью. Все сидели молча, потупив глаза. Адмиральша то и дело вздыхала и подносила надушенный платок к своим раскрасневшимся от слез глазам. Даже Никандр был суровее обыкновенного и своим отчаянно-мрачным видом напоминал добросовестного участника похоронной процессии.

Грозный адмирал не удостоивал обратить внимание на это всеобщее уныние и, словно в пику всем, был в отличном расположении духа. Он не поводил плечами, не крякал и, к общему удивлению, не обругал явившегося к обеду блестящего Леонида за его письмо с просьбой вперед жалованья. Он только при виде Леонида заметил:

– Пожаловал наконец?

Как и всегда, адмирал ел с большим аппетитом, во время обеда не проронил ни слова и, казалось, ни на кого не глядел. Но Анна, хорошо изучившая отца и наблюдавшая за ним с тревогой в сердце за брата, совсем неожиданно перехватила добрый взгляд отца, брошенный на нее и тотчас же хмуро отведенный, и в ту же минуту почему-то решила (хотя и не могла бы объяснить: почему?), что отец простил Сережу и непременно позовет к себе.

И вся она внезапно просветлела. В ее больших добрых серых глазах лучилась радостная улыбка.

Словно бы понимая ее мысли и причину этой перемены настроения, грозный адмирал кинул ей, вставая из-за стола:

– Зайди ко мне!

Анна поняла, зачем он ее зовет, и, радостная и счастливая, без обычной робости, вошла в кабинет вслед за адмиралом.

Адмирал подошел к письменному столу и, выдвигая ящик, спросил:

– Деньги нужны?

– Вы, папенька, недавно подарили мне сто рублей.

– А их нет? Отдала своему любимцу?

Смущенная Анна отвечала, что отдала.

– То-то. Вот возьми! – продолжал своим обычным резким тоном адмирал, подавая сторублевую бумажку. – Не транжирь… пригодятся! Не благодари… не люблю! – остановил он Анну, открывшую было рот. – И без того понимаю людей! – прибавил грозный адмирал и совершенно неожиданно для Анны потрепал ее по щеке своей сухой морщинистой рукой. – Постой! Отдай матери!

С этими словами Ветлугин достал из ящика толстую пачку и вручил ее Анне.

– Небось намотали на этого сумасброда? Глаза выплакали? Распустили нюни? Глупо! Ему же в пользу… Ну, ступай, да пошли сюда Сергея. Он там у вас прячется… знаю!

У адмиральши на половине все были в тревожном ожидании и, когда увидели на пороге радостное лицо Анны, все облегченно вздохнули, предчувствуя добрые вести.

– Иди, Сережа, к папеньке. Он зовет тебя! – проговорила Анна, бросаясь на шею к брату.

– Только умоляю тебя, Сережа… будь благоразумен! – взволнованно промолвила адмиральша, готовая всплакнуть, на этот раз от радости. – Не забывай, что ты виноват, и проси прощения…

– Смотри, не надури, Сережа! – напутствовали его братья. – Из-за тебя всем нам попадет!

Слегка побледневший от волнения, Сережа быстро направился к отцовскому кабинету и постучал в затворенные двери.

– Входи! – раздался голос адмирала.

Войдя в кабинет, Сережа остановился у порога.

– Здравствуй, Сергей! – произнес адмирал, поднимая голову и пристально взглядывая на взволнованного юношу.

Он в первый раз вместо «Сережи» называл сына «Сергеем» и этой новой кличкой как бы производил его в чин взрослого.

– Здравствуйте, папенька! – ответил, кланяясь, Сережа и не двигался с места, ожидая отцовского зова.

– Двери! – возвысил голос старик.

И когда Сережа торопливо запер за собой двери, адмирал проговорил:

– Подойди-ка поближе, смельчак!

– Простите меня, папенька, – начал было Сережа чуть-чуть дрогнувшим голосом, приближаясь к отцу.

Но адмирал сердито крякнул и повелительным жестом руки остановил Сережу. Этот жест красноречиво говорил, что адмирал не желает никаких объяснений.

– Смел очень! – кинул он, когда Сережа приблизился. – Помни: не всегда смелость города берет, особенно на службе. Можно и головы не сносить!

И вслед за этими словами адмирал протянул свою костлявую руку.

Сережа нагнулся, чтобы поцеловать, но адмирал быстро ее отдернул, затем снова протянул и крепко пожал Сережину руку.

Этим пожатием адмирал, казалось, не только прощал сына, но и выражал, как справедливый человек, невольное уважение к юному «смельчаку», не побоявшемуся защитить свое человеческое достоинство. И Сережа, тронутый безмолвным прощением, без упреков и угроз, которых ожидал, почувствовал, что с этой минуты между отцом и ним устанавливаются новые отношения и что он, в глазах грозного старика, уже не прежний «щенок». Он понял, как трудно было такому человеку, как Ветлугин, перенести и простить его смелую и дерзкую выходку. А между тем в неприветном, по-видимому, взгляде этих серых, холодных глаз Сережа, никогда не знавший никакой ласки вечно сурового отца, инстинктивно угадывал отцовское, тщательно скрываемое чувство. И это еще более умилило Сережу.

– Когда снимаетесь? – спрашивал адмирал, взглядывая на своего Вениамина и втайне любуясь его открытым и смелым лицом.

– Завтра, в три часа дня.

– Конечно, под парами уйдете? – с презрительной гримасой продолжал Ветлугин. – А я так на стопушечном корабле в ворота Купеческой гавани в Кронштадте под парусами входил… И ничего… не били судов… А тебе «самоварником» придется быть… По крайней мере спокойно! – язвительно прибавил адмирал.

– Мы большую часть плавания будем под парусами ходить! – обиженно заметил Сережа, заступаясь за честь своего корвета.

– А чуть опасные места или в порт входить… дымить будете? Ну, что делать… Дымите себе, дымите!.. Ночуешь на корвете?

– На корвете. С шестичасовым пароходом уезжаю в Кронштадт!

Адмирал, никогда в жизни никуда не опаздывавший и всегда торопивший своих домашних, имевших несчастие куда-нибудь с ним отправляться, взглянул на часы.

– Еще час с четвертью времени! – заметил он. – Ничего с собой не берешь?

– Все на корвете.

– А часов у тебя нет?

– Нет.

– Вот возьми… верные. Сам выверял! Пять секунд ухода в сутки, знай! – говорил адмирал, подавая Сереже серебряные глухие часы с такой же цепочкой, купленные им для сына еще неделю тому назад. – Смотри, заводи в определенное время! – прибавил он строго.

Сережа поблагодарил и надел часы.

После минутного молчания адмирал значительно произнес:

– Слушай, Сергей! Мое желание, чтобы ты служил во флоте. Твои отец, дед и прадед – моряки. Пусть же старший и младший из моих сыновей сохранят во флоте имя Ветлугиных! Из тебя может выйти бравый моряк… Ты смел и находчив… Поплавай… приучись… Увидишь, что морская служба хорошая. Ты полюбишь ее и не бросишь, чтобы сделаться статской сорокой или каким-нибудь пустым шаркуном… Для того я и просил министра назначить тебя в плавание.

Сережа молчал, но решимость его исполнить свой «план» не поколебалась после слов адмирала. Он все-таки будет «сорокой», не сделавшись, конечно, «пустым шаркуном». Но грозный адмирал, моряк до мозга костей, был уверен, что Сережа полюбит море и службу и пойдет по стопам отца, и, разумеется, не предвидел в эти минуты своих будущих разочарований и бессильного старческого гнева, когда сын настоит на отставке и, к изумлению отца, откажется от всякой служебной карьеры.

– Уверен, Сергей, – продолжал Ветлугин, и голос его звучал торжественно строго, – что ты будешь честно служить отечеству и престолу. Твой отец ни у кого не искал, ни перед кем не кланялся, а тянул лямку по совести, исполняя свой долг. Ни казны, ни матроса не обкрадывал. Есть такие негодяи… У меня, кроме жалованья да деревушки от покойного батюшки, ничего нет! – гордо прибавил адмирал.

Сережа жадно ловил эти слова, и радостное, горделивое чувство за отца сияло на лице сына.

– Будь справедлив… Не лицеприятствуй… Не вреди товарищам. Будь строг, но без вины матросов не наказывай, заботься о них… не позволяй их обкрадывать. Я был в свое время строг, очень даже строг по службе… тогда пощады не давали. Но, во всяком случае, не будь жесток с матросами, чтобы тебе не пришлось потом прибегать к беспощадным мерам, к каким однажды пришлось прибегнуть мне… Избави тебя бог от этого!

Сережа смутно слышал о чем-то ужасном, бывшем в жизни отца, но что именно было, никто из домашних не знал, и Ветлугин никогда об этом не говорил. И юноша замер в страхе ожидания чего-то страшного. Он и хотел знать истину, и боялся ее.

Грозный адмирал смолк и задумался. Точно какая-то тень внезапно пронеслась над ним и омрачила его суровое, непреклонное лицо. И он, опустив голову, несколько времени пребывал в безмолвии, словно бы переживал в эту минуту давно забытый эпизод из далекого прошлого, воспоминание о котором даже и в таком железном человеке, как Ветлугин, по-видимому, вызывало тяжелое впечатление.

Наконец он поднял голову и сказал:

– Все равно, ты впоследствии услышишь. Так лучше узнай от меня.

Грозный адмирал сердито крякнул и начал:

– В двадцать третьем году я был послан в дальний вояж^[2] на шлюпе^[3] «Отважном» как один из лучших капитанов… Тогда ведь в дальний вояж ходили очень редко, и попасть в такое плавание было большой честью… Когда я имел стоянку в Гавр-де-Грасе, ночью на шлюпе вдруг вспыхнул бунт… Меня чуть не убили интрипелем^[4]… Я положил на месте злодея и пригрозил стрелять картечью из орудия… Бунт был подавлен в самом начале… Затем…

Старик на секунду остановился и еще мрачнее и суровее, словно то, что он станет рассказывать, было самое худшее, – продолжал, понижая голос:

– …Затем я немедленно снялся с якоря, вышел в океан и повесил двух главных зачинщиков на ноках грот-марса-реи^[5]. К рассвету я вернулся в Гавр принимать провизию…

Ветлугин смолк. Сережа был бледней рубашки. Он понял, почему у отца был бунт, и с невольным ужасом глядел на старика.

– Необходимо было! – прибавил, словно бы оправдывая этот поступок мести, грозный адмирал, поднимая на бледного потрясенного юношу глаза и тотчас же отводя их.

У Сережи подступали к горлу слезы. Его возмущенное сердце отказывалось приискать оправдание. Он не мог понять, что «необходимо было» повесить двух человек за свою же вину и после того, как уж бунт был прекращен. Разнородные чувства наполняли его потрясенную душу: негодование и ужас, любовь и жалость к отцу, на совести которого лежит ужасное воспоминание.

– Теперь другие времена, другие порядки! – заговорил после молчания грозный адмирал. – Хотят без телесных наказаний выучить матроса, сохранить дисциплину и морской дух. Что ж? Попробуйте. Быть может, и удастся, хотя сомневаюсь.

– Наш капитан не сомневается, папенька! – взволнованно и горячо возразил Сережа. – У нас на корвете совсем не будет линьков.

– Не будет? Но распоряжения еще нет? Телесные наказания еще не отменены!

– Все равно… капитан не хочет их… И он отдал приказ, чтобы никто не смел бить матросов, и просил офицеров, чтобы они не ругались…

– И не ругались? – усмехнулся адмирал.

– Да, папенька… Наш капитан превосходный человек.

– Ну и поздравляю твоего капитана! – иронически воскликнул старик и нахмурил брови.

Вслед за тем адмирал поднялся с кресла и, подавая Сереже двадцать пять рублей, проговорил с обычной суровостью:

– Вот тебе на дорогу… Не мотай… Помни: я не кую денег. Рассчитывай на себя и бойся долгов… В портах, смотри, будь осторожнее… Всякие дамы там есть… Остерегайся… Ну, прощай… Служи хорошо… Раз в месяц пиши, как это вы, умники, без наказаний будете плавать с вашим капитаном и содержать в должном порядке военное судно! – язвительно прибавил старик. – Мать, братья и сестры тебя завтра проводят, а я в Кронштадт не поеду… Нечего мне смотреть на ваш корвет. Я привык видеть суда в щегольском порядке, а у вас, воображаю, порядок?! От одного угля сколько пыли?! Чай, чухонская лайба, а не военное судно?!

Сережа хотел было возразить, что их корвет в отличном порядке и нисколько не похож на лайбу, но адмирал, видимо, не желал слушать и сказал, протягивая руку:

– Ну, будь здоров. Ступай! Не опоздай, смотри, на корвет!

И, крепко пожав Сережину руку, он направился в спальню, чтобы, по обыкновению, отдохнуть час после обеда.

Таково было прощание грозного адмирала с сыном перед трехлетней разлукой.

– Ну, что? Как он тебя простил, Сережа? Как все было? Рассказывай, рассказывай по порядку. Ну, ты вошел к нему в кабинет… А он что?

Такими словами встретила Сережу адмиральша, горевшая любопытством и очень любившая, чтобы ей все рассказывали с мелочными подробностями и с чувством.

Но Сережа, грустный и задумчивый, еще не освободившийся от первого впечатления, вызванного отцовским признанием, должен был разочаровать адмиральшу. Прощение произошло почти без слов. Никаких трогательных сцен не было.

– И отец не бранил тебя? Не упрекал? – удивлялась мать.

– Нет, маменька.

– О чем же вы так долго говорили?

– Отец давал советы насчет службы!..

– А денег дал?

– Дал и подарил часы.

– Ну и слава богу, что все так кончилось!.. Я, впрочем, предвидела…

– Напротив, маменька, вы говорили, что папенька не простит! – снова съязвила красивая Вера.

– Вера! Выведешь ты меня из терпения, гадкая девчонка! – вспылила адмиральша.

– Вера! Как можно раздражать maman? – вступился Гриша.

– Ну, ты… просвирки… Пожалуйста, без замечаний! – огрызнулась Вера и ушла.

Об отцовском признании Сережа матери не сказал ни слова, но, оставшись наедине с Анной, в ее комнате, он все рассказал сестре и, окончив рассказ, воскликнул:

– Ах, Нюта, голубчик… Ведь это ужасно… И как тяжело за отца!

– Ему, верно, еще тяжелее! – ответила потрясенная рассказом Анна. – Но не нам судить папеньку, Сережа. Пусть его судят другие! – внушительно и серьезно прибавила кроткая девушка.

В тот же вечер Сережа уехал в Кронштадт. На следующее утро вся семья адмирала приехала провожать Сережу на корвет. При прощании адмиральша дала волю слезам и возвратилась домой совсем расстроенная.

В тот же вечер адмирал спрашивал Анну:

– С кем Сергей помещен в каюте?

– С мичманом Лопатиным.

– Ну, что, молодцом он?.. Не раскисал?..

– Нет, папенька…

– То-то!.. – одобрительно заметил адмирал.

Когда на следующий день Ветлугин увидал за обедом, что жена его вытирает слезы, он сурово заметил:

– Все еще нюнишь?.. О Сергее нечего нюнить… Лучше поплачь о своем балбесе Леониде…

Адмиральша вопросительно взглянула на мужа.

– Да, о нем лучше пореви! Этот негодяй в долгу как в шелку. Утром ко мне приходили на него жаловаться… Не платит долгов… Я ни копейки не заплачу. Слышишь? – грозно крикнул старик. – Пусть лучше этот подлец пулю в лоб себе пустит! Так и скажи ему!

По субботам адмирал неизменно обедал в английском клубе и оставался там часу до двенадцатого, играя в вист или в преферанс. Он любил игру и играл превосходно, не прижимисто, а, напротив, рискованно, но по большой не садился. «Шальных денег для этого у меня нет!» – замечал адмирал. Азартных игр Ветлугин не мог терпеть и строго наказывал сыновьям никогда в них не играть.

– В банк играют только дураки или негодяи, – часто говаривал он.

По вечерам в эти субботы, когда адмирал отсутствовал и в доме все чувствовали облегчение, к общительной и гостеприимной адмиральше приходили гости, преимущественно товарищи сыновей, молодые люди, которых притягивала красивая Вера, блондинка с пепельными волосами и черными насмешливыми глазами. Она умела очаровывать и играть людьми, эта холодная и эгоистическая девушка, но сама не увлекалась. Кокетничая со своими поклонниками, она втайне мечтала о приличной партии, по рассудку, и возмущала старшую свою сестру Анну и своим бессердечным кокетством, и своими слишком практическими взглядами на брак.

И адмиральша с дочерьми и их гости бывали до крайности смущены и испуганы, когда адмирал совсем неожиданно появлялся на половине адмиральши, в ее маленькой красной гостиной, после одиннадцати часов, возвратившись из клуба. Не обращая никакого внимания на гостей и еле кивая головой на их усиленно почтительные поклоны, адмирал начинал тушить лампы, и засидевшиеся гости торопливо и смущенно прощались и уходили при общем тяжелом молчании.

– Довольно, наболтались. Спать пора! – сердито говорил адмирал и удалялся, пожимая гневно плечами.

Адмиральша благоразумно молчала в таких случаях.

Иногда, заметив раскрасневшееся и оживленное лицо красивой Веры, он останавливал на мгновение взгляд на дочери и презрительно кидал ей:

– Не очень-то виляй хвостом с мужчинами, принцесса! Замочишь! Ишь расфуфырилась, фуфыра!.. Неприлично!..

Подобные внезапные посещения бывали, впрочем, весьма редки и всегда лишь после проигрыша в клубе. Проигрыш свыше десяти рублей приводил адмирала в дурное расположение духа, и Никандр, знавший уже по неистовому звонку, что адмирал возвращается с проигрышем, стремглав бежал отворять двери и становился мрачней, в ожидании какой-нибудь гневной придирки. Обыкновенно же адмирал делал вид, что не знает о гостях адмиральши, и, возвратившись из клуба, прямо шел к себе, раздевался и тотчас же засыпал, как убитый.

С своей стороны и адмиральша, любившая посидеть с гостями, принимала меры против неожиданных появлений адмирала, разгонявшего так грубо ее знакомых. Приезда адмирала из клуба стерегли, и, как только раздавался его звонок, в гостиной адмиральши уменьшали огонь в лампе и все затихали, пока Никандр не сообщал кому-нибудь из молодых Ветлугиных, что адмирал разделся и лег почивать.

В одну из суббот Ветлугин возвратился из клуба мрачнее ночи. Против обыкновения, он не тотчас же лег спать. Облачившись в свой китайчатый халат, адмирал несколько времени ходил по кабинету, опустив голову, вздрагивая по временам точно от жестокой боли и судорожно сжимая кулаки. Губы его что-то шептали. Он присел затем к столу, написал своим крупным стариковским почерком телеграмму, сделав в десяти словах три грамматические ошибки, и, кликнув Никандра, стоявшего в страхе за дверями, велел немедленно ее отнести.

Когда, минут через двадцать, Никандр вернулся, в кабинете еще был огонь. Старый камердинер осторожно приотворил двери и застал адмирала сидящим в кресле перед письменным столом. Лицо его было неподвижно-сурово, и взгляд серых стальных глаз спокойно-жесток. Таким Никандр давно уже не видал своего барина и понял, что случилось что-то особенное с Леонидом Алексеичем. Телеграмма была адресована к нему в Царское село.

Никандр положил на стол телеграфную квитанцию и сдачу.

– Барыня не спит? – спросил адмирал.

– Изволят ложиться.

– Меня не жди… Ступай!

Но Никандр, заперев двери, не ушел спать, а оставался в столовой, в глубокой темноте. Удалился он лишь тогда, когда огонь в кабинете исчез и из спальни донесся кашель.

Гости адмиральши разошлись, как только Никандр доложил Анне, что барин очень сердит и посылает телеграмму Леониду Алексеичу. Анна прочла телеграмму. В ней адмирал вызывал сына с первым поездом.

Эта телеграмма встревожила Анну. Отец почти никогда не посылал телеграмм и вообще не любил их, находя, что депеши большею частью сообщают такие глупости, которые можно сообщить и в письме.

«Значит, случилось что-нибудь важное!» – решила Анна.

И страх за брата омрачил ее лицо и сделал ее лучистые глаза грустными.

«Каких натворил еще глупостей этот беспутный, легкомысленный Леонид? Опять приходил какой-нибудь кредитор, или отец узнал, что брат кутит и играет в банк? Тогда отец, наверное, исполнит свою угрозу – переведет Леонида в армию, на Кавказ, и там, в глуши, бедный бесхарактерный брат может совсем пропасть… Это было бы ужасно! И сколько раз его предупреждали: и мать и она! И сколько раз он, весело смеясь, давал им слово, что перестанет кутить. Вот теперь и будет история!»

Так раздумывала Анна, всегда близко к сердцу принимавшая всякие домашние неурядицы и горячо любившая всех членов семьи. Она жалела беспутного брата, возбудившего, как видно, серьезный гнев отца, представляла себе ужасную сцену в кабинете и придумывала, чем бы ей помочь Леониду и как бы предотвратить грозу. Но ничего она придумать не могла, и решила только завтра же, как приедет брат, отдать ему свои сто рублей.

Не желая огорчать теперь же мать, Анна не сказала ей о телеграмме к ее любимцу, и адмиральша, после ухода гостей, раздевалась при помощи молодой и миловидной горничной Насти, веселая и довольная после приятно проведенного вечера. Еще бы! Сегодня один из гостей, известный молодой юрист и немножко литератор, рассказал ей две необыкновенные романические истории и притом рассказал превосходно: со всеми подробностями и драматическими перипетиями и трагической развязкой одной истории, заставившей адмиральшу несколько раз подносить батистовый платок к глазам.

Даже сообщенное известие, что адмирал вернулся из клуба сердитый, не испортило отличного расположения духа адмиральши.

«Верно, проиграл, потому и сердитый!» – заключила она, продолжая вспоминать романические истории и рассчитывая завтра же рассказать их своей приятельнице, адмиральше Дубасовой, такой же охотнице до них, как и сама адмиральша.

Когда Анна зашла к матери в спальню проститься, адмиральша спросила ее по-французски:

– Ты как думаешь, Анюта… Ивин рассказывал действительные происшествия или сочинил их?

– А бог его знает!

– Во всяком случае, необыкновенно интересно, если даже и сочинил… Ведь все это могло быть… И он уверяет, что было…

– Значит, было…

– Но он не хотел назвать фамилий героев и героинь… И, наконец, я слышала бы об этой истории… Сдается мне, что Ивин сочинил все… Но как прелестно он говорит, Анюта!.. И вообще он очень интересен… А бедный Чернов, заметила, Анюта?

– Что, маменька?

– У него на лице что-то фатальное… страдальческое… Совсем влюблен в Веру… Вот увидишь, на днях он приедет делать предложение.

– И сделает глупость! – с живостью промолвила, невольно краснея, Анна.

– Глупость?

– Еще бы! Ведь Вера не пойдет за него.

– Это почему? Чернов такой милый и порядочный молодой человек… И из хорошей семьи. И Вера сегодня была с ним особенно любезна.

– Она любит со всеми кокетничать, наша Вера, но ее сердце спокойно, и едва ли она считает Чернова достойным быть ее супругом! – промолвила, по-видимому спокойно, Анна.

Но голос ее дрогнул. Этот разговор задел больную струну ее горячего сердца. Она сама давно уже втайне питала любовь к Чернову, влюбленному в ее сестру.

– Ну и дура эта Вера! Принца ей, что ли, надо, чтобы влюбиться? – воскликнула адмиральша.

Анна не сочла нужным объяснить, что холодной и практической Вере нужна «блестящая партия», то есть муж с положением и большими средствами, и что сильно любить она не способна. Анна промолчала и, простившись с матерью, медленно вышла из комнаты, оставив адмиральшу в неприятном недоумении, точно перед совершенно неожиданной развязкой романа. Дело в том, что с некоторого времени адмиральша задалась мыслью соединить два любящие сердца, уверенная, что Вере Чернов очень нравится. Что Чернов влюблен, в этом не было сомнения. Оставалось только сделать предложение. Отец, наверное, согласился бы на этот брак. Он, видимо, благоволил к молодому капитан-лейтенанту, пользовавшемуся репутацией образованного и блестящего моряка и уже назначенному, несмотря на свои двадцать шесть лет, командиром клипера. И вдруг все эти ее планы должны были рушиться. Анна, кажется, права.

«Глупая, холодная девчонка!» – подумала адмиральша и отпустила спать свою миловидную, с вздернутым задорно носом, Настю, на которую уж адмирал в последнее время начинал пристально заглядываться и раз даже, встретив Настю в коридоре и любуясь ее «товаром» с видом опытного знатока, взял ее за подбородок и как-то особенно крякнул.

Никандр только что помолился и собирался лечь спать в своей тесной каморке, рядом с кухней, как вдруг среди тишины, нарушаемой лишь по временам храпом повара Лариона, на кухне звякнул чей-то нетерпеливый звонок.

Никандр, со свечой в руке, пошел отворять двери и был изумлен, увидав перед собой Леонида Ветлугина. Он был, видимо, смущен и расстроен, этот блестящий красавец, высокий и статный блондин с большими черными, несколько наглыми, глазами, сводивший с ума немало женщин своею ослепительною красотой. Всегда веселый и смеющийся, он был теперь подавлен.

– Отец спит? – спросил он, входя на кухню.

– Недавно легли. Теперь, верно, почивают, Леонид Алексеич! – отвечал Никандр с какою-то особенной почтительной нежностью.

– А маменька?

– Барыня, верно, еще не спят…

– Ну, и отлично… Мне надо маменьку видеть.

– Пожалуйте… Я вам посвечу… Только дозвольте сюртук надеть…

Через минуту Никандр вернулся из каморки и сказал:

– А вам, Леонид Алексеич, барин час тому назад телеграмму послали.

– Телеграмму?

– Точно так-с… Просят завтра с первым поездом пожаловать.

Леонид как-то весь съежился и прошептал:

– Узнал уж?.. Ну, да все равно… Что, он очень сердит?

– Сердитые вернулись из клуба… и не сразу легли… В очень угрюмой задумчивости сидели… Да что такое случилось, Леонид Алексеич?

– Скверные, брат Никандр, дела!

– Бог даст, лучше будут, Леонид Алексеич!.. А я вот к вам с покорнейшей просьбой… Не откажите, Леонид Алексеич!.. – прибавил Никандр с почтительным поклоном.

– Какая просьба, Никандр?.. – удивился молодой Ветлугин.

– Быть может, вы временно в денежном затруднении-с, Леонид Алексеич… Так удостойте принять от слуги… Разживетесь, отдадите… У меня есть четыреста рублей… Скопил-с за время службы в вашем доме…

Леонид был обрадован.

– Спасибо, голубчик Никандр. Деньги мне до зарезу нужны… И завтра непременно, иначе беда… Я затем и к маменьке приехал… Мне много денег нужно… Попрошу ее где-нибудь достать… И у тебя возьму… Скоро возвращу…

– Об этом не извольте беспокоиться… Как будете от маменьки возвращаться, я вам их приготовлю… Искренне признателен, что приняли… и дай вам бог из беды выпутаться, Леонид Алексеич! – горячо проговорил Никандр.

– Беды-то много, Никандр… Много, братец!

Когда адмиральша увидала в этот поздний час своего любимца Леню, бледного и убитого, сердце матери екнуло от страха.

– Спасите, маменька! – проговорил Леонид.

И он стал объяснять, что ему нужно завтра же тысячу двести рублей: иначе он может попасть под суд.

– Ах, Леня, – произнесла только адмиральша и залилась слезами.

– Маменька! Слезы не помогут. Можете ли вы меня спасти? И без того мне плохо… Я должен выйти из полка и уже подал в отставку.

– В отставку?.. За что?..

– За что?.. За долги… На меня жаловались!.. – как-то неопределенно отвечал Леонид.

– Но что скажет отец?

– Что скажет? Он уже знает и завтра приказал явиться. Будет ругаться, как матрос, я знаю, и прикажет не являться на глаза. Так разве можно служить в нашем полку на жалованье да с теми несчастными сорока рублями в месяц, которые он мне давал?.. Посудите сами… К чему же отец разрешил мне служить в кавалерии?.. Ну, я и наделал долгов, думал попытать счастия в игре, не повезло, и у меня на шее пятнадцать тысяч долга.

Адмиральша ахнула при этой цифре.

– Кто ж их заплатит?..

– Разумеется, не отец… Он ведь предпочтет видеть меня скорей в гробу, чем заплатить за сына. Скаред он… Но у меня есть выход… Я женюсь на богатой.

– На ком?

– На одной вдове… купчихе… И старше меня.

– Фи, Леня! Купчиха! Какой mauvais genre…^[6] Ветлугин – на купчихе! Отец не позволит!

– Разбирать нечего, маменька. Или пулю в лоб, или женитьба. Я предпочитаю последнее… Позволит ли отец, или нет, мне теперь все равно… Мне надо выпутаться… Но пока я еще не богат, выручите меня. Понимаете ли, мне нужно тысячу двести рублей не позже завтрашнего дня… Я бросался повсюду и наконец приехал к вам. На вас, маменька, последняя надежда… Дайте ваш фермуар^[7], я его заложу… После свадьбы выкуплю.

– Леня, голубчик. А если отец узнает?

– Отец узнает? Что ж, вам лучше видеть меня под судом за растрату?

– Что ты, что ты, Леня?.. Как тебе не стыдно так говорить? Бери фермуар, если он может спасти тебя от позора, мои мальчик!

Сын бросился целовать руки матери и через четверть часа ушел, оставив мать в смятении и горе.

Никандр проводил молодого Ветлугина и почтительно вручил ему все свои сбережения.

– Завтра буду в одиннадцать часов! – проговорил Леонид, уходя.

– Слушаю-с, Леонид Алексеич… Быть может, папенька за ночь и «отойдут»! – прибавил Никандр, желая подбодрить молодого Ветлугина.

Но эти ободряющие слова не утешили Леонида. Он с каким-то тупым страхом виноватого животного думал о завтрашнем объяснении с грозным адмиралом.

За ночь адмирал «не отошел» и вышел к кофе мрачный и суровый. Выражение какой-то спокойной жестокости не сходило с его лица.

Отправляясь на обычную прогулку, адмирал сказал Никандру:

– Если без меня приедет Леонид Алексеич – пусть подождет.

Он вернулся ранее обыкновенного и тотчас же спросил:

– Он здесь?

– Никак нет. Еще не приезжали!

Все в доме уже знали, что с Леонидом случилась большая беда и что он выходит из полка. Адмиральша с трепетом ожидала свидания Леонида с отцом. Анна не смыкала всю ночь глаз и теперь сидела у себя в комнате, печальная, предчувствуя нечто страшное. Она знала непомерное самолюбие отца и понимала, как должен быть он оскорблен и отставкой сына и, главное, этой невозможной, позорной женитьбой. Одна только Вера, по-видимому, довольно равнодушно относилась ко всей этой истории и думала, что жениться на богатой купчихе далеко не преступление.

Наконец, в одиннадцать часов приехал Леонид. Он был в своем блестящем мундире очень красив. Лицо его, бледное и взволнованное, выражало испуг. Глаза глядели растерянно.

– Ну, докладывай, Никандр, – проговорил он и хотел было улыбнуться, но вместо улыбки лицо его как-то болезненно искривилось.

Через минуту он входил в кабинет. Адмиральша в слезах послала ему из столовой благословение. Мрачный Никандр перекрестился.

При виде этого красавца сына адмирал вздрогнул и побледнел. Ненавистью и презрением дышало его жестокое лицо.

Он не обратил внимания на поклон сына и сказал:

– Затвори двери на ключ!

Когда Леонид затворил, адмирал глухим голосом, точно что-то перехватывало ему горло, продолжал:

– Подойди ближе.

Леонид приблизился.

– Остановись и отвечай на вопросы.

Он примолк на минуту и спросил:

– Правда, что тебя выгоняют из полка за долги?

– Правда, папенька.

– Только за это?

– За это.

– Лжешь, подлец! Вчера мне все рассказал твои полковой командир.

Леонид в ужасе замер.

Адмирал продолжал допрос.

– Правда ли, что ты, носящий фамилию Ветлугина, взял деньги у бедной швеи, с которой был в связи, и не отдал ей денег, так что она принуждена была жаловаться командиру полка?

– Правда, – чуть слышно прошептал Леонид.

– Правда ли, что ты дал подложный вексель, подписанный чужим именем?

– Правда! – прошептал Леонид. – Но я уплатил по этому векселю.

– Правда ли, наконец, что ты собираешься жениться на богатой вдове купца Поликарпова, бывшей содержанке князя Андросова?

– Да! – отвечал бледный как смерть Леонид.

– И после всего этого ты еще живешь на свете, – ты, опозоривший честное имя Ветлугиных? – продолжал адмирал хриплым шепотом.

Леонид молчал в тупом отчаянии.

– Послушай… Мертвые срама не имут. Если ты боишься, я тебе помогу… Хочешь? Пиши записку, что ты застрелился… Смерть лучше позорной жизни… Пистолет у меня есть…

Адмирал проговорил эти слова с ужасающим спокойствием, и в тоне его голоса как будто даже звучала примирительная нота.

Панический страх обуял Леонида при этом жестоком предложении. Он бросился к ногам отца и стал молить о пощаде.

Тогда произошла ужасная сцена. Адмирал моментально превратился в бешеного зверя.

– Так ты не хочешь, подлец?! – заревел он и, вскочив с кресла, стал топтать ногами распростертого сына.

И когда тот, наконец, поднялся, адмирал начал бить кулаками красивое, когда-то счастливое, смеющееся лицо Леонида. Его тупая, безответная покорность, казалось, усиливала ярость адмирала. Он был невыразимо отвратителен в эти минуты, этот деспот-зверь, не знавший пощады.

Отчаянный стук Анны в двери несколько отрезвил бешеного адмирала.

– Гадина!! Ты мне больше не сын! – крикнул он, задыхаясь.

– А вы мне больше не отец! – в каком-то отчаянии позора отвечал Леонид и выбежал из комнаты, избитый и окровавленный.

Анна рыдала, а бедная мать была в истерике.

С тех пор имя Леонида Ветлугина никогда не упоминалось при адмирале. Его как будто не существовало.

Он женился на бывшей содержанке, уехал с ней за границу, года в два промотал женино состояние и, вернувшись один в Россию, жил где-то в глуши. Мать и Анна тайком от отца помогали ему. Вскоре Леонид заболел чахоткой и, почти умирающий, написал отцу письмо с просьбой о прощении, но адмирал не ответил на письмо сына.

Месяцев шесть спустя, адмиральша однажды пришла к мужу и, рыдая, сказала, что Леонид скончался.

– И слава богу! – сурово промолвил отец.

Старый адмирал, недовольно и скептически относившийся к освободительному движению шестидесятых годов, грозившему, по его мнению, разными бедами, в то же время, по какому-то странному противоречию, не смотрел неприязненно, по примеру большинства помещиков, на крестьянскую реформу. Твердо веровавший в дворянские традиции, считавший «благородство происхождения» необходимым качеством порядочного человека, гордившийся древностью дворянского рода, Ветлугин никогда не был завзятым крепостником и, как помещик, был довольно милостивый и, по тем временам, даже представлял исключение.

Он отдал в пользование всю помещичью землю крестьянам и брал с них самый незначительный оброк, причем часто прощал недоимки, если староста, выбранный самими же крестьянами, представлял резонные к тому доводы, так что крестьянам Ветлугина, знавшим о грозном барине только по наслышке, – от тех односельцев, которые служили у адмирала в доме, – жилось спокойно и хорошо. Барина своего они почти не видали – усадьбы господской не было в имении – и только в последнее время, когда адмирал перешел из Черного моря на службу в Петербург и приезжал иногда по летам гостить к младшему своему брату в Смоленскую губернию, он заглядывал в свои Починки на час, на два, встречаемый торжественно всей деревней.

Отношения между барином и его вотчиной обыкновенно ограничивались лишь тем, что раз в год, в ноябре месяце, староста Аким, умный и степенный старик, уважаемый своими односельцами и крепко преданный интересам деревни, отсылал «сиятельному адмиралу и кавалеру», как значилось на конверте, изрядную пачку засаленных бумажек при письме, писанном каким-нибудь грамотеем под диктовку Акима. В этих письмах подробно сообщалось о всех событиях и выдающихся случаях, бывших в течение года: о рождениях и смерти, браках, очередных рекрутах, об урожае или недороде, о пожарах, падежах и т. п. Письма всегда были строго деловые, без всяких изъявлений чувств, ибо адмирал раз навсегда приказал «подобных пустяков» не писать. Адмирал немедленно же отвечал старосте о получении денег в самой лаконической форме. Иногда только в его ответных письмах прибавлялось приказание: выслать к такому-то времени на подводе с надежным человеком «расторопного мальчишку» или «девку» лет пятнадцати для службы в адмиральском доме. Относительно «девки» адмирал всегда давал некоторые пояснения, выраженные в кратких словах, а именно, чтобы выслали «почище лицом, здорового сложения, не рябую и не корявую». Приметы эти заканчивались строгим наказом своеобразного эстетика адмирала: «Тощей, безобразной и придурковатой девки отнюдь не высылать».

Надо, впрочем, сказать, что приказания о высылке «расторопных» мальчишек и «девок почище лицом» посылались не очень часто, так как штат крепостной прислуги в адмиральском доме был, для крепостного времени, не особенно велик. Во время службы адмирала в Черном море из мужской прислуги крепостными были камердинер Никандр, кучер да казачок. Обязанности лакея адмиральши и повара исполняли обыкновенно денщики из матросов. Долгое время в поварах у адмирала жил один поляк Франц из арестантских рот, особенно любимый адмиралом за его мастерское знание своего дела. И, несмотря на то, что этот Франц был отчаянный картежник и пьяница и притом буйный во хмелю, часто пугавший адмиральшу своим видом, – адмирал все-таки держал Франца, хотя и нередко приказывал «спустить ему шкуру». Бесшабашный повар всегда, бывало, грозил большим кухонным ножом тому, кто подступится к нему для исполнения адмиральского повеления, и когда, наконец, несколько человек матросов связывали его и приводили на конюшню, он и под жестокими ударами розог кричал, что не боится «пана-адмирала», что покажет ему себя, и при этом костил адмирала всякими ругательствами. Но когда Франц вытрезвлялся, он снова становился тихим и покорным человеком и проводил свободное время за чтением книг, держась особняком от прочей прислуги и взирая на нее даже с некоторым высокомерием шляхтича, каким он себя называл. Во время больших званых обедов Франц всегда отличался на славу. Он в такие дни остерегался напиваться и не пускал никого к себе на кухню, работая один, без помощников в течение ночи, так что прочая прислуга пресерьезно говорила, что «поляку помогают черти». Так Франц прожил в адмиральском доме лет шесть, почти все время своего пребывания в арестантских ротах, и затем, отбыв наказание, уехал на родину, в Польшу, о которой говорил всегда с любовью и восторгом.

Женской прислуги из крепостных бывало больше. Кроме старой Аксиньи Петровны, вынянчившей чуть ли не все поколение молодых Ветлугиных и обязательно не любившей ни одной бонны и гувернантки, которым Аксинья Петровна устраивала всякие каверзы, и прачки, в доме находилось несколько молодых горничных. У адмиральши было две (одна для шитья), и по одной у каждой из дочерей, как только последние приезжали из института. По выходе адмиральских дочерей замуж горничные эти поступали в их владение в числе приданого.

При каждом прибытии из деревни подростка девушки ее приводили на смотр адмиралу и адмиральше. Если привезенная была недурна собой, он как-то особенно выпячивал нижнюю губу и милостиво трепал по щеке оторопевшую и смущенную девушку.

– Ну, девчонка, смотри, служи хорошо! – говорил не особенно строгим тоном адмирал, приказывая Никандру отвести ее к барыне.

В таких случаях мужик, привезший девушку, получал серебряный рублевик и наказ передать старосте барское спасибо.

Но когда вновь прибывшая не отвечала почему-либо вкусам адмирала, он без всякого милостивого слова приказывал отвести ее к супруге и сердито выговаривал мужику:

– Лучше у вас в деревне девки, что ли, не было, что прислали такого одра?

– Не было, барин, не было, ваше светлейшее присходительство! Самую чистую тебе предоставили… Была у Корнея дочка, ничего, гожа, да в рябовинках малость…

– Ступай! – резко обрывал адмирал и недовольно крякал.

Адмиральша, напротив, бывала в последнем случае довольна. Зато, чем пригожее была привезенная девушка, тем более сжималось сердце ревнивой адмиральши, предвидевшей в очень близком будущем новое испытание для своей ревности и новое оскорбление своему самолюбию.

И, надо сказать правду, адмиральша редко ошибалась в своих предчувствиях.

Весьма часто, если не всегда, все эти молоденькие девушки делались жертвами похотливого адмирала. Если они готовились быть матерями, их выдавали замуж или отправляли обратно в деревню с приказом старосте: пристроить девку и прислать новую.

Таким образом адмирал женил и Никандра и кучера Якова. Никандр именно с тех пор, говорят, и сделался мрачным, и когда года через четыре овдовел, потеряв перед тем двух детей, адмиральских крестников, то не обнаружил особенного горя от этих потерь и, как огня, боялся новой женитьбы по распоряжению барина. По счастью для Никандра, адмирал более не сватал своего камердинера.

Одна из таких жертв адмиральского каприза сделалась даже настоящей фавориткой влюбившегося в нее адмирала. Он нанял для нее квартиру в отдаленной Матросской слободке, отделал квартиру не без роскоши и, накупив для своей фаворитки белья и платьев, переселил ее в устроенный им «приют любви», приставив к ней старую женщину, исполнявшую обязанности прислуги и в то же время аргуса. Нечего и говорить, что фаворитке строго запрещалось выходить куда-нибудь одной и принимать кого-нибудь. Эта связь была, конечно, известна всем, и многие молодые мичмана частенько прогуливались в слободке, пытаясь обратить на себя внимание красивой чернобровой Макриды с роскошной косой и ослепительными зубами. Но Макрида только лукаво играла глазами и держала себя неприступно, так что подозрительность адмирала была усыплена настолько, что он позволил Макриде, вместо приставленной им старухи, нанять прислугу по своему выбору.

Так продолжалось года три. Связь эта, к ужасу адмиральши, не прекращалась, и адмирал все более и более привязывался к своей Макриде, как вдруг совершенно неожиданно фавор Макриды окончился и притом весьма для нее трагически.

Однажды адмирал, вернувшийся с эскадрой на рейд поздно вечером, съехал на берег и отправился пешком в слободку.

Был двенадцатый час на исходе теплой, душистой южной ночи. Полная луна лила свой мягкий свет на маленькие белые домики тихой спящей слободки, но в «приюте любви» адмирала из-за густой листвы садика весело мигал огонек. Этот огонек возбудил в адмирале подозрительное удивление, и он тихими шагами подошел к домику. Подозрение его усилилось, когда калитка оказалась незапертой. Сердито ерзая плечами, он вошел во двор и тихо постучал в двери. За дверями послышалась беготня, и испуганный голос кухарки звал «Макриду Ивановну».

Тогда адмирал, легко гнувший подковы, рванул дверь и, грозный, с побледневшим лицом и сверкающими глазами, очутился в прихожей. Кухарка, увидевши барина, только ахнула и уронила в страхе свечку. Адмирал шагнул в комнаты и в ту же минуту услыхал стук отворенного в спальне окна и чей-то скачок в сад. В ту же секунду адмирал разбил окно в передней комнате и, заглянув вниз, увидал при нежном свете предательницы луны стройную фигуру поспешно удаляющегося знакомого молодого мичмана, на ходу натягивающего сюртук.

Адмирал молча заскрежетал зубами в бессильной ярости, видя, как молодой мичман перелез через ограду садика и был таков.

Повернув голову, он увидал в дверях Макриду в одной рубашке, с обнаженной грудью и распущенными роскошными волосами, спускавшимися до колен. Со свечой в руках, освещавшей ее красивое, бледное как смерть лицо, она глядела с безмолвным ужасом на грозного адмирала. Адмирал отвел от нее взгляд, и плечи его вздрагивали. Он молчал, и это молчание обдавало смертельным холодом несчастную девушку. И она в каком-то отчаянии опустилась на колени, с мольбой сложив свои обнаженные белые руки.

Адмирал молча вышел, через четверть часа был уже на пристани и отвалил на дожидавшейся его гичке на свой флагманский корабль.

Вахтенный офицер, встретивший его, заметил, что адмирал был чем-то очень расстроен и имел самый «освирепелый вид».

На следующий же день весь город и вся эскадра знали о вчерашнем скандале, и между молодежью было много смеха. Адмирал с утра съехал на берег, приказав двум боцманам явиться к нему с линьками к одиннадцати часам вечера.

Целый день адмирал был мрачен. Адмиральша уже узнала о вчерашнем скандале и была очень довольна, что приводило адмирала в большее бешенство. Все в доме с трепетом ждали расправы… Уже с утра Макрида была заперта в сарае, одетая в затрапезное платье. Чудные волосы ее были, по приказанию адмирала, острижены.

В одиннадцать часов вечера адмирал вместе с двумя боцманами удалился в конюшню, куда привели и Макриду. Двери были наглухо затворены, но, несмотря на это, оттуда раздавались раздирающие душу крики и стоны. Потом все затихло. Адмиральша, потрясенная, теперь жалела несчастную Макриду. Полумертвую, ее ночью отнесли в слободку и через две недели отправили, еще не совсем оправившуюся, в деревню, где она впоследствии спилась и через несколько лет умерла.

Дочь Макриды, слишком похожая на адмирала, была помещена на воспитание и затем отдана в пансион в Петербурге. Адмирал любил свою, как он называл, «воспитанницу», часто навещал ее, и она изредка, по воскресеньям, приходила в ветлугинский дом на короткое время. И добрая адмиральша ласкала эту девочку, наделяла ее лакомствами и нередко плакала, вспоминая свои обиды и жалея бедную «батардку», как адмиральша про себя называла девочку. Когда эта девочка шестнадцати лет умерла, – адмиральша искренне ее оплакивала и была вместе с мужем на ее похоронах.

Вскоре после обнародования манифеста об освобождении крестьян адмирал однажды призвал сыновей в кабинет и сказал им:

– Наше родовое имение не велико… После надела останется всего пятьсот десятин… Делить его между вами не стоит… Как ты полагаешь, Василий? – прибавил он, обращаясь к старшему сыну, высокому, плотному моряку, лет тридцати пяти, очень похожему на адмирала лицом.

– Полагаю, что не стоит.

Не спрашивая мнения других сыновей, Николая и Гриши, адмирал продолжал:

– Мое намерение – отдать всю землю крестьянам и не брать с них ничего за надел… Им это на пользу, и они помянут добром Ветлугиных. Не правда ли?

На лице Гриши при этих словах промелькнуло невольно грустное выражение, хотя он и первый поторопился сказать:

– Конечно, папенька… Такой акт милосердия…

– Тебя пока не спрашивают! – резко перебил адмирал, заметивший печальную мину почтительного Гриши. – Как ты полагаешь, Василий?

– Доброе сделаете дело, папенька! – отвечал моряк.

– И я так думаю… Надеюсь, что и отсутствующий Сергей так же думает… А ты, Николай?

– И я нахожу, что это справедливо.

– Ну, а ты, Григорий, уже поспешил апробовать «акт милосердия», – иронически подчеркнул адмирал. – Значит, и делу конец.

Наступила короткая пауза, во время которой адмирал достал из письменного стола какой-то исписанный цифрами клочок бумаги и затем сказал:

– Взамен имения, которое должно бы быть разделено на четыре части, ибо сестер ваших я уже выделил деньгами, по три тысячи на каждую…

– На пять частей, папенька? – перебил отца старший сын. – Вы, верно, забыли, что всех нас пять братьев, – прибавил моряк, вспоминая об опальном Леониде.

– Я помню, что говорю! – крикнул, вспыхивая, адмирал и продолжал: – так вместо родового имения я выдам каждому из моих четырех сыновей (адмирал подчеркнул «четырех») деньгами, какие причитаются за выкупную ссуду и за пятьсот десятин… На каждого из вас придется по четыре тысячи… вот здесь на бумажке и расчет…

И адмирал кинул на стол бумажку, исписанную цифрами.

– Хочешь посмотреть, Григорий? – насмешливо заметил адмирал повеселевшему сыну.

Гриша покраснел как рак и не двинулся с места.

– Деньги эти предназначены из аренды, которую мне недавно пожаловал государь император на двенадцать лет по две тысячи и которые мне выдадут сразу. Других денег у меня нет… Из этой же аренды Анна и Вера получат свои приданые деньги… Согласны?

Все, конечно, согласились, после чего адмирал их отпустил, объяснив, что Василий получит деньги через месяц, а Николай, Григорий и Сергей – по достижении тридцатилетнего возраста.

– А затем ни на что не рассчитывайте! – крикнул им вдогонку адмирал.

Когда мужики через старосту Акима узнали о милости барина, они сперва не поверили, – до того это было неожиданно. Но бумага, присланная адмиралом старосте, окончательно убедила мужиков, и они благословляли барина, простив все его тяжкие вины относительно многих своих дочерей. Староста Аким приезжал потом в Петербург благодарить адмирала, и грозный адмирал, видимо, был тронут искренней и горячей благодарностью деревни в лице ветхого старика Акима, которого он не допустил к руке, а милостиво пожал ему руку и несколько минут с ним беседовал.

На другой день после разговора с сыновьями адмирал сказал рано утром Никандру:

– Люди, конечно, знают о воле, которую даровал им государь император. Объяви им, что кто не хочет у меня оставаться, может через неделю уходить.

– Слушаю, ваше высокопревосходительство!

– Иди и сейчас же принеси ответ!

Никандр и без того знал, что решительно все, за исключением Алены, горничной Анны, да Настасьи, горничной адмиральши, собирались уходить. Уже давно на кухне шли об этом разговоры, и после манифеста радости не было конца. Все осеняли себя крестными знамениями и облегченно вздыхали при мысли, что они свободны и могут избавиться от вечного трепета, который наводил на всех грозный адмирал.

Через пять минут Никандр вошел в кабинет.

– Ну, что? Кто уходит?

– Ефрем, ваше высокопревосходительство.

– И пусть. Лодырь. А Ларион?

– Тоже просится…

– А Артемий кучер?

– Хочет побывать в деревне, повидать детей.

– Гм… И Федька, пожалуй, тоже уходит? – осведомился, хмурясь все более и более, адмирал о пятнадцатилетнем казачке.

– Хочет в ученье в портные поступить, ваше высокопревосходительство! – докладывал Никандр с какою-то особенною почтительностью.

Адмирал помолчал и, сурово поводя бровями, продолжал:

– А девки?

– Олена да Настасья хотят остаться, если будет ваше желание.

Адмирал недовольно крякнул и снова помолчал.

– Нанять повара, кучера и лакея для барыни! – приказал он. – Да смотри, людей порасторопнее… Насчет жалованья сам переговорю.

– Слушаю-с, ваше высокопревосходительство! – отвечал Никандр, видимо, сам чем-то озабоченный.

– Двух девок довольно, – продолжал адмирал. – Алена может ходить за двумя барышнями, а если Настасья передумает и не останется, барыня сама найдет себе горничную… А прачки не нужно… Можно отдавать стирать белье…

– Слушаю-с!

Адмирал снова смолк и вдруг спросил:

– Ну, а ты как, Никандр? Останешься при мне или нет?

В голосе адмирала звучала беспокойная нотка.

Никандр смутился.

– Я положу десять рублей жалованья, а если тебе мало – прибавлю…

– Я, ваше высокопревосходительство, не гонюсь за жалованьем. И так, слава богу, одет и обут…

– Так остаешься?

– Я бы просил уволить меня…

Адмирал насупился и стал мрачен. Этот Никандр, к которому он так привык, и тот собирается уходить. Этого он не ожидал.

А Никандр между тем продолжал робко, точно виноватый:

– Я, ваше высокопревосходительство, имею намерение сходить на богомолье, в Иерусалим.

– В Иерусалим? – переспросил озадаченный адмирал.

– Точно так-с.

– Зачем тебе туда?

– Сподобиться видеть святые места и помолиться искупителю грехов наших… Уже давно о сем было мое мечтание, ваше высокопревосходительство.

Адмирал удивленно взглянул на Никандра, лицо которого теперь было торжественно и серьезно и не имело обычного мрачного вида.

– Ну, что ж, если ты такой дурак, ступай себе в Иерусалим! – сердито воскликнул адмирал. – Скоро собираешься? – прибавил он.

– Как разрешите, ваше высокопревосходительство!

– Мне что разрешать? Ты теперь свободный… Подыщи мне человека и уходи! – раздраженно заметил старик.

– Покорно благодарю, ваше высокопревосходительство.

Никандр удалился, а адмирал долго еще сидел в кабинете, угрюмый и озадаченный.

Тяжело было вначале адмиралу привыкать к новым лицам и, главное, не видеть вокруг себя того трепета, к которому он так привык. Приходилось сдерживаться и не давать воли рукам, которые так и чесались при виде какого-нибудь беспорядка. А угодить такому ревнителю чистоты и порядка, как адмирал, было трудно. И он иногда не сдерживался и дрался… Прислуга уходила, нередко жаловалась, и адмиралу приходилось отплачиваться деньгами… Вдобавок уже ходили слухи о мировых судьях. Все эти новые порядки все более и более раздражали адмирала, и он срывал свое сердце на жене и на детях, для которых оставался прежним грозным повелителем.

Жизнь в доме становилась адом. Адмирал все делался угрюмее и злее. Обеды, когда собиралась семья, бывали мучением для всех домашних. Вдобавок адмиральша не смела уже более принимать у себя, даже и по субботам, никого из гостей, почему-либо неприятных адмиралу. По-прежнему адмирал целые дни сидел запершись у себя в кабинете, и одно сознание его присутствия нагоняло на всех испуг… Только по вечерам все вздыхали свободнее.

Адмирал почти каждый вечер уходил к новой своей фаворитке, бывшей горничной жены, Насте.

– Обдумала, папенька!

– И он тебе больше Чернова нравится?

– Он мне нравится!

– Что ж, я согласен, коли ты так хочешь… Ступай замуж… Тебе, фуфыре, давно пора…

И, взглядывая на красавицу Веру с презрением, заметил:

– Расчетлива, сударыня. Из молодых да ранняя. Ты с Григорием в масть… Пожалуй, и он на старушке женится, коли у старушки будет состояние… Поздравляю!.. Только смотри, будь верной женой, а то и такой дохлый, как твой будущий супруг, выгонит тебя из дому как шлюху! А уж я тебя потом не приму! – сурово прибавил адмирал.

Вера расплакалась.

– Ступай к себе нюнить! – прикрикнул адмирал. – Тоже нюня! Сама выходит за расслабленного, а туда же, обижается!..

Анна не отходила от матери, которая лишилась языка и только мычала, грустно поводя своими добрыми глазами на всех скоро собравшихся у постели детей. Адмирала не было дома. Хотя все знали, что он проводит вечер у своей новой фаворитки, но не решались за ним послать туда. Наконец, в двенадцатом часу, адмирал вернулся, вошел в спальную и, увидавши жену уже в агонии, наклонился над умирающей и крепко поцеловал ее. Адмиральша, казалось, узнала мужа, как-то жалобно и грустно замычала, и крупные капли слез скатились из ее глаз. Рукой, не пораженной ударом, она взяла руку адмирала и приложила к своим запекшимся губам.

Через полчаса ее не стало, и грозный адмирал ушел из ее комнаты со слезами на глазах. Почти всю ночь он пробыл около трупа в глубокой задумчивости. О чем вспоминал он, часто взглядывая на спокойное и доброе лицо покойницы? Это было его тайной, но видно было, что совесть его переживала тяжкие испытания, потому что под утро он вышел из спальни жены совсем осунувшийся и, казалось, сразу постаревший.

Похороны были блестящие, и к весне над могилой адмиральши стоял великолепный памятник.

Первое время после смерти жены адмирал как-то притих. Он был по временам необычно ласков с Анной и за обедом не бранил сыновей и не глумился над Гришей. И со слугами был терпимее.

Но прошло полгода, и все это изменилось. Жизнь Анны стала настоящим испытанием. Адмирал точно находил удовольствие ее мучить, пользуясь ее кротостью, которая, казалось, его по временам приводила в бешенство. В минуты раздражения он корил, что она старая девка и не умела вовремя выйти замуж.

– Теперь небось никто не возьмет! – язвительно прибавлял адмирал.

Анна со слезами на глазах уходила к себе в комнату и горько раздумывала о своей судьбе… Она видела ясно, что ее присутствие почему-то стесняет отца.

«Уж не задумал ли он жениться на Насте?» – думала иногда Анна со страхом и отвращением, оскорбляясь за память матери.

Доставалось от адмирала и сыновьям, и они стали реже приходить обедать к адмиралу, так что часто адмирал обедал вдвоем с Анной и в это время давал волю своему раздражению.

За кроткую Анну пробовал вступиться однажды старший брат Василий. Приехавши как-то раз из Кронштадта, он пришел к отцу и стал говорить ему о тяжелой жизни Анны.

– Она тебе жаловалась на меня? – крикнул адмирал.

– Нет, не жаловалась, но я сам вижу.

– Видишь? Ты видишь? Ты за собой смотри… Яйца курицу не учат! Ступай вон! – вдруг загремел голос адмирала.

Моряк пожал плечами и пошел к Анне. Та пришла в ужас, когда узнала, что брат из-за нее поссорился с отцом, и сказала, что она не бросит отца, если только он сам не предложит ей оставить дом.

На другой же день за обедом адмирал сказал Анне:

– Ты жаловалась на меня, а?

– И не думала, папенька.

– Думаешь, братец заступится… а наплевать мне на твоего братца и на всех вас… Тоже хороши дети! Я поступаю, как хочу. Никто мне не указ. Слышишь ли, дура?

– Слышу, папенька.

– То-то же… И захочу, так и женюсь, если вздумается! – вдруг неожиданно крикнул адмирал, точно желая подразнить свою дочь. – Да… И женюсь, коли вздумаю… И женюсь!

Анна молчала и со страхом думала: «Неужели это отец серьезно говорит?»

Месяца через два после этого адмирал однажды объявил ей, что хочет совсем уехать из Петербурга и поселиться где-нибудь в маленьком городке на юге.

– Стар стал и хочу отдохнуть… Да и климат там лучше… А ты оставайся здесь… Живи с Василием или с сестрой. Я тебе буду давать сто рублей в месяц… А то мы только друг друга раздражаем. Захочешь навестить меня, буду рад!.. Не бойсь, не женюсь, – шутливо прибавил он.

И скоро после этого разговора адмирал получил бессрочный отпуск и переехал в маленький глухой городок в Крыму вместе с Настей, а Анна перебралась к старшему брату Василию.

Прошло более десяти лет с тех пор, как адмирал уехал из Петербурга.

Четыре первые года он прожил в маленьком глухом городке на юге, под конец соскучился в захолустье, где нельзя было иметь приличную для него партию в преферанс, и переехал в губернский город N.

Там, в небольшом одноэтажном домике, окруженном густым садом, адмирал доживал свой век, вдали от детей, вдвоем с неразлучной Настасьей, жившей у него под названием экономки.

Старый адмирал так привязался и привык к своей раздобревшей, цветущей здоровьем, пышной и румяной экономке, что страшился мысли расстаться с ней. Умная и ловкая, умевшая нравиться сластолюбивому старику и угождать ему, никогда не возбуждая его ревнивых подозрений, Настасья хорошо сознавала силу своей власти и была, кажется, первой и последней женщиной, которая могла сказать, что держит грозного адмирала в руках.

Обыкновенно расчетливый даже и в любовных своих похождениях, не любивший зря бросать деньги, он, на закате своей жизни, стал проявлять щедрость и, задобривая «Настеньку» (так адмирал называл свою экономку), часто одаривал ее деньгами, вещами и платьями, требуя, чтобы она всегда одета была хорошо и к лицу. Однажды даже старик намекнул, что за верную службу и преданность он осчастливит Настеньку после своей смерти.

– Я и так осыпана вашими милостями, благодетель барин! – воскликнула молодая женщина. – Живите себе на здоровье… Вы еще совсем молодец! – прибавила Настя, зная, что подобный комплимент был приятнее всего старику.

– Да, осчастливлю… Все, что у меня есть, тебе оставлю…

Настасья, уже скопившая кое-что, никак не рассчитывала на подобное благополучие и не смела верить такому счастию. Она знала, что бережливый старик далеко не проживал в последние годы всего получаемого содержания и что у него образовался изрядный капитал, который обеспечил бы ее на всю жизнь… Неужели старик не шутит и оставит все ей?

Она бросилась целовать адмиралу руки и с хорошо разыгранной искренностью ответила:

– Что вы, голубчик барин? Зачем мне, вашей слуге? У вас есть дети наследники.

– Дети?! – воскликнул адмирал, хмуря брови. – А черт с ними! Они фыркают… я знаю… Недовольны, что я тебя приблизил… Говорят: «Старик из ума выжил»… Ну и я ими недоволен… Что следует, отдал им, а больше ни гроша!..

Ввиду такой перспективы, тем с большим терпением несла молодая женщина иго старческой привязанности и с большим старанием угождала старику и исполняла все его похотливые капризы, тщательно скрывая свое отвращение. Адмирал верил ее преданности и не замечал, что ловкая и хитрая фаворитка, несмотря на уверения в верности, его обманывает и разделяет свои ласки между старым адмиралом и его кучером Иваном, красивым, совсем молодым парнем, смутившим холодную натуру дебелой Настасьи. Нечего и говорить, что она умела хранить эту связь в строгой тайне, ожидая смерти адмирала, чтобы выйти замуж за Ивана и пожить, наконец, для себя, а не для прихоти «старого греховодника».

Адмиралу уже стукнуло восемьдесят девять дет. Сильно постарел он таки за последнее время! Он побелел как лунь и больше сгорбился. Его лицо, по-прежнему суровое, с старческим румянцем на щеках, было изрыто морщинами и высохло, имея вид мумии. Стальные глаза потеряли свой острый блеск и выцвели, но зубы его все были целы, голос звучал сильно, память была отличная, никаких недугов он не знал – только иногда чувствовалась слабость и позыв к дремоте – и по временам, в минуты гнева, напоминал былого, полного мощи, грозного адмирала. В такие минуты и сама Настасья испытывала невольный трепет и вспоминала старые рассказы дворни ветлугинского дома о расправе с Макридой, уличенной в неверности.

В его маленьком домике, почти за городом, по-прежнему царил образцовый порядок и все сияло безукоризненной чистотой, напоминавшей чистоту военных кораблей. Нигде ни пылинки. Нигде стула не на месте! Медные ручки и замки у дверей блестели, и полы (особенная слабость адмирала) были так же великолепны, как и корабельная палуба. В саду господствовал такой же порядок, как и во всем доме; и там, в маленькой пристройке, хранились под замком гроб и памятник, приобретенные адмиралом для себя несколько лет тому назад, когда ему пошел восемьдесят пятый год. Гроб был дубовый, без обивки и без всяких украшений, прочно сделанный, по заказу адмирала, кромка на кромку, и принятый им от гробовщика после нескольких исправлений и тщательного и всестороннего осмотра.

– Ты что же, каналья, гвоздей мало положил? – сердито говорил адмирал гробовщику, когда тот принес в первый раз свою работу. – И гвозди железные, а не медные, как я приказывал!.. Переделать! Да ручки чтобы покрепче, а то гляди, подлец!..

И с этими словами адмирал рванул ручку и поднес ее к самому носу ошалевшего мастера.

Памятник из темно-серого мрамора представлял собою небольшой обелиск с якорем, обвитым канатом, с другими морскими атрибутами внизу, утвержденный на гранитной глыбе. Сделан он был по рисунку, сочиненному адмиралом и, надо сознаться, не обличавшему большой художественности в авторе. При заказе памятника адмирал сильно торговался и заставил-таки монументщика сбавить цену на целых пятьдесят рублей.

– Куда прикажете ставить памятник? – полюбопытствовал мастер и осведомился насчет надписи.

– Прислать ко мне… Надпись после дам! – резко ответил адмирал, не входя в объяснения.

На памятнике была вырезана золотыми буквами следующая надпись, составленная адмиралом после многих переделок:

Предусмотрительный адмирал велел вырезать только две первые цифры года смерти, на случай, если умрет не в семидесятых, а в восьмидесятых годах, и в духовном завещании поручал душеприказчику дополнить недостающие на памятнике цифры. Гроб и памятник содержались в полном порядке, и адмирал лично за этим наблюдал.

Старик сохранил все свои прежние привычки. Как и прежде, он неизменно вставал в шесть часов, брал холодную ванну, пил кофе с горячими «тостами» и холодной ветчиной и, одетый к восьми часам в сюртук (а по праздникам в сюртук с эполетами), с орденом св. Александра Невского на шее и с Георгием в петлице, отправлялся, несмотря ни на какую погоду, на свою обычную прогулку, продолжавшуюся час или два и развлекавшую старика. Эти прогулки давали ему новые впечатления и кое-какое подобие деятельности, им же самим созданной от скуки безделья, в качестве добровольного наблюдателя за порядком и чистотой в городе. Губернатор шутя называл адмирала лучшим своим помощником, которого полиция боится более, чем его самого.

Но уж теперь адмирал не носился, как прежде, своей быстрой и легкой походкой, не зная усталости, – годы брали свое, – а шел тихим шагом и уже с большой черной палкой в руке, направляясь в базарные дни непременно к базару.

Все в городе знали высокую сгорбленную фигуру старого адмирала, строго и внимательно посматривающего по сторонам. Обыватели при встрече почтительно ему кланялись, дворники снимали шапки, а городовые вытягивались в струнку, провожая беспокойным взглядом грозного адмирала. В ответ адмирал кивал головой или прикладывал левую руку к козырьку фуражки. Заметив хорошенькую даму, адмирал, по старой привычке, приосанивался, выпячивал грудь и довольно крякал, прибавляя почему-то шагу. По пути он нередко останавливался около домов, где была грязь или не подметен тротуар, и грозил дворнику палкой, кидая ему своим резким сердитым тоном:

– Грязь… мерзость… Чтобы не было!

И шел далее.

Доставалось от него и городовым, и квартальным, и торговцам, у которых замечал недоброкачественные продукты. В особенности он донимал полицию.

Заметив беспорядки на улице, он энергично грозил палкой, а при какой-нибудь обиде, чинимой городовым обывателю, адмирал непременно вмешивался в разбирательство и грозно кричал:

– Небось, гривенника не дали?.. Мерзавец!.. Губернатору скажу!

И полицейские боялись, как огня, адмирала, всюду сующего свой нос. Еще недавно, благодаря Ветлугину, один частный пристав, отчаянный мздоимец, не только слетел с места, но был отдан губернатором за разные беззакония под суд. В качестве свидетеля, и самого беспощадного, на суде фигурировал сам адмирал. Во время следствия адмирал не соблаговолил пожаловать к следователю, а попросил его к себе на квартиру, но в суд явился в полной парадной форме, в звездах и орденах. Несмотря на любезное предложение председателя давать показания в кресле, нарочно принесенном для престарелого адмирала, адмирал отвечал на вопросы суда и сторон стоя и хотя чувствовал утомление, но превозмогал его, чтобы не показаться перед публикой, среди которой было много дам, немощным стариком. Он в первый раз был в новом суде, который до того сильно бранил, и внимательно дослушал все дело. После этого посещения адмирал, кажется, до некоторой степени примирился с новыми судами, хотя и находил, что прокурор и адвокат болтают много лишних пустяков и что взяточника-пристава наказали очень легко, сославши на три года в Архангельскую губернию.

– Ему бы, негодяю, арестантскую куртку следовало надеть для примера прочим! – говорил с сердцем адмирал. – Это был бы суд!..

– Законов таких нет, ваше высокопревосходительство! – деликатно возражал ему губернатор, вскоре после суда посетивший старика.

– То-то и скверно, что нынче таких законов нет, ваше превосходительство! А при покойном государе Николае Павловиче, значит, были. Я помню, как одного генерала – был он комендантом, – заслуженного, потерявшего ногу на Кавказе, – Николай Павлович разжаловал в солдаты за то, что тот обкрадывал арестантов. Так и умер солдатом. И поделом!

Губернатор, необыкновенно вежливый статский генерал, старавшийся быть всем приятным, снисходительно соглашался, чтобы не спорить со стариком, и терпеливо просиживал полчаса, выслушивая воркотню адмирала насчет общей распущенности, неуважения к властям и разных других зол, происходящих оттого, что «нынче никто не боится начальства».

Когда адмирал появлялся на базаре, торговки обыкновенно пересмеивались и тихонько говорили: «Старый черт идет!» Многие торговцы, завидя адмирала, прятали или прикрывали гнилой товар, зная, что он подымет историю. Городовые откуда-то появлялись на свет божий.

А старик медленно проходил в толпе по рядам, среди поклонов и приветствий базарного люда. Всякий там знал его. Адмирал, справляясь о ценах, смотрел мясо, дичь и рыбу, хотя ничего не покупал, спрашивал, откуда дичь и рыба, много ли в привозе, каков лов и т. п., пробовал черный хлеб и, если находил что-либо гнилым или несвежим, сердито замечал:

– Гнильем торгуешь, а? Понюхай-ка!

И, взявши гнилую рыбу, подносил ее к лицу торговца.

Обыкновенно тот клялся и божился, что рыба только что дала дух от жары, и откидывал ее в сторону, чтобы снова положить на место, когда старик уйдет.

Проходя мимо торговок, торгующих яйцами, молоком, бубликами и зеленью, адмирал нередко останавливался у смазливых баб и иногда вступал в разговоры.

– Как торгуешь, бабенка? Авдотья, кажется? – спрашивал адмирал, трепля ее по щеке рукой.

– Авдотья и есть, барин. А торгую, барин, плохо.

– Плохо? Зачем же плохо? Такой красавице стыдно торговать плохо. На вот тебе, молодка, на разживу.

С этими словами он давал ей новенький серебряный гривенник. Запас новой мелочи всегда был у него в кошельке.

Торговка благодарила и прибавляла:

– Черешенок купили бы, барин… Черешенки славные…

– Вижу. Повар уж взял.

– Он не у меня, барин, брал, а у Маланьи.

– Завтра у тебя возьмет.

И, ущипнув за подбородок молодую бабу, старик весело крякал и проходил далее, брезгливо обходя старых и непригожих торговок.

Побродив с полчаса по базару и непременно распушив кого-нибудь, адмирал возвращался домой, завернув по дороге иногда в лавку, чтобы купить лакомство или какую нибудь обновку, и дарил Настасье.

Стараясь убить время до обеда, он придумывал себе разные занятия: сперва записывал в календаре происшествия утра со всеми мелочными подробностями, затем выдвигал ящики письменного стола и перебирал лежавшие там вещи и бумаги, осматривал платье в шкафу, заглядывал на минуту в комнату своей скучающей, заплывшей от жиру фаворитки, бродил по комнатам и глядел, все ли в порядке и на месте. Заметив, что кресло в гостиной стоит несимметрично, он его выравнивал. Во время таких осмотров обыкновенно доставалось лакею. Когда приносили газеты – все те же «Times» и «С.-Петербургские ведомости», – он надевал большие, в черепаховой оправе, очки, без которых уже не мог читать, принимался за чтение и нередко за чтением незаметно поклевывал носом в своем кожаном кресле.

Во время франко-прусской войны адмирал с большим интересом следил за событиями и особенно негодовал на бездействие французского флота.

– Вот и хваленые броненосцы! Никуда показаться не могут… Срам! – нередко ворчал старый моряк.

И, случалось, бросал газету и ходил по кабинету, мечтая о том, как бы он разнес немцев с прежней своей щегольской эскадрой.

За морским делом он следил, продолжая им интересоваться, и часто бранил наш броненосный флот и новое поколение моряков. Прочитав в газете, что броненосец стал при выходе из Кронштадта на мель или столкнулся с другим судном, адмирал с злорадством повторял:

– Хороши моряки! Нечего сказать, управляются! Мы с одними парусами ходили и не стукались друг с другом, не щупали дна, а ныне и с машинами ходить не умеют!.. Моря-ки! Позор!

Если не было гостя, приглашенного к обеду, Настасья обедала с адмиралом. Гости, впрочем, бывали очень редко. Раз или два в месяц адмирал приглашал обедать одного или двух постоянных своих партнеров: отставного старичка генерала и капитана первого ранга в отставке, Федора Ивановича Конотопца, который еще мичманом служил в эскадре Ветлугина. С этим моряком адмирал обращался, точно тот все еще был мичман, и третировал, как мальчишку, хотя этому «мальчишке» уже было около шестидесяти лет. И моряк не обижался и смотрел на адмирала, как на начальника. Особенно доставалось ему за картами.

– Срам-с, Федор Иванович!.. Были прежде бравым офицером, а играете, как сапожник.

– Я, ваше высокопревосходительство, полагал…

– А вы не полагайте-с… Он полагал… и дернул в чужую масть?.. А еще моряк… Стыдно-с! – сердито прибавлял адмирал.

– Виноват, ваше высокопревосходительство! – робко замечал добродушный Федор Иванович, трусивший, по старой памяти, грозного адмирала.

Этот же Федор Иванович, гулявший иногда по утрам с адмиралом, был неизменным и покорным слушателем его воркотни и его политических соображений и добродушно принимал на себя громы обвинений на молодых моряков, на которых, в лице старого Федора Ивановича, давно уже покинувшего службу, нападал старик, все еще видевший в своем покорном слушателе молодого человека.

– Черт знает, что у вас теперь делается! Ай да молодые моряки! Чай, и забыли, как поворот овер-штаг делать?

Федор Иванович, действительно забывший прежнее свое ремесло, добросовестно замечал:

– Это верно, ваше высокопревосходительство, – забыл.

– То-то и есть… Ни к черту вы не годитесь!

Кроме двух названных партнеров да еще третьего, начальника местной дивизии, адмирал ни с кем не водил знакомств, ограничиваясь лишь обменом визитами с губернатором да комендантом. Архиерея адмирал почему-то недолюбливал и бывал в соборе лишь в царские дни. В свою очередь, и преосвященный, человек очень строгой жизни, не благоволил к моряку и называл его «старым вольтерианцем, погрязшим в блуде». И они никогда друг друга не замечали при случайных встречах.

Когда по вечерам не было партии, старик пил чай в комнате у своей экономки и коротал с ней вечер, слушая ее болтовню или заставляя ее петь песни. А то играл с ней в дурачки по гривеннику партию, прощая всегда ей проигрыш. В десять часов Настасья укладывала адмирала спать, оставаясь подле него, пока он не засыпал.

В последнее время старик спал плохо, нередко просыпался в три часа, вставал, раскладывал пасьянс или ходил угрюмый и скучающий, не зная что делать, по кабинету, ожидая, когда кукушка в столовой прокукует шесть раз, войдет слуга для обтирания и в маленьком домике начнется обычная жизнь.

Со своими детьми адмирал почти прекратил всякие сношения. Никогда особенно их не любивший, он под старость окончательно озлобился против своих близких и, казалось, забыл об их существовании. Даже к Анне, его прежней любимице, он охладел и, посылая ей ежемесячно деньги, не писал ни строчки. Анна лишь благодарила и уведомляла о получении. Сперва сыновья и дочери изредка еще писали отцу, но он не отвечал на письма, и переписка сама собою прекратилась. Никого из детей он не желал видеть, и никто его не навещал.

Одна только Анна, года через два после отъезда адмирала из Петербурга, просила разрешения приехать к нему погостить. Старик, после совещания с Настасьей, позволил и ко времени приезда дочери удалил экономку и запер ее роскошно убранную комнату на ключ.

Недолго прогостила Анна у отца. Присутствие дочери, видимо, раздражало адмирала, принужденного стесняться из-за нее и не видеть около себя любимой экономки. Анна, конечно, поняла, в чем дело. Эта запертая комната и разряженная, раздобревшая Настасья, которую Анна встретила как-то на улице, красноречиво свидетельствовали о роли экономки в доме. К тому же и все в маленьком городке громко говорили о скандальной связи старого адмирала и смеялись над ней, и эти слухи дошли до Анны, глубоко оскорбленной за память матери.

И она поспешила уехать.

Старик был, видимо, обрадован отъездом дочери и, прощаясь с нею, не выражал желания когда-нибудь увидеться, а сухо проговорил:

– Будь здорова… Верно, уж не увидимся… Обо мне не заботьтесь… У меня есть преданный человек… А если вы там фыркаете… недовольны… то и фыркайте… Я поступаю, как хочу…

И, вдруг закипая гневом, прибавил:

– Твоя старшая сестрица Ольга Алексеевна осмелилась написать письмо… Советы дает, как жить, а?! Я ответил, что она дерзкая дура и чтобы никогда больше не смела писать… Дети?! Хороши дети! Никого не хочу знать! – неожиданно крикнул старик. – Так и скажи всем… Слышишь…

– Слушаю, папенька! – грустно проронила обиженная Анна.

Вскоре после ее отъезда адмирал получил известие, что первенец его, Василий, утонул на кронштадтском рейде, ехавши на берег на шлюпке под парусами в очень свежую погоду. Адмирал принял эту весть со старческим эгоизмом и не особенно печалился. Ему только было жаль, что достойный представитель Ветлугиных погиб для флота. Адмирал возлагал теперь надежды на младшего сына Сергея. Он поддержит честь имени Ветлугиных во флоте, и, таким образом, моряки Ветлугины не исчезнут.

Но надеждам старого моряка не суждено было сбыться. Молодой мичман, только что вернувшийся из кругосветного плавания, в котором пробыл пять лет вместо трех, извещал отца о своем намерении выйти в отставку и просил его разрешения, без которого высшее морское начальство не соглашалось уволить молодого офицера.

Это письмо привело в ярость грозного адмирала. Тон его был почтительный, но твердый, и старик теперь невольно припомнил, как несколько лет тому назад он был побежден щенком. И это воспоминание еще более сердило его.

«В отставку… мерзавец!» – несколько раз злобно повторил старик и в бессильном гневе разорвал письмо на мелкие кусочки и плюнул на них.

Разумеется, он не отвечал на послание Сережи.

Прошло недели две, и от него снова было получено письмо, но на этот раз уже более настоятельное. «Если вы, папенька, не дадите разрешения, я устрою, что меня исключат. Хотите вы, чтобы офицера, носящего имя Ветлугина, выгнали из флота?» – писал между прочим Сережа, действуя на гордость и самолюбие старика.

Адмирал, знавший, что этот «упрямый негодяй» исполнит угрозу, принужден был, с яростью в сердце, согласиться. Он написал об этом министру, а сыну отправил письмо, адресуя его без имени и отчества, просто: «Мичману Ветлугину», следующего содержания:

С тех пор он особенно невзлюбил строптивого Сережу, олицетворявшего в глазах старика ненавистный ему «дух времени».

Таким образом обрывались отношения между адмиралом и его детьми.

Один лишь Гриша неизменно и аккуратно писал отцу, поздравляя его с каждым большим праздником и с днями рождения и именин. И, несмотря на то, что не получил от адмирала ни одного ответа, Гриша все-таки продолжал посылать ему почтительно-покорные письма, не забывая сообщать в них о своих быстрых служебных успехах. В этом году он собрался жениться и неожиданно приехал в город N чтобы получить папенькино благословение. Остановился Гриша не у отца, а в гостинице, тотчас же собрал справки и узнал, что есть духовное завещание в пользу Настасьи и что у отца в банке около пятидесяти тысяч. Гриша нахмурился, выругал про себя папеньку и, облачившись в мундир, отправился в маленький домик адмирала.

Старик дремал с газетой в руках у себя в кабинете, когда к крыльцу подкатил в извозчичьем фаэтоне красивый молодой полковник с аксельбантами. Лакей, никогда не видавший молодого Ветлугина, доложил, что адмирал почивает у себя в кабинете.

– Ничего, ничего, братец… я подожду… Скажи-ка Настасье Ивановне, что Григорий Алексеич приехал. А то, еще лучше, я сам пойду к папенькиной экономке… Где она?

И с этими словами Гриша прошел в ее комнату, указанную слугой.

– Здравствуйте, Настя… Не узнали? – ласково и необыкновенно приветливо заговорил он, протягивая руку молодой экономке.

Та в первую минуту, при виде молодого барина, испугалась и была смущена.

– Не узнали, постарел, видно? – продолжал Гриша и, взявши за руку Настю, притянул ее к себе и троекратно с ней поцеловался. – Какая же вы стали хорошенькая, – прибавил он, оглядывая молодую женщину своими большими голубыми глазами.

– Что вы, барин! – промолвила Настя, краснея от удовольствия. – Да что ж вы сюда… Пожалуйте в гостиную…

– Я у вас посижу, пока папенька спит… У вас тут славно…

Гриша присел, усадив все еще смущенную Настасью, и в несколько минут, очаровал ее своим обращением. Она думала, что он и говорить-то с ней не станет, а между тем этот красивый полковник говорил с ней, как с ровней. Он расспрашивал об отце, поблагодарил, что она бережет старика, и сообщил ей, что собирается жениться и заехал на день, на два, чтобы попросить папенькиного благословения.

Настасья вызвалась сейчас же доложить адмиралу о приезде Григория Алексеича. Барин не спит… так дремлет.

Они вышли вместе. Гриша снова повторил, что Настя похорошела, и, весело разговаривая, они вошли в столовую.

Адмирал между тем перестал дремать и, услышав голоса, показался на пороге кабинета. Увидев Гришу вместе с экономкой, он удивленно и без особенной радости взглянул на сына и строго спросил:

– Ты как сюда попал без моего разрешения?

Гриша подбежал, чтобы поцеловать руку отца, которую тот поспешил отдернуть, и стал извиняться, что приехал не предупредивши. Он был поблизости в деревне у родителей девушки, на которой он хотел бы жениться, и приехал просить благословение отца. Не желая беспокоить папеньку, он остановился в гостинице, тем более, что может пробыть только день или два.

– Не угодно ли вам, барин, покушать чего-нибудь с дороги или кофею? – спросила Настя.

– Спасибо вам, милая Настенька. Ничего не хочу! – отвечал с приветливой улыбкой Гриша.

Обращение сына с экономкой, видимо, понравилось старику, и он уже с меньшей суровостью проговорил:

– Будешь обедать у меня… Не взыщи, чем бог послал!..

И позвал его в кабинет со словами:

– Ну, расскажи, на ком ты женишься… Вижу: по службе хорошо идешь!

Гриша обстоятельно все рассказал; партия была приличная, и старик заметил:

– Что ж, женись… Очень рад!

В течение часа до обеда Гриша не переставал занимать старика. Он рассказал ему много новостей и между прочим, как бы невзначай, сообщил, что адмиралы Дубасов и Игнатьев недавно получили по пять тысяч десятин в Самарской губернии.

– Вот бы и вам, папенька, получить…

– Разве дают?

– Как же, всем заслуженным лицам дают.

Настя не обедала с Ветлугиными. Обед прошел, по обыкновению, быстро и в молчании. После обеда Гриша, простившись с отцом, попросил позволения зайти проститься с Настасьей…

Это опять-таки очень было приятно старику.

На другой день Гриша уехал из N, получив от отца, вместо образа, полторы тысячи. Столь щедрым подарком Гриша был всецело обязан Настасье. При прощании он снова, как бы вскользь, напомнил о земле в Самарской губернии, рассчитывая, что после смерти отца пожалованное имение достанется сыновьям.

Но расчеты предусмотрительного Гриши не оправдались. Действительно, адмирал вскоре написал в министерство письмо, в котором просил министра ходатайствовать о пожаловании ему, по примеру прочих, земли, но только в N-ской губернии. Когда министр ему ответил, что казенные земли в N-ской губернии раздаче не подлежат, а что может быть пожалована лишь земля в Самарской или Уфимской губерниях, адмирал ответил, что там земли не желает.

– Что, не удалась дипломатическая поездка, мой высокопоставленный братец? – подсмеивался потом Сережа, встретившись с братом на родственном обеде у одной из сестер. – Самарская-то землица тю-тю!

Месяца через четыре после посещения Гриши адмирал, проснувшись однажды, почувствовал такую слабость, что не взял холодной ванны и не пошел на прогулку.

Так прошла неделя. Старик, видимо, слабел, терял аппетит и целые дни дремал. На предложения экономки послать за доктором он отвечал отказом.

Наконец уж он не мог вставать с постели. Тогда только он велел к вечеру послать за доктором.

Врач внимательно обследовал старика: слушал сердце, выстукивал грудь, осматривал опухшие ноги и, прописав лекарство, сказал, что зайдет на следующее утро.

– Что у меня? – спросил адмирал.

– Ничего особенного… Так, общая слабость…

– Говорите прямо. Я не боюсь смерти! – строго промолвил старик. – Опасен?

– Опасны, ваше высокопревосходительство!

Действительно, адмирал совсем осунулся. Черты его землистого лица заострились, и печать смерти уже лежала на нем.

Адмирал сделал движение головой в знак благодарности.

Доктор вышел, приказал послать за лекарством и предупредил экономку, что адмирал очень плох.

Ночью старик поминутно просыпался. Не отходившая от него Настасья давала ему лекарство. Он принимал его неохотно, и, когда экономка говорила, что это ему поможет, адмирал отрицательно шевелил головой и отвечал:

– Глупости!..

К утру адмирал совсем ослабел. Он с большим трудом мог повернуться на другой бок и сердился, когда Настасья хотела помочь ему.

– Не надо. Сам могу! Оставь!

В восемь часов утра, выпив горячего кофе, он велел попросить к себе Федора Ивановича, который был его душеприказчиком, и губернатора.

Когда явился Федор Иванович, адмирал произнес:

– Умирать, братец, пора…

– Что вы, ваше высокопревосходительство. Еще поживем-с!

– Вздор! – сердито ответил старик.

В это время вошел доктор. Он снова выслушал адмирала и хотел было выстукивать его высохшую желтую грудь, но старик, морщась, сказал:

– Не надо. Довольно!

Врач незаметно вызвал из спальни Федора Ивановича и сказал, что старику жить несколько часов, не более.

– Какая у него болезнь?

– Старость, – ответил доктор. – Сердце почти не работает.

Когда Федор Иванович вернулся, адмирал сказал ему:

– Доктору за два визита пять рублей!

Вскоре приехал губернатор.

– Что это, ваше высокопревосходительство, захворать вздумали? – веселым тоном начал было деликатный губернатор.

– Умирать-с вздумал, – резко перебил адмирал. – Прошу извинить, что обеспокоил ваше превосходительство…

Он сделал знак экономке, чтобы вышла, и продолжал:

– Прошу, ваше превосходительство, переслать вот этот пакет, после моей смерти, морскому министру! – указал глазами адмирал на большой запечатанный пакет, лежавший на столике, около кровати. – В нем моя записка о флоте и собственноручное письмо ко мне Нельсона, когда я служил у него на эскадре. И насчет пенсии дочери, – прибавил он.

Губернатор взял пакет и молча поклонился.

– Все, что после меня останется: деньги, имущество, я завещал экономке… Федор Иваныч душеприказчик. Буду просить ваше превосходительство, чтобы ее на первых порах не обидели, чтобы никого в дом не пускали… особенно сына Григория…

Губернатор обещал оказать свое содействие.

После минутного молчания, видимо уставший, старик снова заговорил довольно твердым голосом:

– Хоронить меня попрошу со всеми почестями, подобающими полному адмиралу. Впереди должны нести мои флаги: контр-адмиральский, вице-адмиральский и адмиральский… Они все стоят в зале. Затем ордена… Федор Иваныч знает порядок.

– Все будет исполнено, ваше высокопревосходительство…

– Гроб, могила и памятник давно готовы… На похороны деньги отложены… Федор Иваныч! Посмотри-ка в правом верхнем боковом ящике в письменном столе.

Федор Иванович вышел в кабинет и скоро вернулся с конвертом, на котором крупным стариковским почерком было написано: «На мои похороны».

– Тут шестьсот рублей… больше не тратить, Федор Иваныч… Хоронит меня пусть приходский поп. Архиерея не нужно… Слышите, Федор Иваныч?

– Слушаю, ваше высокопревосходительство!

– Ну, теперь все, кажется… Покорно благодарю, ваше превосходительство, за внимание, – проговорил адмирал, протягивая из-под одеяла сморщенную побелевшую руку.

Губернатор дотронулся до холодеющей уже руки адмирала и, повторив обещание исполнить все его распоряжения, ушел, обещав завтра навестить его высокопревосходительство.

Старик закрыл глаза и, казалось, дремал.

Тогда в кабинет вошла Настасья, вся взволнованная, со слезами на глазах (она слышала весь разговор, стоя у дверей), и, приблизившись к постели, проговорила:

– Голубчик барин, не хотите ли причаститься… Бог здоровья пошлет.

Адмирал ни слова не ответил.

Она повторила просьбу. Адмирал недовольно взглянул на свою фаворитку потускневшими глазами и снова опустил веки.

Через четверть часа он открыл глаза и слабеющим голосом произнес:

– Сегодня на почту придут деньги, Федор Иваныч… Жалованье и аренда за треть…

– Точно так, ваше высокопревосходительство…

– Нельзя ли оформить, чтобы и это Настеньке, а не детям?

– Уж поздно, ваше высокопревосходительство.

– Жаль… жаль… – коснеющим языком пролепетал старик. – Так пусть одной Анне… Ну, ступайте… Подремлю, – прибавил он чуть слышно и закрыл глаза.

Федор Иваныч и Настасья вышли за двери.

Когда через несколько времени они заглянули в спальню, грозный адмирал уже заснул навеки с спокойно-суровым выражением на лице.

Кукушка в столовой прокуковала три раза.

– Барин, а барин! Лександра Иваныч! Ваше благородие!

И с этими словами Кириллов, вестовой мичмана Опольева – маленький и приземистый, чернявый молодой матросик, с сережкой в ухе, расставив, для сохранения равновесия, ноги врозь и придерживаясь, чтобы не упасть, одной рукой за косяк двери, – другою слегка дергал ногу мичмана, который крепко и сладко спал в своей маленькой каюте, несмотря на стремительную качку, бросавшую корвет «Сокол», словно мячик, на волнах рассвирепевшего Атлантического океана.

В ответ ни звука.

Барин был соня и, по выражению вестового, «вставал трудно».

И Кириллов, хорошо знавший, что его же «заругают», если барин хоть на минуту опоздает на вахту, после паузы снова дергает мичманскую ногу, но уже сильней и решительней.

– Ваше благородие! Вам на вахту! Лександра Иваныч! Извольте вставать!

– К черту! – раздался сонный окрик из койки.

– Никак невозможно… Лександра Иваныч!

– Я умер! – промычал мичман. – Брысь!

И, отдернув ногу, которую теребил вестовой, Опольев натянул на себя одеяло и повернулся на другой бок, готовый сладко поспать, как сильный продольный размах корвета ударил мичмана лбом о переборку и заставил очнуться.

Он высунул из-под одеяла заспанное, совсем молодое лицо, красивое, нежное и румяное, с пробивающейся светло-русой шелковистой бородкой, девственными усиками и кудрявыми белокурыми волосами, и, щуря свои большие карие глаза, улыбался сонной счастливой улыбкой, как улыбаются дети после хорошего сна, видимо находясь еще во власти чар сновидения, которые унесли его далеко-далеко от действительности.

Ярко-зеленая свежая листва деревенского сада, дышащего ароматом… Пахучие липы, маленькая покосившаяся скамейка под ними с вырезанными именами: «Елена», «Александр». Чудный профиль девушки в белой холстинке… Черные глаза, вдумчивые, нежные, добрые… Вьющиеся, славные волосы с веткой сирени в косе… Любящий, полный ласковой грусти взгляд этой милой, дорогой Леночки, которая слушает восторженно-умиленные речи своего жениха и, вся притихшая, точно боясь спугнуть полноту счастия, жмет своей мягкой и теплой рукой все крепче и крепче руку мичмана, и слезы дрожат на ее ресницах… «Навсегда!» – шепчет она. «Навсегда!» – чуть слышно отвечает он… Они так долго сидят, и вечер, обаятельный и тихий, застал их немыми от радости… Сад точно замер вместе с ними… Ни звука, ни шороха. И загоравшиеся в небе звезды кротко и любовно мигают сверху, словно любуясь молодыми людьми и слушая, как полно бьются их переполненные сердца.

«Леночка! Александр Иваныч! Идите пить чай!» – стоит еще в ушах ласковый голос Леночкиной матери.

Все это, напомнившее о себе чудным сном, представляется с ясною дразнящею реальностью. Мозг еще не освободился от впечатлений грез. И молодому моряку хочется, до страсти хочется подолее задержать эти грезы.

Но прошло мгновение, другое – и они исчезли, словно растаяли, как дымок в воздухе.

В полусвете каюты, иллюминатор которой, наглухо задраенный (закрытый), то погружался в пенистую воду океана, то выходил из нее, пропуская сквозь матовое стекло слабый свет утра, Опольев увидал маленькую фигурку своего смышленого, расторопного вестового, который, держась обеими руками, качался вместе с каютой и со всеми находящимися в ней предметами, услыхал раздирающий душу скрип корвета, почувствовал отчаянную качку и окончательно пришел в себя.

Счастливая улыбка исчезла с его лица.

– Однако валяет! – промолвил он с серьезным видом, стараясь принять такое положение, чтобы опять не стукнуться.

– Страсть, как раскачало, ваше благородие.

– Скоро восемь?

– Склянка (полчаса) осталась!

– А наверху как?

– Не дай бог! Ревет!

– В ночь, видно, засвежело?

– Точно так, ваше благородие! Ночью фок убрали и четвертый риф взяли. Капитан всю ночь были наверху, – докладывает вестовой.

И, помолчав, молодой матрос, впервые бывший в дальнем плавании, прибавил боязливым и несколько таинственным тоном:

– Даве ребята сказывали на баке, ваше благородие, бытто похоже на то, что штурма настоящая начинается. Ветер так и гудет в снастях… Волна – и не приведи бог какая агромадная, Лександра Иваныч… Ровно горы катаются…

– Видно, боишься шторма, Кириллов, а?

– Боязно, Лександра Иваныч! – простодушно и застенчиво ответил матрос.

– Нечего, брат, бояться. Справимся и со штормом! – авторитетно и с напускной небрежностью заметил молодой офицер, сам еще никогда не испытывавший шторма и втайне начинавший уже ощущать некоторое беспокойство от этой адской качки, дергавшей и бросавшей корвет во все стороны.

Внизу, в каюте, опасность казалась значительнее.

– Точно так, ваше благородие! – поспешил согласиться и Кириллов более по чувству деликатности перед «добрым барином» и по долгу дисциплины.

Но невольный страх, который он старался скрыть, все-таки не оставлял молодого матроса.

– Холодно наверху?

– Пронзительно, ваше благородие.

– Дождевик приготовил?

– Готов.

– Ладно. Ну, теперь и вставать пора!

Но прежде чем расстаться с теплой койкой, мичман, снова охваченный набежавшим воспоминанием и в эту минуту особенно сильно пожалевший, что только что бывший сон не действительность, – совсем неожиданно проговорил с невольным вздохом:

– На берегу-то небось лучше жить, Кириллов?

– Что и говорить, Лександра Иваныч! – возбужденно отвечал молодой матрос, и лицо его оживилось улыбкой. – На сухопутье не в пример свободней… Одно слово: твердь. А тут, ваше благородие, с души рвет. Будь воля, сейчас бы ушел в деревню…

– Ушел бы? – усмехнулся мичман.

– Точно так, ваше благородие!

«И я бы сейчас уехал туда… в Засижье!» – подумал мичман.

И с невеселой усмешкой сказал вслух:

– Некуда вот только отсюда уйти, Кириллов, а?

– Оно точно, что некуда, ваше благородие. Кругом вода!

– А ты пока, братец, насчет чаю схлопочи. Чтобы горячий был.

– Есть, ваше благородие! Чай готов. Старший офицер уже кушают. Неспособно только пить при такой качке! – прибавил Кириллов и вышел из каюты, чтобы «схлопотать» насчет горячего чая «доброму барину», который очень хорошо обращался с своим вестовым и часто с ним «лясничал» по душе.

Кириллов направился к камбузу, едва удерживаясь на ногах и выписывая мыслете. Встретив там своего приятеля-вестового, такого же молодого матроса, как и он сам, Кириллов, словно подбадривая самого себя и не желая обнаружить своего страха перед приятелем и несколькими бывшими у камбуза матросами, проговорил с напускною шутливостью:

– Ровно, брат, на качелях качает. Совсем ходу ногам не дает!

И не без задора прибавил:

– А ты, Василей, уж и трусу, брат, празднуешь!

– То-то все думается… Как бы… Ишь, буря-то какая! – промолвил бледный от страха и тошноты матрос.

– А ты не думай, Вась!.. Чего бояться? Штурма так штурма. Небось справимся и со штурмой! – хвастливо говорил вестовой, повторяя слова мичмана.

И даже заставил себя засмеяться, хотя сам жестоко трусил.

Минут через десять, в течение которых молодому мичману пришлось принять самые невероятные, едва ли известные акробатам позы, чтобы, при совершении туалета, применять законы равновесия тел к собственной своей особе, Опольев, умытый и одетый, вышел из каюты.

В палубе было сыро, душно и пахло скверным, промозглым запахом непроветренного матросского жилья. Все люки были наглухо закрыты, и свежий воздух не проникал. Подвахтенные матросы большею частью сидели или лежали на палубе молчаливые и серьезные, изредка обмениваясь словами насчет «анафемской» погоды. Нескольких укачало. Примостившись у машинного люка, старый матрос Щербаков (он же и «образной», то есть заведующий корветским образом и исполняющий во время треб обязанности дьячка) тихим, монотонным голосом читал евангелие, и около чтеца сидела небольшая кучка матросов, слушавших чтение с напряженным вниманием и не столько понимая смысл славянского текста, сколько восхищаясь певучим, умиленным голосом чтеца и его торжественно-приподнятым тоном.

Ступать по палубе было трудно. Она словно вырывалась из-под ног, и нужно было особое искусство и уменье выбирать моменты, чтобы пройти по ней.

Кают-компания, обыкновенно в этот час оживленная сбором офицеров к чаю, теперь почти пуста. Почти все отлеживаются по каютам. Висячая большая лампа над привинченным к палубе обеденным столом раскачивается во все стороны под однообразный скрип переборок. Крепко принайтовленные (привязанные) библиотечный шкаф и фортепиано поскрипывают тоже. Сквозь закрытый стеклянный люк кают-компании доносится глухой гул ревущего ветра. Корвет вздрагивает кормой и всеми своими членами, и это вздрагивание ощущается внизу сильнее. Как-то мрачно и неприветливо в кают-компании, обыкновенно веселой и шумной!

Всегда резвая и забавная Лайка, неказистая на вид рыжая собачонка неизвестной породы, с кургузым хвостом, забежавшая случайно на корвет, когда он готовился к дальнему плаванию в кронштадтской гавани, и с тех пор оставшаяся на корвете под именем Лайки, данным ей матросами, – она теперь, забравшись в угол, по временам жалобно подвывает, беспомощно озираясь мутными глазами и, видимо, недоумевая, как бедняге приспособиться, чтобы не кататься по скользкой клеенке, которой обтянут пол кают-компании. Отсутствует, против обыкновения, и Лайкин приятель Васька, белый жирный кот артиллерийского офицера. Видно, и Ваську укачало.

Одетый в толстое драповое короткое пальто, на диване сидел лишь старший офицер, плотный, здоровый брюнет лет тридцати пяти, загорелый, серьезный и, видимо, возбужденный. Он осторожно держал в своей широкой бронзовой руке, мускулистой и волосатой, стакан с чаем без блюдечка и подносил его к своим густым черным усам, улавливая моменты, когда можно было хлебнуть, не проливши жидкости.

– Доброго здоровья, Алексей Николаич!

– Мое почтение, Александр Иваныч!

Придерживаясь за привинченную к полу скамейку около стола, мичман подошел к старшему офицеру, чтобы поздороваться, и чуть было не навалился на него.

– Говорят, за ночь засвежело, Алексей Николаич? – спросил молодой человек, присаживаясь на скамейку около дивана.

– Свежо-с! – коротко отрезал старший офицер.

Он продолжал молча отхлебывать глотками чай, занятый какими-то мыслями, и через минуту проговорил:

– Главное, анафемское волнение! Того и гляди какую-нибудь шлюпку снесет или борт поломает! – озабоченно и сердито продолжал старший офицер и, допив стакан, вышел наверх.

– Эй, вестовые! Скоро ли чаю? – крикнул Опольев, оставшись один.

Но уже стриженая черная четырехугольная голова Кириллова показалась в дверях кают-компании, и вслед за тем он стремительно сделал шага два вперед, брошенный качкой, но, однако, успел удержаться и сохранить в руках стакан с чаем, обернутый салфеткой. Сзади его другой вестовой нес сахарницу и корзинку с сухарями. Все было донесено благополучно, и Опольев, жадно выпив один стакан, спросил другой.

В эту минуту в кают-компанию спустился сверху, чтобы «начерно» выпить стаканчик горячего чая, старший штурман, старый низенький человечек в блестевшем каплями кожане, одетом поверх пальто, с обмотанным вокруг шеи шарфом и с надвинутой на лоб фуражкой. Все на нем было старенькое, потасканное, обтрепавшееся, но все сидело как-то необыкновенно ловко, придавая всей его фигуре вид старого морского волка.

Несмотря на порывистую качку, он ступал по палубе своими привычными цепкими морскими ногами, не держась ни за что, то балансируя, то вдруг приседая, – словом, принимая самые разнообразные положения, соответственно направлению качающегося судна.

Заметив по выражению красного, морщинистого лица старика, что он не в дурном расположении духа, в каком он бывал, когда ему слишком надоедали расспросами или когда корвет плыл вблизи опасных мест, а старый штурман не был уверен в точности счисления, – молодой мичман, после обмена приветствий, спросил:

– Как дела наверху, Иван Иваныч?

– Сами увидите, батюшка, какие дела… Вы ведь, видно, на вахту, что такая ранняя птичка сегодня! – пошутил старик. – Дела-с обыкновенные на море! – прибавил он, аппетитно прихлебывая поданный ему чай, в который он влил несколько коньяку, «для вкуса», как обыкновенно говорил штурман.

– Где мы теперь находимся, Иван Иваныч?

– А на параллели Бискайского залива, во ста милях от берега. Ну-ка еще стакашку! – крикнул старый штурман вестовому… – Да и коньяку не забудь! Приятный вкус чаю придает! – прибавил он, снова обращаясь к молодому человеку. – Попробовали бы… И от качки полезно… Что, вас не размотало?

– Нисколько! – похвастал мичман.

– Вначале всякого разматывает, пока не обтерпишься… А есть люди, что никогда не привыкают… Помню: служил я с одним таким лейтенантом… С пути должен был, бедняга, вернуться в Россию.

– К вечеру, я думаю, и стихнет? – спрашивал Опольев, стараясь придать своему голосу тон полнейшего равнодушия, точно ему было все равно – стихнет или не стихнет.

Иван Иваныч в ответ усмехнулся.

– Стихнет-с? – переспросил он.

– А разве нет?

– К вечеру, я полагаю, настоящая штормяга будет. Барометр шибко падает.

Старый штурман, перенесший на своем долгом веку немало штормов и раз даже испытавший крушение на парусной шкуне у берегов Камчатки, проговорил эти слова таким спокойным тоном, точно дело шло о самой обыкновенной вещи, и, отхлебнув несколько глотков чаю с коньяком, крякнул от удовольствия и прибавил:

– Теперь вот и кашель душить не будет… А то стоял наверху и все кашлял… Эй, Васильев! – крикнул он.

Явился вестовой.

– Плесни-ка еще чуть-чуть коньячку… Стоп – так! Мокроту разгоняет! – снова прибавил как бы в оправданье старый штурман, любивший таки лечить и свои и чужие болезни специально коньяком и в некоторых случаях хересом и марсалой.

Других вин старик не признавал и особенно презирал шампанское, называя его «дамским полосканьем».

– Так вы полагаете, Иван Иваныч, что шторм? – небрежно переспросил Опольев и в то же время покраснел, чувствуя, что голос его дрогнул, и воображая, что штурман заметил его страх.

– Обязательно! Форменный, батюшка, штормяга! Уж такая это подлая Бискайка^[8]. Сколько раз я ее ни проходил, всегда, шельма, угостит штормиком! Да-с.

Старик с видимым наслаждением допил стакан, нахлобучил фуражку и ушел.

Одольев взглянул на кают-компанейские часы: до восьми часов оставалось еще пять минут. Он допил чай, надел при помощи Кириллова дождевик и с первым ударом колокола, начинавшего отбивать восемь склянок, поднялся по трапу наверх, возбужденный и взволнованный в ожидании «первого шторма» в своей жизни, и снова на мгновение вспомнил о кудрявом деревенском саде, о Леночке с ее чернеющей родинкой на румяной щеке, с ее славными глазами…

«Как там хорошо, а здесь…» – пронеслось в голове молодого моряка.

Он вышел на палубу и сразу очутился в иной атмосфере.

Его охватил резкий холодный ветер и обдало водяной пылью. Он услыхал характерный вой ветра в снастях и рангоуте, увидал бушующий седой океан, и мысли его мгновенно приняли другое направление – морское.

И он принял равнодушный вид и молодцевато поднялся на мостик, точно сам черт ему не брат и штормы для него привычное дело.

Несмотря на жгучее чувство страха, охватившее в первый момент молодого мичмана, величественное зрелище бушующего океана невольно приковало его глаза, наполнив душу каким-то безотчетным благоговейным смирением и покорным сознанием слабости «царя природы» перед этим грозным величием стихийной силы.

Вокруг, на видимое глазом пространство, океан словно весь кипел в белой пене, представляя собой взрытую холмистую поверхность волн, несущихся, казалось, с бешеной силой и с шумом разбивающихся одна о другую своими седыми гребнями. Но кажущиеся вдали небольшими холмами, эти валы вблизи преображаются в высокие водяные горы, среди которых, то опускаясь в лощину, образуемую двумя валами, то поднимаясь на гребень, идет маленький черный корвет со своими почти оголенными мачтами, со спущенными стеньгами, встречая приближение шторма в бейдевинд, под марселями в четыре рифа.

Раскачиваясь и вперед и назад, и вправо и влево, корвет, поднимаясь на волну, разрезает ее и иногда зарывается в ней носом, и часть волны попадает на бак, а другая бешено разбивается о бока судна, рассыпаясь алмазными брызгами. Изредка корвет черпает бортом, и тогда верхушки волн вкатываются на палубу, выливаясь через противоположный борт в шпигаты.

Вот-вот настигает громадный вал… Вон он за опустившейся кормой, высоко над нею и, кажется, сейчас обрушится и зальет этот корвет, кажущийся теперь крохотной скорлупкой, зальет со всеми двумястами его обитателями без всякого следа… Но в это мгновение нос корвета уже спускается с другого вала, корма поднялась высоко и страшный задний вал с гулом разбивается об нее и снова опускает корму.

Все небо заволокло темными кучевыми облаками, которые бешено несутся в одном направлении. Мгновенно покажется солнце, обдаст блеском седой океан и вновь скроется под тучами. Ветер ревет, срывая по пути верхушки волн, рассыпающихся серебристой пылью, и воет в рангоуте, в снастях, потрясает их, точно негодуя, что встретил препятствие…

Вахтенные матросы в своих просмоленных парусинных пальтишках, надетых поверх синих фланелевых рубах, держатся за снасти. Все молчаливы и серьезны. Ни шутки, ни смеха. Когда волна обдает брызгами, они, словно утки, отряхиваются от воды и снова смотрят то на океан, то на мостик.

Там, словно прикованный, стоит, широко расставив ноги, пожилой капитан, держась руками за поручни. Он, по-видимому, спокоен и посматривает то на горизонт, то на паруса. Он не спал целую ночь. Его лицо, обветрившееся, утомленное и сосредоточенное, кажется старее от бессонной ночи. Он собирается отдохнуть часок-другой, но, прежде чем спуститься к себе в каюту, решил при себе убрать марсели, чтобы встретить шторм с меньшею площадью парусности, под штормовыми парусами.

И он приказал Опольеву резким, сиплым голосом:

– Уберите марсели и поставьте зарифленные триселя, штормовую бизань и фор-стеньги-стаксель!

– Есть! – отвечал мичман и, приставив ко рту рупор, крикнул:

– Марселя крепить! Марсовые к вантам!

И когда марсовые матросы подошли к вантам, продолжал:

– По марсам!

Крепко держась руками за вантины, матросы тихо и осторожно полезли по веревочной лестнице и, достигнув марсов, расползлись по стремительно качающимся реям. У молодого офицера замер дух при виде этих маленьких человеческих фигур на высоте, раскачивающихся вместе с реями и крепивших паруса при таком адском ветре. Ему все казалось, что кто-нибудь да сорвется и упадет за борт. И он не спускал с рей испуганных глаз. И капитан и старший офицер тоже не спускали глаз. Видно, и их беспокоила та же мысль.

Но матросы цепко держались и ногами и руками. Держась одной рукой за рею, каждый другой убирал мякоть паруса, и, когда все было окончено, Опольев с облегченным сердцем скомандовал:

– Марсовые, вниз!

Затем были поставлены штормовые паруса, и капитан сказал Опольеву своим обычным повелительным тоном:

– Если что случится, дать знать… Да на руле не зевать! – крикнул он, чтобы слышали рулевые.

И ушел отдохнуть. Наверху, кроме вахтенного Опольева, остался старший офицер.

К концу вахты молодой мичман уже свыкся с положением, и буря уж не так пугала его. И когда в полдень он сменился и спустился в кают-компанию, то вошел туда с горделивым видом человека, побывавшего в переделке. Но на его горделивый вид никто не обратил внимания.

По случаю погоды «варки» не было, и обед состоял из холодных блюд: ветчины и разных консервов. Обедали в кают-компании с деревянной сеткой, укрепленной поверх стола, в гнездах которой стояли приборы, лежали обернутые в салфетки бутылки и т. п. Вестовые с трудом обносили блюда, еле держась на ногах от качки. Обед прошел скоро и молчаливо. Обычных шумных разговоров и шуток не было, да и аппетит у многих был плохой. Один только старый штурман ел, по обыкновению, за двоих и выпил обычную свою порцию за обедом – бутылку марсалы.

После обеда все разошлись по каютам.

К ночи ветер достиг степени шторма.

Опольев, совсем одетый, дремавший у себя в койке, внезапно проснулся от какого-то страшного грохота. Очнувшись, он увидал, что вся его каюта озарена светом молнии. Затем снова мрак и снова раскаты грома над головой.

Он ощупью нашел двери каюты и вышел в жилую палубу, едва держась на ногах. Корвет положительно метало во все стороны. В палубе никто не спал. Матросские койки висели пустые. Бледные и испуганные, сидели подвахтенные матросы кучками и жались друг к другу, словно бараны. Многие громко вздыхали, шептали молитвы и крестились. При слабом свете качающихся фонарей эта толпа испуганных людей производила тяжелое, угнетающее впечатление. Кто-то, громко охая, проговорил, что «пора, братцы, надевать чистые рубахи»^[9].

Но в ту же минуту раздалась энергичная ругань боцмана, вслед за которой тот же сиплый басок боцмана проговорил:

– Ты у меня поговори!.. Смущай людей! Я тебе задам рубахи! А еще матросы!

И снова посыпалась звучная ругань, успокоившая испуганных людей.

Как и утром, образной, старик Щербаков, сидел на прежнем месте у машинного люка, окруженный кучкой матросов.

И его монотонный голос, торжественный и умиленный, громко и отчетливо читал под раскаты грома:

– «В день же тот исшед Иисус из дому, седаше при море. И собрашася к нему народи мнози, якоже ему в корабль влезти и сести. И весь народ на бреге стояша…»

У самого трапа, держась за него руками, стоял Кириллов и чуть слышно всхлипывал.

– Кириллов, ты? – окликнул его Опольев.

– Я, ваше благородие!

– Что ты? Никак ревешь?

– Страшно, Лександра Иваныч, да и Щербаков жалостно читает.

– Стыдись… ведь ты матрос?

– Матрос, ваше благородие! – отвечал, стараясь глотать слезы, молодой матросик.

– То-то и есть! Ну полно, полно, брат… Никакой опасности нет! – ласково проговорил мичман и, сам бледный и взволнованный, потрепал по плечу своего вестового и, держась за перила трапа, отдернул люк и вышел на палубу.

Цепляясь за пушки, пробрался он на ют, под мостик и, взглянув кругом, в первую минуту оцепенел от ужаса.

Корвет метался во все стороны, и волны свободно перекатывались через переднюю часть. Гром грохотал не переставая, и сверкала молния, прорезывая огненным зигзагом черные нависшие тучи и освещая беснующийся океан с его водяными горами и палубу корвета с вышибленными в нескольких местах бортами. Катера одного не было – его смыло. Казалось, шторм достиг своего апогея и трепал корвет, стараясь его уничтожить, но корвет не поддавался и вскакивал на волну и снова опускался, тяжело ударяясь и скрипя, словно бы от боли. Матросы толпились на шканцах и на юте, держась за протянутые леера^[10]. По временам, при ослепительном блеске молнии, все молча крестились.

Капитан стоял у штурвала, рядом с шестью рулевыми, правившими рулем, и отрывисто указывал, как править. При свете фонаря видно было его истомленное, бледное и страшно серьезное лицо. Тут же стояли старший штурман Иван Иваныч и старший офицер.

В первые минуты молодого мичмана охватил жестокий страх, но потом страх постепенно сменился каким-то покорным оцепенением.

«Все равно, спасения нет в случае крушения!» – пронеслось у него в голове.

И он стоял, уцепившись за что-то, потрясенный и безмолвный.

– Господи помилуй! – раздался возле него голос сигнальщика. – Смотрите, ваше благородие!

Но Опольев уже видел. Он видел при свете блеснувшей молнии, в недалеком расстоянии, силуэт погибающего судна, видел фигуры людей с простертыми руками и невольно зажмурил глаза.

Снова сверкнула молния и озарила океан. Судна уже не было.

Опольев перекрестился. Скорбный вздох нескольких человек вырвался около него.

– Потопли! – произнес чей-то голос.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Молодой мичман стоял на палубе, смотря на бушующий шторм, час, другой… сколько именно – он не помнил.

Наконец буря, казалось, стала чуть-чуть утихать, и Опольев спустился вниз.

В палубе по-прежнему царил страх, и Щербаков читал евангелие.

Молодой человек бросился в койку. Он долго не мог заснуть, потрясенный только что виденным. Наконец тяжелый сон охватил его.

Когда он проснулся, яркий дневной свет стоял в каюте. Он приподнялся и с радостным изумлением почувствовал, что качка теперь совсем другая – правильная и покойная. Он выглянул на палубу. Матросы весело разговаривали. Люки все были открыты, и в палубе не пахло скверным запахом.

– Кириллова послать! – крикнул он.

Явился Кириллов, веселый и радостный.

– Здорово, брат. Что, стихло?

– Стихло, ваше благородие!

– Ну, видишь, со штормом и справились! – говорил мичман.

– Точно так, ваше благородие.

В кают-компании было оживленно. Все были в сборе и говорили о шторме, о том, как лихо выдержал его «Сокол», отделавшись поломкой бортов да потерей катера. Но о погибшем вчера на глазах судне все почему-то избегали вспоминать.

– А штормяга изрядный был. Знатно трепало! – сказал старый штурман. – И теперь еще свежо!.. Ну, да барометр подымается! – прибавил он и после своих двух стаканов разбавленного коньяком чая пошел наверх «ловить солнышко», то есть делать обсервации.

Хотя качало еще порядочно, но сегодня можно было напиться чаю по-человечески, и Опольев с аппетитом съел за чаем чуть ли не полкоробки английских печений, проголодавшись со вчерашнего дня, не забыв угостить и ласкавшуюся веселую Лайку и жирного кота Ваську.

Затем он пошел взглянуть на океан.

Океан, видимо, «отходил» и катил все еще большие свои волны далеко не с прежним бешенством, и корвет, под зарифленными марселями, фоком и гротом, несся теперь при свежем ровном ветре узлов по одиннадцати в час, легко убегая от попутной волны.

Плотники чинили проломленный в нескольких местах борт, мурлыкая вполголоса какую-то песенку.

Дня через два, в девятом часу утра, Кириллов будил своего барина:

– Ваше благородие! Лександра Иваныч! Вставайте! К Мадере подходим!

После многих дерганий вестовой разбудил мичмана.

– Скоро на якорь становиться, ваше благородие! Погода – благодать! – весело говорил вестовой.

Опольев быстро оделся и выбежал наверх.

Чуть-чуть попыхивая дымком из трубы, корвет подходил под парами к подернутому легкой туманной дымкой высокому острову. Успевший починить свои аварии после шторма «Сокол» сиял чистотой и блеском под лучами ослепительного солнца, медленно плывшего в голубой безоблачной высоте. И океан, еще недавно наводивший трепет, теперь ласковый и спокойный, тихо шевелясь переливающейся зыбью, нежно лизал своей манящей, прозрачной синевой бока едва покачивающегося корвета.

В роскошное, раннее тропическое утро на Сингапурском рейде, где собралась русская эскадра Тихого океана, плававшая в 60-х годах, новый старший офицер, барон фон дер Беринг, худощавый, долговязый и необыкновенно серьезный блондин лет тридцати пяти, в первый раз обходил, в сопровождении старшего боцмана Гордеева, корвет «Могучий», заглядывая во все, самые сокровенные, его закоулки. Барон только вчера вечером перебрался на «Могучий», переведенный с клипера «Голубь» по распоряжению адмирала, и теперь знакомился с судном.

Несмотря на желание педантичного барона в качестве «новой метлы» к чему-нибудь да придраться, это оказалось решительно невозможным. «Могучий», находившийся в кругосветном плавании уже два года, содержался в образцовом порядке и сиял сверху донизу умопомрачающей чистотой. Недаром же прежний старший офицер, милейший Степан Степанович, назначенный командиром одного из клиперов, – любимый и офицерами и матросами, – клал всю свою добрую, бесхитростную душу на то, чтобы «Могучий» был, как выражался Степан Степанович, «игрушкой», которой мог бы любоваться всякий понимающий дело моряк.

И действительно, «Могучим» любовались во всех портах, которые он посещал.

Обходя медлительной, несколько развалистой походкой нижнюю жилую палубу, барон Беринг вдруг остановился на кубрике и вытянул свой длинный белый указательный палец, на котором блестел перстень с фамильным гербом старинного рода курляндских баронов Беринг. Палец этот указывал на лохматого крупного рыжего пса, сладко дремавшего, вытянув свою неказистую, далеко не породистую морду, в укромном и прохладном уголке матросского помещения.

– Это что такое? – внушительно и строго спросил барон после секунды-другой торжественного молчания.

– Собака, ваше благородие! – поспешил ответить боцман, подумавший, что старший офицер не разглядел в полутемноте кубрика собаки и принял ее за что-нибудь другое.

– Ду-рак! – спокойно, не повышая голоса, отчеканил барон. – Я сам вижу, что это собака, а не швабра. Я спрашиваю: почему собака здесь? Разве можно на военном судне держать собак! Чья это собака?

– Конвертская, ваше благородие!

– Боцман… Как твоя фамилия?

– Гордеев, ваше благородие!

– Боцман Гордеев! Выражайся яснее; я тебя не понимаю. Что значит: корветская собака? – продолжал барон все тем же медленным, тихим и нудящим голосом, произнося слова с тою отчетливостью, с какою говорят русские немцы, и останавливая на лице боцмана свои большие, светлые и холодные голубые глаза.

Пожилой боцман, которого до сих пор все, кажется, отлично понимали, за исключением разве тех случаев, когда он, случалось, возвращался с берега пьяный вдрызг, недоумевая смотрел в бесстрастное, белое, отливавшее румянцем, безусое, продолговатое лицо, опушенное рыжеватыми бакенбардами в виде котлет, и, видимо, удрученный этим назойливым допросом, вместо ответа, ожесточенно заморгал своими маленькими серыми глазами.

– Так какая же это корветская собака?

– Матросская, значит, обчая, ваше благородие! – объяснил с угрюмым видом боцман и в то же время сердито подумал: «Не понимаешь, что ли, долговязый!»

Но «долговязый», казалось, не понимал и сказал:

– Что ты мне вздор рассказываешь!.. У каждой собаки должен быть хозяин.

– То-то у ей нет, ваше благородие. Она приблудная.

– Какая? – переспросил барон, видимо не зная значения этого слова.

– Приблудная, ваше благородие. В Кронштадте увязалась за одним нашим матросиком и явилась на конверт, когда он вооружался в гавани. С той поры Куцый и ходит с нами. Так его назвали по причине хвоста, ваше благородие! – прибавил в виде пояснения боцман.

– Собаки на военном судне – беспорядок. Они только гадят палубу.

– Осмелюсь доложить, ваше благородие, что Куцый собака понятливая и ведет себя, как следовает. За ей насчет этого ничего дурного не замечено! – вступился боцман за Куцего. – Прежний старший офицер Степан Степанович дозволяли ее держать, потому как Куцый, можно сказать, исправная собака, и команда ее любит.

– Слишком много вам позволяли прежде, как посмотрю, и распустили. Я вас всех подтяну, слышишь? – строго заметил барон, которому объяснения боцмана показались несколько фамильярными. И сам он, казалось, не особенно трепетал перед старшим офицером.

– Слушаю, ваше благородие.

Барон на секунду задумался и наморщил лоб, решая в своем уме участь Куцего. И боцман, весьма благоволивший к Куцему, со страхом ждал этого решения.

Наконец старший офицер проговорил:

– Если я когда-нибудь замечу, что эта собака изгадит мне палубу, я прикажу ее выкинуть за борт. Понял?

– Понял, ваше благородие!

– И помни, что я два раза не повторяю своих приказаний, – внушительно прибавил барон, по-прежнему не возвышая своего скрипучего однотонного голоса.

Боцман Гордеев, старый служака, видавший на своем веку немало разного начальства и умевший понимать людей, и без этого предупреждения уже сообразил, что этот «долговязый», даром, что говорит тихо, без пыла, а такая «чума», с которой всем служить будет очень нудно, не то что со Степаном Степанычем.

Услыхав несколько раз свою кличку, Куцый потянулся, открывая глаза, лениво поднялся, сделал несколько шагов, выходя из темного угла поближе к свету, и, как смышленый, понимающий дисциплину, пес, при виде незнакомого человека в офицерской форме почтительно вильнул несколько раз своим обрубком.

– Фуй, какая отвратительная собака! – брезгливо процедил барон, кидая взгляд, полный презрения, на невзрачную и неуклюжую большую дворнягу, с жесткой, всклокоченной рыжей шерстью, обгрызенными, стоящими торчком, ушами и широкой мордой, местами покрытой плешинами, словно изъеденной молью.

Только необыкновенно умные и добрые глаза Куцего, пристально оглядывавшие барона, несколько скрашивали его уродливую наружность. Но этих глаз барон, верно, не заметил.

– Чтоб я не встречал никакой этой мерзкой собаки! – проговорил барон.

И с этими словами он повернулся и поднялся наверх, сопровождаемый удрученным и нахмурившимся боцманом.

Поджав свой обрубок – следы злой шутки одного кронштадского повара, Куцый побрел, прихрамывая на одну давно сломанную переднюю лапу, в свой темный уголок, чуя, надо думать, что не имел счастья понравиться этому долговязому человеку с рыжими баками и со злым взглядом, который не предвещал ничего хорошего.

Один матрос, слышавший слова старшего офицера, ласково потрепал общего корветского любимца, который в ответ благодарно вылизывал шершавую матросскую руку.

Испытывая чувство тоскливого угнетения, обычное в простом русском человеке, которого донимают нотациями и жалкими словами, боцман еще целую четверть часа, если не более, выслушивал, стоя навытяжку в каюте барона и теребя в нетерпении фуражку, его длинные, обстоятельные и монотонные наставления о том, какие отныне будут порядки на корвете, чего он будет требовать от боцманов и унтер-офицеров, как должны вести себя матросы, что такое, по понятиям барона, настоящая дисциплина и как он будет беспощадно взыскивать за пьянство на берегу.

Отпущенный наконец из каюты с напутствием «хорошо запомнить все, что сказано, и передать кому следует», боцман радостно вздохнул и, весь красный, словно после бани, выскочил наверх и пошел на бак выкурить поскорей трубочку махорки.

Там его тотчас же обступили почти все представители баковой аристократии: фельдшер, баталер, подшкипер, машинист, два писаря и несколько унтер-офицеров.

– Ну что, Аким Захарыч, каков старший офицер? Как он вам показался? – спрашивали боцмана со всех сторон.

Боцман в ответ только безнадежно махнул своей волосатой, красной и жилистой рукой и сердито плюнул в кадку.

И этот жест, и энергичный плевок, и раздраженное выражение загорелого, красно-бурого лица боцмана, опушенного черными, с проседью, бакенбардами, с красным, похожим на картофелину, носом и с нахмуренными бровями, словом, все, казалось, говорило: «Дескать, лучше и не спрашивайте!»

– Сердитый? – спросил кто-то.

Но боцман не тотчас ответил. Он сделал сперва две-три отчаянные затяжки, сплюнул опять и, значительно оглядев всех слушателей, жаждавших услышать оценку такого умного и авторитетного человека, наконец выпалил, несколько понижая, однако, свой зычный голос, стяжавший горлу боцмана репутацию «медной глотки»:

– Прямо сказать: чума турецкая!

Столь убежденная и решительная оценка произвела на присутствующих весьма сильное впечатление. Еще бы! После двухлетнего плавания со старшим офицером, который, по выражению матросов, был «добер» и «жалел» людей, не обременяя их непосильными работами и учениями, дрался редко – и то с пыла, а не от жестокости – и снисходительно относился к матросской слабости – «нахлестаться» на берегу, – иметь дело с «чумой» показалось очень непривлекательным. Немудрено, что все лица внезапно сделались серьезными и задумчивыми.

С минуту длилось сосредоточенное и напряженное молчание.

– В каких, однако, смыслах он чума, Аким Захарович? – заговорил молодой, курчавый фельдшер, которому, по его должности, предстояло менее других опасности иметь столкновения со старшим офицером. Знай себе доктора да лазарет, и шабаш!

– Во всяких смыслах, братец ты мой, чума! То есть вовсе нудный человек. Зудит, как пила, и никакой не дает тебе передышки, немчура долговязая! Сейчас вот в каюте донимал. Глядит это на меня рыбьим глазом, а сам: зу-зу-зу, зу-зу-зу, – передразнил барона боцман. – Я, говорит, вас всех подтяну. У меня, говорит, новые порядки станут. Я, говорит, за береговое пьянство буду взыскивать во всей строгости… одно слово, зудил без конца… Совсем в тоску привел.

– Унтерцер, что вчерась на катере с «Голубя» привез нового старшего офицера, тоже его не хвалил. Сказывал, что карактерный и упрямый и всех на клипере разговором нудил, – вставил один из унтер-офицеров. – На «Голубе» все рады, что он ушел, потому приставал, ровно смола… А драться, сказывали, не дерется и не порет, но только наказывает по-своему: на ванты босыми ногами ставит, на ноки на высидку посылает. Сказывал – очень придирчив и много о себе полагает этот самый… как его по фамилии?..

– Берников, что ли, – ответил боцман, переделывая немецкую фамилию на русский лад. – Из немецких баронов. А о себе он напрасно полагает, потому полагать-то ему нечего! – авторитетно прибавил боцман.

– А что?

– А то, что в ём большого рассудка незаметно. Это по всем его словам оказывает. И на понятие туг. Давеча, я вам скажу, не мог взять вдомек, что Куцый конвертская собака… Какая, говорит, конвертская? Непременно ему хозяина подавай…

– Из-за чего у вас о собаке-то разговор вышел? – спросил кто-то.

– А вот поди ж ты! Не понравился ему наш Куцый, и шабаш! Нельзя, говорит, на судне держать собаку. И грозился, что прикажет выкинуть Куцего за борт, если он нагадит на палубе… И чтобы я, говорит, его не встречал!

– И что ему Куцый? Мешает, что ли?

– То-то все ему мешает, анафеме. И животную бессловесную, и тую притеснил… Да, братцы, послал нам господь цацу, нечего сказать. Другое житье пойдет. Не раз вспомним Степана Степаныча, дай бог ему, голубчику, здоровья! – промолвил боцман и, выбив трубочку, опустил ее в карман своих штанов.

– Капитан-то наш ему большого хода не даст, я так полагаю, – заметил молодой фельдшер. – Не допустит очень-то безобразничать. Шалишь, брат! Не те нонче права… Вот теперь мужикам волю дают, и всем права будут, чтобы по закону…

– Не досмотреть-то всего капитану. Главная причина, что старший офицер ближе всего до нас касается! – возразил боцман.

– Можно и до капитана дойти в случае чего. Так, мол, и так! – хорохорился фельдшер.

– Прыток больно! А ты рассуди, что и капитану, стало быть, быдто зазорно против своего же брата идти и срамить его, скажем, из-за какого-нибудь унтерцера. В этом самая загвоздка и есть! Нет, братец ты мой, по одиночке жаловаться не порядок, только здря начальство расстроишь, а толку не будет – тебе же попадет! В старину бывала другая правила! – прибавил боцман, строго охранявший прежние традиции, так сказать, обычного матросского права.

– Какая, Аким Захарыч?

– А такая, что ежели, примерно, безо всякого, можно сказать, рассудка изматывали нашего брата, матроса, и вовсе уже не ставало терпения, значит, от тиранства, тогда команда шла на отчаянность: выстроится, как следует, во фрунт и через боцманов объявит командиру претензию.

– И что ж, выходил толк?

– Глядя по человеку. Иной вместо разборки велит перепороть половину команды, ну а другой выслушает и рассудит по совести. Помню, раз, на смотру – я еще тогда первый год служил, – объявили мы адмиралу Чаплыгину претензию на командира Занозова – форменный зверь был! – так, вместо разборки дела, у нас на корабле, братец ты мой, целый день порка была… Так стон и стоял, и мне сто линьков всыпали – вот тебе и вся претензия! Опять же в другой раз тоже объявили мы претензию капитану Чулкову – теперь он в адмиралы вышел – на старшего офицера. Так совсем другой оборот. Выслушал это Чулков, насупимшись, грозный такой, однако обещал по форме рассудить…

– Ну, и что же? Рассудил?

– Рассудил. Через неделю старший офицер списался с фрегата, быдто по болезни, и мы вздохнули… И ничего нам не было… Вот, братец ты мой, какие дела бывали…

– Ну, наш командир, небось, не даст команды в обиду!

– На капитана одна надежда, а все-таки не доглядеть ему за всем. Зазудит нас долговязая немца!

Еще несколько времени продолжались толки о новом старшем офицере. Все решили пока что ждать поступков. Может, он и испугается капитана и не станет менять порядков, заведенных Степан Степанычем. Эти соображения несколько успокоили собравшихся. И тогда молодой писарек из кантонистов, отчаянный франт, с аметистовым перстеньком на мизинце, спросил:

– А как же теперь насчет берега будет, Аким Захарыч? Отпустит он нас на Сингапур посмотреть?

– Об этом разговору не было.

– Так вы доложили бы старшему офицеру, Аким Захарыч.

– Ужо доложу.

– Всякому лестно, я думаю, погулять на берегу. Здесь, говорят, в Сингапуре очень даже любопытно… И насчет красы природы и насчет ресторантов… И лавки, говорят, хорошие… Уж вы доложите, Аким Захарыч, а то неизвестно еще, сколько простоим, того и гляди без удовольствия останемся.

В эту минуту на бак со всех ног прибежал молодой вестовой Ошурков и сказал боцману:

– Аким Захарыч! Вас старший офицер требует.

– Что ему еще?

– Не могу знать. У себя в каюте сидит и какие-то бумаги перебирает…

– Опять зудить начнет! Эка…

И, выпустив звучную ругань, боцман побежал к старшему офицеру.

– А ты у нового старшего офицера остаешься, Вань, вестовым? – спрашивали на баке у Ошуркова.

– То-то остаюсь. Ничего не поделаешь… Придется с им терпеть… По всему видно, что занозу мне бог послал заместо Степан Степаныча. Ужо он мне зудил насчет евойных, значит, порядков… Чтобы, говорит, как машина, все сполнял!

Ненависть нового старшего офицера к Куцему и его угроза выбросить матросскую собаку за борт были встречены общим глухим ропотом команды. Все, казалось, удивлялись этой бессмысленной жестокости – лишить матросов их любимца, который в течение двух лет плавания доставлял им столько развлечений среди однообразия и скуки судовой жизни и был таким добрым, ласковым и благодарным псом, платившим искренней привязанностью за доброе к нему отношение людей, которое он, наконец, нашел после нескольких лет бродяжнической и полной невзгод жизни на улицах Кронштадта.

Смышленый и переимчивый, быстро усваивавший разные предметы матросского преподавания, каких только штук ни проделывал этот смешной и некрасивый Куцый, вызывая общий смех матросов и удивляя их своею действительно необыкновенной понятливостью! И сколько удовольствия и утехи доставлял он нетребовательным морякам, заставляя хоть на время забывать и тяжелую морскую жизнь на длинных океанских переходах и долгую разлуку с родиной! Он ходил на задних лапах с самым серьезным выражением на своей умной морде, носил поноску, лазил на ванты и стоял там, пока ему не кричали: «С марсов долой», сердито скалил зубы и ворчал, если его спрашивали: «Куцый, хочешь, брат, линьков?» и, напротив, строил радостную гримасу, виляя весело своим обрубком, когда ему говорили: «Хочешь на берег?» Когда раздавался свисток и вслед затем окрик боцмана: «Пошел все наверх», Куцый вместе с подвахтенными летел стремглав наверх, какая бы ни была погода, и дожидался на баке, пока не свистали: «Подвахтенных вниз!» А во время шторма он почти всегда бывал наверху и развлекал вахтенных во время их тяжелых вахт. Когда свистали к водке, Куцый вместе с матросами присутствовал при раздаче и затем во время обеда обходил на задних лапах сидящих по артелям матросов, отовсюду получая щедрые подачки, и весело брехал в знак благодарности.

После обеда, когда подвахтенные отдыхали, Куцый неизменно ложился у ног Кочнева, пожилого и угрюмого бакового матроса, горького пьяницы, к которому питал необыкновенно нежные чувства и выказывал трогательную преданность. Он глядел матросу, что называется, в глаза и всегда почти вертелся около него, видимо, несказанно довольный, когда Кочнев погладит его. Во время ночных вахт Куцый обязательно бывал при Кочневе и, когда тот сидел на носу, на часах, обязанный смотреть вперед, Куцый нередко исполнял вместо своего приятеля обязанности часового. Он добросовестно мок под дождем, продуваемый насквозь свежим ветром и, насторожив изгрызенные уши, зорко всматривался вперед, в темноту ночи, предоставляя матросу, закутанному в дождевик и согретому шерстью собаки, слегка вздремнуть, поклевывая носом. Завидев огонь встречного судна или внезапно выросший силуэт «купца», не носящего по беспечности огней, Куцый громко лаял и будил задремавшего часового. На берег Куцый всегда съезжал с Кочневым, шел с ним до ближайшего кабака и, отлучившись на часок, чтобы взглянуть на береговых собак, возвращался, иногда изгрызенный, к своему другу и уже не выпускал его из глаз. Он внимательно и с видимым сочувствием слушал пьяные монологи матроса, подавал реплики виляньем обрубка или ласковым визгом, если пьяный Кочнев вел с ним беседу на какие-нибудь, должно быть, невеселые темы, и сторожил матроса, когда тот валялся на улице в бесчувственном состоянии, пока не подходили товарищи и не подбирали его. Одним словом, Куцый выказывал истинно собачью привязанность к тому человеку, который доставил ему, гонимому бродяге, каждое утро рисковавшему попасть на аркан фурманщика, спокойный приют на корвете и сытую, приятную жизнь среди добрых людей, выразивших бродяге с первого же дня его появления на корвете самое милое и любезное внимание, которого он уже давно не видал.

В свою очередь, и угрюмый, малообщительный матрос был сильно привязан к своему найденышу, показавшему такие блистательные способности, не говоря уже о прекрасных нравственных качествах, и, кажется, только с ним одним и вел под пьяную руку длинные интимные беседы. Он рассказывал Куцему о том, как он неправильно, из-за одного «подлого человека», был сдан в матросы, и о своей жене, которая живет вроде быдто «форменной барыни», и о дочери, которая знать его не хочет… И Куцый, казалось, понимал, что этот угрюмый матрос, пивший джин стаканчик за стаканчиком в каком-нибудь иностранном кабачке, рассказывает невеселые вещи.

Знакомство с Куцым произошло совершенно случайно. Это было в Кронштадте в один ненастный и холодный воскресный день, после обеда, дня за три до отхода «Могучего» в кругосветное плавание. Порядочно «треснувши» и выписывая ногами самые затейливые вензеля, Кочнев возвращался из кабака на корвет, стоявший в военной гавани, как где-то в переулке заметил собаку, угрюмо прижавшуюся к водосточной трубе и вздрагивающую от холода. Жалкий вид этой намокшей, с выдающимися ребрами, видимо, бесприютной собаки и притом самой неказистой наружности, обличавшей бродягу, тронул пьяненького матроса.

– Ты, брат, чей будешь?.. Видно, бездомный пес, а? – проговорил он заплетающимся языком, останавливаясь около собаки.

Собака подозрительно взглянула своими умными глазами на матроса, точно соображая: дать ли ей немедленно тягу или выждать, не уйдет ли этот человек. Но несколько дальнейших слов, произнесенных ласковым тоном, видимо, успокоили ее насчет его недобрых намерений, и она жалобно завыла. Матрос подошел еще ближе и погладил ее; она лизнула ему руку, видимо, тронутая лаской, и завыла еще сильней.

Тогда Кочнев стал шарить у себя в карманах. Этот жест возбудил в собаке жадное внимание.

– Голоден, небось, бедный! – говорил матрос. – А ты потерпи… Вот и нашел, на твое счастье! – прибавил он, вынимая наконец из штанов медную монетку.

Он зашел в мелочную лавочку и через минуту бросил собаке куски черного хлеба и обрезки рубцов, купленных им на свои непропитые еще две копейки.

Собака с алчностью бросилась на пищу, и в несколько секунд сожрала все, и снова вопросительно смотрела на. матроса.

– Ну, валим на конверт… Там тебя накормят до отвалу, коли ты такой голодный… Матросы – добрые ребята… Не бойся! И переночуешь на конверте, а то что за радость мокнуть на дожде… Идем, собака!

Он ласково свистнул. Собака двинулась за ним, и не без некоторого смущения вошла по сходням на корвет, и вслед за матросом очутилась на баке среди толпы людей, испуганная и будто сконфуженная своим непривлекательным видом.

– Бродягу, братцы, нашел! – проговорил Кочнев, указывая на собаку.

Несчастный ее вид возбудил жалость в матросах. Ее стали гладить и повели вниз кормить. Скоро она, наевшись досыта, заснула недалеко от камбуза (кухни) и, не веря своему счастью, часто тревожно просыпалась во сне.

Наутро, разбуженная чисткой верхней палубы, собака испуганно озиралась, но Кочнев значительно успокоил ее, поставив перед ней чашку с жидкой кашицей, которой завтракали матросы.

Спустя несколько времени, когда палуба была вымыта, Кочнев вывел ее наверх на бак и предложил матросам оставить ее на корвете.

– Пущай плавает с нами.

Предложение было принято с полным сочувствием. Обратились к боцману с просьбой испросить разрешение старшего офицера, и, когда разрешение было получено, на баке поднялся вопрос, какую дать этому псу кличку.

Все посматривали на весьма неказистую собаку, которая, в ответ на ласковые взгляды, повиливала обрубком хвоста и благодарно лизала руки матросов, которые гладили ее.

– Окромя как Куцым никак его не назвать! – предложил кто-то.

Кличка понравилась. И с той же минуты Куцый был принят в число экипажа «Могучего».

Первоначальным воспитанием его занялся Кочнев и выказал блестящие педагогические способности. Через неделю уже Куцый понял неприкосновенность сверкавшей белизной палубы и строгость моряков относительно чистоты и сделался исправной собакой. В первую же трепку в Балтийском море он обнаружил и свои морские качества. Его нисколько не укачивало, он ел с таким же аппетитом, как и в тихую погоду, и не выказывал ни малейшего малодушия при виде громадных волн, разбивающихся о бока корвета. Вскоре смышленый и ласковый Куцый сделался общим любимцем и забавлял матросов своими штуками.

И такого-то славного пса грозили выкинуть за борт!

Весть об этом взволновала едва ли не более всех Кочнева, и он решил принять все меры, чтобы этот «долговязый дьявол» не встречал Куцего. И в тот же день, когда Куцый с веселым беззаботным видом выскочил наверх, как только что просвистали к водке, Кочнев отвел его вниз и, указав место в самом темном уголке кубрика, проговорил:

– Сиди, Куцый, здесь смирно, а то беда! Ужо я принесу тебе пообедать!

Прошел месяц.

За это время матросы достаточно присмотрелись к новому старшему офицеру и невзлюбили его. Он, правда, до сих пор никого не наказал линьками, никого не ударил и вообще не обнаруживал жестокости, и тем не менее барона ненавидели за его придирчивость, мелочность, за то, что он приставал, «как смола», «зудил» провинившегося в чем-нибудь матроса без конца и затем наказывал самым чувствительным образом: оставлял виноватого без берега, лишая таким образом матроса единственного удовольствия дальних плаваний. А то ставил на ванты или посылал на «высидку» на нок и – что казалось матросам еще обиднее – оставлял без чарки водки, столь любимой моряками.

Барона ненавидели и боялись и за эти наказания, и за его бессердечный педантизм, не оставлявший без внимания ни малейшего отступления от расписания судовой жизни. Все чувствовали над собой гнет какой-то бездушной, упрямой машины и, главное, понимали, что в душе барон презирает матроса и смотрит на него исключительно как на рабочую силу. Никогда ни доброго слова, ни шутки! Всегда один и тот же ровный и спокойный скрипучий голос, в котором чуткое ухо слышало высокомерно-презрительную нотку. Всегда этот жесткий взгляд голубых бесстрастных глаз!

Не пользовался он и уважением как моряк. На баке, этом матросском клубе, где даются меткие оценки офицерам, находили, что он далеко не орел, каким был Степан Степаныч, а мокрая курица, выказавшая трусость во время шторма, прихватившего корвет по выходе из Сингапура. И дело он, по мнению старых матросов, понимал не до тонкости, хотя и всюду совал свой нос. И «башковатости» в нем было немного, а только одно упрямство. Одним словом, барона терпеть не могли и иначе не звали, как «Чертовой Зудой». Всякий опасался его наставлений, словно чумы.

Вначале барон вздумал было изменить порядки на корвете и вместо прежних недолгих ежедневных учений стал «закатывать» учения часа по три подряд, утомляя матросов и без того утомленных шестичасовыми вахтами на ходу. Но, спасибо капитану, он скоро умерил усердие старшего офицера.

И об этом юркий капитанский вестовой Егорка рассказывал на баке так:

– Призвал он этто, братцы, Чертову Зуду к себе и говорит: «Вы, говорит, Карла Фернандыч, напрасно новые порядки заводите и людей зря мучаете учениями. Пусть, говорит, по-старому остается».

– Что ж на это Зуда?

– Покраснел весь, словно рак вареный, Зуда проклятая, и в ответ: «Слушаю-с, говорит, но только я полагал, что как для пользы службы…» – «Извините, господин барон, – это ему капитан в перебой, – я, говорит, и без вас понимаю, какая, говорит, польза службы есть… И польза, говорит, службы требовает, чтобы матросов зря не нудили. Ему, говорит, матросу, и без ученьев есть дела много, вахту справлять, и у нас, говорит, матросы лихо работают, и молодцы, говорит… Так уж вы о пользе службы не извольте очинно беспокоиться… а затем, говорит, я больше ничего не желаю вам сказать…» Так, черт долговязый, и ушел ошпаренный! – заключил Егорка к общему удовольствию собравшихся матросов.

Вообще барон фон дер Беринг пришелся как-то не ко двору со своими новыми порядками и взглядами на дисциплину. В кают-компании нового старшего офицера тоже невзлюбили, особенно молодежь, вся пропитанная новыми веяниями шестидесятых годов и жаждавшая приложить их к делу гуманным обращением с матросами. Чем-то старым, архаическим веяло от взглядов барона, завзятого крепостника и консерватора. Безусловно честный и убежденный, не скрывавший своих, как он говорил, священных принципов, всегда несколько напыщенный и самолюбивый, прилизанный и до тошноты аккуратный, барон возбуждал неприязнь в веселых молодых офицерах, которые считали его ограниченным, тупым педантом и сухим человеком, мнившим себя непогрешимым и глядевшим на всех с высоты своего курляндского баронства. Не нравился он и париям флотской службы: штурману, артиллеристу и механику. И без того обидчивые и мнительные, они отлично чувствовали в его изысканно-вежливом обращении снисходительное презрение завзятого барона, сознающего свое превосходство.

Не пришелся по вкусу новый старший офицер и капитану. Он не очень-то был благодарен адмиралу, наградившему его такой «немецкой колбасой», и не догадывался, конечно, что хитрый адмирал нарочно назначил барона старшим офицером именно к нему, на «Могучий», уверенный, что командир «Могучего» скоро «сплавит» барона, и адмирал таким образом «умоет руки» и отошлет его с эскадры в Россию.

В кают-компании почти никто не разговаривал с бароном, исключая служебных дел, и он был каким-то чужим в дружной семье офицеров «Могучего». Только мичмана подчас не отказывали себе в удовольствии поддразнить барона, громя крепостников и консерваторов, не понимающих значения великих реформ, и расхваливая в присутствии барона Степана Степановича. «Вот-то приятно было с ним служить! Вот-то был знающий и дельный старший офицер и добрый товарищ! И как его любили матросы, и как он сам понимал матроса и любил его! И как они для него старались».

– Его даже и Куцый любил! – восклицал курчавый белокурый мичман Кошутич, особенно любивший травить эту «немецкую аристократическую дубину». – А Куцего что-то не видать нынче наверху, господа… Прячется, бедная собака. Что бы это значило, а? – прибавлял нарочно мичман, знавший об угрозе старшего офицера.

Барон только надувался, словно индюк, не обращая, по-видимому, никакого внимания на все эти шпильки, и с тупым упрямством ограниченного человека не изменял своего поведения и как будто игнорировал общую к себе нелюбовь.

В течение этого месяца Куцый действительно не показывался на глаза старшего офицера, хоть сам и увидал его еще раз издали, причем Кочнев, указавший на барона, проговорил: «Берегись его, Куцый!» и проговорил таким страшным голосом, что Куцый присел на задние лапы. Прежняя привольная жизнь Куцего изменилась. По утрам, во время обычных обходов старшего офицера, Куцый скрывался где-нибудь в уголке трюма или кочегарной, указанном ему Кочневым, который немало употреблял усилий, чтоб приучить собаку сидеть, не шелохнувшись, в темном уголке. И во время авралов уж Куцый не выбегал наверх. Благодаря урокам своего наставника, довольно было проговорить: «Зуда идет», чтобы Куцый, поджав свой обрубок, стремительно улепетывал вниз и забивался куда-нибудь в самое сокровенное местечко, откуда выходил только тогда, когда раздавался в люк успокоительный свист какого-нибудь матроса. На верхнюю палубу Куцего выводили матросы в то время, когда барон обедал или спал, и в эти часы забавлялись по-прежнему забавными штуками умной собаки. «Не бойся, Куцый, – успокаивали его матросы, – Зуды нет». И матросы, оберегая своего любимца, ставили часовых, когда Куцый, бывало, давал свои представления на баке. Только по ночам, особенно по темным, безлунным тропическим ночам, выспавшийся за день Куцый свободно разгуливал по баку и дружелюбно вертелся около матросов, но уже не дежурил с Кочневым на часах, не смотрел вперед и не лаял, как прежде, при виде огонька. Кочнев его не брал с собою, оберегая своего фаворита от гнева Чертовой Зуды, которого угрюмый матрос ненавидел, казалось, больше, чем другие.

Но, несмотря на все эти предосторожности, над бедным Куцым в скором времени разразилась гроза.

Был знойный палящий день в Китайском море. На голубом небе – ни облачка, и на море стоял мертвый штиль. Еще с рассвета наступило безветрие, паруса лениво повисли, и капитан приказал развести пары. Скоро загудели пары, и «Могучий», убрав паруса, пошел полным ходом, взявши курс на Нагасаки.

Старший офицер, особенно заботившийся о том, чтобы «Могучий» пришел в Нагасаки, где адмирал назначил рандеву, в щегольском виде, уже в третий раз обходил сегодня корвет, придираясь ко всем и донимая всех своими нотациями. Он, видимо, был не в духе, хотя все было, в идеальном порядке, все наверху горело и сияло под блестящими лучами ослепительного, жгучего солнца, повисшего, словно раскаленный шар, над заштилевшим морем. Барон только что имел снова не особенно приятное объяснение с капитаном и считал себя несколько обиженным. В гамом деле, все его предположения, направления, как он был уверен, к пользе службы, систематически отвергались этим «бесхарактерным человеком», как презрительно называл барон капитана, и отношения их с каждым днем все делались суше и суше. Вдобавок и эти мичмана то и дело подпускали ему всякие шпильки, но так, что не было никакой возможности сделать им замечание. И барон, озлобленный и надутый, высокомерно думал о том, как трудно служить порядочному человеку с этими глупыми русскими демократами, не понимающими настоящей дисциплины и готовыми подрывать престиж власти.

Спустившись в жилую палубу и занятый своими размышлениями, он без обычного внимания заглядывал во все уголки, приближаясь к кубрику, как вдруг мимо его ног стремглав пронесся Куцый и выбежал наверх.

– Мерзкая собака! – проговорил барон, несколько испуганный неожиданным появлением Куцего, и, остановившись, невольно взглянул на место, по которому тот пробежал.

И в то же мгновение взгляд барона впился в одну точку палубы, как раз под люком трапа, ведущего на бак, и на лице его появилась брезгливая гримаса.

– Боцмана послать! – крикнул барон.

Через несколько секунд явился боцман Гордеев.

– Что это такое? – медленно процедил барон, указывая пальцем на палубу.

Боцман взглянул по направлению длинного белого пальца с перстнем и смутился.

– Что это такое, спрашиваю я тебя, Гордеев?

– Сами извольте видеть, ваше благородие…

И боцман угрюмо назвал, что это такое.

Барон выдержал паузу и сказал:

– Ты помнишь, что я тебе говорил?

– Помню, ваше благородие! – еще угрюмей отвечал боцман.

– Так чтобы через пять минут эта паршивая собака была за бортом!

– Осмелюсь доложить, ваше благородие, – заговорил боцман самым почтительным тоном, полным мольбы, – что собака нездорова… И фершал ее осматривал, говорит: брюхом больна, но только скоро на поправку пойдет… В здоровом, значит, виде Куцый никогда бы не осмелился, ваше благородие!.. Простите, ваше благородие, Куцего! – промолвил боцман дрогнувшим голосом.

– Гордеев! Я не имею привычки повторять приказаний… Мало ли какого вы мне наврете вздора… Через пять минут явись ко мне и доложи, что приказание мое исполнено… Да выскоблить здесь палубу! – прибавил барон.

С этими словами он повернулся и ушел.

– У, идол! – злобно прошептал вслед барону боцман. Он поднялся наверх и взволнованно проговорил, подходя к Кочневу, который поджидал Куцего, чтоб увести его вниз.

– Ну, брат, беда… Сейчас Чертова Зуда увидал внизу, что Куцый нагадил, и…

Боцман не окончил и только угрюмо качнул головой.

Кочнев понял, в чем дело, и внезапно изменился в лице. Мускулы на нем дрогнули. Несколько секунд он стоял в каком-то суровом, безмолвном отчаянии.

– Ничего не поделаешь с этим подлецом! А уж как жалко собаки! – прибавил боцман.

– Захарыч!.. Захарыч!.. – заговорил наконец матрос умоляющим, прерывающимся голосом. – Да ведь Куцый больной… Рази можно с больной собаки требовать? Уж, значит, вовсе брюхо прихватило, ежели он решился на это… Он умный… Понимает… Никогда с им этого не было… И то сколько раз выбегал сегодня наверх… Захарыч, будь отец родной!.. Доложи ты этому дьяволу!

– Нешто я ему не докладывал? Уж как просил за Куцего. Никакого внимания. Чтобы, говорит, через пять минут Куцый был за бортом!

– Захарыч!.. Сходи еще… попроси… Собака, мол, больна…

– Что ж, я пойду… Только вряд ли… Зверь!.. – промолвил боцман и пошел к старшему офицеру.

В это время Куцый, невеселый по случаю болезни, осунувшийся, с мутными глазами, со сконфуженным видом, словно чувствуя свою виновность, подошел к Кочневу и лизнул ему руку. Тот с какою-то порывистою ласковостью гладил собаку, и угрюмое его лицо светилось необыкновенною нежностью.

Через минуту боцман вернулся. Мрачный его вид ясно говорил, что попытка его не увенчалась успехом.

– Разжаловать грозил!.. – промолвил сердито боцман.

– Братцы!.. – воскликнул тогда Кочнев, обращаясь к собравшимся на баке матросам. – Слышали, что злодей выдумал? Какие его такие права, чтобы топить конвертскую собаку? Где такое положение?

Лицо угрюмого матроса было возбуждено. Глаза его сверкали.

Среди матросов поднялся ропот. Послышались голоса:

– Это он над нами куражится, Зуда проклятая!

– Не смеет, чума турецкая!

– За что топить животную!

– Так вызволим, братцы, Куцего! Дойдем до капитана! Он добер, он рассудит! Он не дозволит! – взволнованно и страстно говорил угрюмый матрос, не отпуская от себя Куцего, словно бы боясь с ним разлучиться.

– Дойдем! – раздались одобрительные голоса.

– Аким Захарыч! Станови нас во фрунт, всю команду.

Дело начало принимать серьезный оборот. Аким Захарыч озабоченно почесал затылок.

В эту минуту на баке показался молодой мичман Кошутич, любимец матросов. При появлении офицера матросы затихли. Боцман обрадовался.

– Вот, ваше благородие, – обратился он к мичману: – старший офицер приказал кинуть Куцего за борт, а команда этим очень обижается. За что безвинно губить собаку? Пес он, как вам известно, справный, два года ходил с нами… И вся его вина, ваше благородие, что он брюхом заболел…

Боцман объяснил, из-за чего вышла вся эта дрязга, и прибавил:

– Уж вы не откажите, ваше благородие, заступитесь за Куцего… Попросите, чтоб нам его оставили…

И Куцый, точно понимая, что речь о нем, ласково смотрел на мичмана и тихо помахивал своим обрубком.

– Вон, ваше благородие, и Куцый вас просит.

Возмущенный до глубины души, мичман обещал заступиться за Куцего. На баке волнение улеглось. В лице Кочнева светилась надежда.

– Барон, – взволнованно проговорил мичман, влетая в кают-компанию, – вся команда просит вас отменить приказание насчет Куцего и позволить ему жить на свете… За что же, барон, лишать матросов собаки!.. Да и какое она совершила преступление, барон?..

– Это не ваше дело, мичман Кошутич, – ответил барон. – И я прошу вас не забываться и мнений своих мне не выражать. Собака будет за бортом!

– Вы думаете?

– Прошу вас замолчать! – проговорил барон и побледнел.

– Так вы хотите взбунтовать команду, что ли, своей жестокостью?! – воскликнул мичман, полный негодования. – Ну, это вам не удастся. Я иду сейчас к капитану.

И Кошутич бросился в капитанскую каюту.

Все, бывшие в кают-компании, взглянули на старшего офицера с видимой неприязненностью. Барон, бледный, с улыбкой на губах, нервно теребил одну бакенбарду.

Минуты через две капитанский вестовой доложил барону, что его просит к себе капитан.

– Что там за история с собакой, барон? – спросил капитан и как-то кисло поморщился.

– Никакой истории нет. Я приказал ее выкинуть за борт, – холодно ответил барон.

– За что же?

– Я предупреждал, что если увижу, что она гадит, я прикажу ее выкинуть за борт. Я увидел, что она нагадила, и приказал ее выкинуть за борт. Смею полагать, что приказание старшего офицера должно быть исполнено, если только дисциплина во флоте действительно существует!

«О, немецкая дубина!» – подумал капитан, и лицо его еще более сморщилось.

– А я попрошу вас, барон, немедленно отменить ваше распоряжение и впредь оставить собаку в покое. Она на корвете с моего разрешения… Мне жаль, что приходится вам отменять свое же приказание, но нельзя же отдавать подобные приказания и без всякого повода раздражать людей.

– В таком случае, господин капитан, я имею честь просить вас отменить самому мое приказание, а я считаю это для себя невозможным. И кроме того…

– Что еще? – сухо спросил капитан.

– Я болен и исполнять обязанностей старшего офицера не могу.

– Так подайте рапорт… И, быть может, вам береговой климат будет полезнее.

Барон поклонился и вышел.

На другой же день, после прихода в Нагасаки, барон фон дер Беринг, к общему удовольствию, списался с корвета, и на «Могучий» был назначен другой старший офицер. Матросы вздохнули.

С отъездом барона Куцый снова зажил свободной жизнью и стал пользоваться еще большим расположением матросов, так как благодаря ему корвет избавился от Чертовой Зуды.

По-прежнему Куцый съезжал на берег вместе со своим другом Кочневым и сторожил его; по-прежнему смотрел вперед и забавлял матросов разными штуками, причем при окрике «Зуда идет!» стремительно улепетывал вниз, но тотчас же возвращался, понимая, что врага его уже нет.

Только что пробил колокол. Было шесть часов прелестного тропического утра на Атлантическом океане.

По бирюзовому небосклону, бесконечно высокому и прозрачно-нежному, местами подернутому, словно белоснежным кружевом, маленькими перистыми облачками, быстро поднимается золотистый шар солнца, жгучий и ослепительный, заливая радостным блеском водяную холмистую поверхность океана. Голубые рамки далекого горизонта ограничивают его беспредельную даль.

Как-то торжественно безмолвно кругом.

Только могучие светло-синие волны, сверкая на солнце своими серебристыми верхушками и нагоняя одна другую, плавно переливаются с тем ласковым, почти нежным ропотом, который точно нашептывает, что в этих широтах, под тропиками, вековечный старик океан всегда находится в добром расположении духа.

Бережно, словно заботливый нежный пестун, несет он на своей исполинской груди плывущие корабли, не угрожая морякам бурями и ураганами.

Пусто вокруг!

Не видно сегодня ни одного белеющего паруса, не видно ни одного дымка на горизонте. Большая океанская дорога широка.

Изредка блеснет на солнце серебристою чешуйкой летучая рыбка, покажет черную спину играющий кит и шумно выпустит фонтан воды, высоко прореет в воздухе темный фрегат или белоснежный альбатрос, пронесется над водой маленькая серая петрель, направляясь к далеким берегам Африки или Америки, и Снова пусто. Снова рокочущий океан, солнце да небо, светлые, ласковые, нежные.

Слегка покачиваясь на океанской зыби, русский военный паровой клипер «Забияка» быстро идет к югу, удаляясь все дальше и дальше от севера, мрачного, угрюмого и все-таки близкого и дорогого севера.

Небольшой, весь черный, стройный и красивый со своими тремя чуть-чуть подавшимися назад высокими мачтами, сверху донизу покрытый парусами, «Забияка» с попутным и ровным, вечно дующим в одном и том же направлении северо-восточным пассатом бежит себе миль по семи – восьми в час, слегка накренившись своим подветренным бортом. Легко и грациозно поднимается «Забияка» с волны на волну, с тихим шумом рассекает их своим острым водорезом, вокруг которого пенится вода и рассыпается алмазною пылью. Волны ласково лижут бока клипера. За кормой стелется широкая серебристая лента.

На палубе и внизу идет обычная утренняя чистка и уборка клипера – подготовка к подъему флага, то есть к восьми часам утра, когда на военном судне начинается день.

Рассыпавшись по палубе в своих белых рабочих рубахах с широкими откидными синими воротами, открывающими жилистые загорелые шеи, матросы, босые, с засученными до колен штанами, моют, скребут и чистят палубу, борты, пушки и медь – словом, убирают «Забияку» с тою щепетильною внимательностью, какою отличаются моряки при уборке своего судна, где всюду, от верхушек мачт до трюма, должна быть умопомрачающая чистота и где все, доступное кирпичу, суконке и белилам, должно блестеть и сверкать.

Матросы усердно работали и весело посмеивались, когда горластый боцман Матвеич, старый служака с типичным боцманским лицом старого времени, красным и от загара и от береговых кутежей, с выкаченными серыми глазами, «чумея», как говорили матросы, во время «убирки» выпаливал какую-нибудь уж очень затейливую ругательную импровизацию, поражавшую даже привычное ухо русского матроса. Делал Матвеич это не столько для поощрения, сколько, как он выражался, «для порядка».

Никто за это не сердился на Матвеича. Все знают, что Матвеич добрый и справедливый человек, кляуз не заводит и не злоупотребляет своим положением. Все давно привыкли к тому, что он не мог произнести трех слов без ругани, и порой восхищаются его бесконечными вариациями. В этом отношении он был виртуоз.

Время от времени матросы бегали на бак, к кадке с водой и к ящику, где тлел фитиль, чтобы наскоро выкурить трубочку острой махорки и перекинуться словом. Затем снова принимались чистить и оттирать медь, наводить глянец на пушки и мыть борты, и особенно старательно, когда приближалась высокая худощавая фигура старшего офицера, с раннего утра носившегося по всему клиперу, заглядывая то туда, то сюда.

Вахтенный офицер, молодой блондин, стоявший вахту с четырех до восьми часов, уже давно разогнал дрему первого получаса вахты. Весь в белом, с расстегнутою ночной сорочкой, он ходит взад и вперед по мостику, вдыхая полной грудью свежий воздух утра, еще не накаленный жгучим солнцем. Нежный ветер приятно ласкает затылок молодого лейтенанта, когда он останавливается, чтобы взглянуть на компас – по румбу ли правят рулевые, или на паруса – хорошо ли они стоят, или на горизонт – нет ли где шквалистого облачка.

Но все хорошо, и лейтенанту почти нечего делать на вахте в благодатных тропиках.

И он снова ходит взад и вперед и слишком рано мечтает о том времени, когда вахта кончится и он выпьет стакан-другой чаю со свежими горячими булками, которые так мастерски печет офицерский кок, если только водку, которую он требует для поднятия теста, не вольет в себя.

Вдруг по палубе пронесся неестественно громкий и тревожный окрик часового, который, сидя на носу судна, смотрел вперед:

– Человек в море!

Матросы кинули мгновенно работы, и, удивленные и взволнованные, бросились на бак, и устремили глаза на океан.

– Где он, где? – спрашивали со всех сторон часового, молодого белобрысого матроса, лицо которого вдруг побелело как полотно.

– Вон, – указывал дрогнувшей рукой матрос. – Теперь скрылся. А сейчас видел, братцы… На мачте держался… привязан, что ли, – возбужденно говорил матрос, напрасно стараясь отыскать глазами человека, которого только что видел.

Вахтенный лейтенант вздрогнул от окрика часового и впился глазами в бинокль, наводя его в пространство перед клипером.

Сигнальщик смотрел туда же в подзорную трубу.

– Видишь? – спросил молодой лейтенант.

– Вижу, ваше благородие… Левее извольте взять…

Но в это мгновение и офицер увидел среди волн обломок мачты и на ней человеческую фигуру.

И взвизгивающим, дрожащим голосом, торопливым и нервным, он крикнул во всю силу своих здоровых легких:

– Свистать всех наверх! Грот и фок на гитовы! Баркас к спуску!

И, обратившись к сигнальщику, возбужденно прибавил:

– Не теряй из глаз человека!

– Пошел все наверх! – рявкнул сипловатым баском боцман после свистка в дудку.

Словно бешеные, матросы бросились к своим местам.

Капитан и старший офицер уже вбегали на мостик. Полусонные, заспанные офицеры, надевая на ходу кители, поднимались по трапу на палубу.

– Старший офицер принял команду, как всегда бывает при аврале, и, как только раздались его громкие, отрывистые командные слова, матросы стали исполнять их с какою-то лихорадочною порывистостью. Все в их руках точно горело. Каждый словно бы понимал, как дорога каждая секунда.

Не прошло и семи минут, как почти все паруса, за исключением двух – трех, были убраны, «Забияка» лежал в дрейфе, недвижно покачиваясь среди океана, и баркас с шестнадцатью гребцами и офицером у руля спущен был на воду.

– С богом! – крикнул с мостика капитан на отваливший от борта баркас.

Гребцы навалились изо всех сил, торопясь спасти человека.

Но в эти семь минут, пока остановился клипер, он успел пройти больше мили, и обломка мачты с человеком не видно было в бинокль.

По компасу заметили все-таки направление, в котором находилась мачта, и по этому направлению выгребал баркас, удаляясь от клипера.

Глаза всех моряков «Забияки» провожали баркас. Какою ничтожною скорлупою казался он, то показываясь на гребнях больших океанских волн, то скрываясь за ними.

Скоро он казался маленькой черной точкой.

На палубе царила тишина.

Только порой матросы, теснившиеся на юте и на шканцах, менялись между собой отрывистыми замечаниями, произносимыми вполголоса:

– Должно, какой-нибудь матросик с потопшего корабля.

– Потонуть кораблю здесь трудно. Разве вовсе плохое судно.

– Нет, видно, столкнулся с каким другим ночью…

– А то и сгорел.

– И всего-то один человек остался, братцы!

– Может, другие на шлюпках спасаются, а этого забыли…

– Живой ли он?

– Вода теплая. Может, и живой.

– И как это, братцы, акул-рыба его не съела. Здесь этих самых акулов страсть!

– Ддда, милые! Опаская эта флотская служба. Ах, какая опаская! – произнес, подавляя вздох, совсем молодой чернявый матросик с серьгой, первогодок, прямо от сохи попавший в кругосветное плавание.

И с омраченным грустью лицом он снял шапку и медленно перекрестился, точно безмолвно моля бога, чтобы он сохранил его от ужасной смерти где-нибудь в океане.

Прошло три четверти часа общего томительного ожидания.

Наконец сигнальщик, не отрывавший глаза от подзорной трубы, весело крикнул:

– Баркас пошел назад!

Когда он стал приближаться, старший офицер спросил сигнальщика:

– Есть на нем спасенный?

– Не видать, ваше благородие! – уже не так весело отвечал сигнальщик.

– Видно, не нашли! – проговорил старший офицер, подходя к капитану.

Командир «Забияки», низенький, коренастый и крепкий брюнет пожилых лет, заросший сильно волосами, покрывавшими мясистые щеки и подбородок густою черною заседевшею щетиной, с небольшими круглыми, как у ястреба, глазами, острыми и зоркими, – недовольно вздернул плечом и, видимо сдерживая раздражение, проговорил:

– Не думаю-с. На баркасе исправный офицер и не вернулся бы так скоро, если б не нашел человека-с.

– Но его не видно на баркасе.

– Быть может, внизу Лежит, потому и не видно-с… А впрочем-с, скоро узнаем…

И капитан заходил по мостику, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть на приближавшийся баркас. Наконец он взглянул в бинокль и хоть не видел спасенного, но по спокойно-веселому лицу офицера, сидевшего на руле, решил, что спасенный на баркасе. И на сердитом лице капитана засветилась улыбка.

Еще несколько минут, и баркас подошел к борту и вместе с людьми был поднят на клипер.

Вслед за офицером из баркаса стали выходить гребцы, красные, вспотевшие, с трудом переводившие дыхание от усталости. Поддерживаемый одним из гребцов, на палубу вышел и спасенный – маленький негр, лет десяти – одиннадцати, весь мокрый, в рваной рубашке, прикрывавшей небольшую часть его худого, истощенного, черного, отливавшего глянцем тела.

Он едва стоял на ногах и вздрагивал всем телом, глядя ввалившимися большими глазами с какою-то безумною радостью и в то же время недоумением, словно не веря своему спасению.

– Совсем полумертвого с мачты сняли; едва привели в чувство бедного мальчишку, – докладывал капитану офицер, ходивший на баркасе.

– Скорее его в лазарет! – приказал капитан.

Мальчика тотчас же отнесли в лазарет, вытерли насухо, уложили в койку, покрыли одеялами, и доктор начал его отхаживать, вливая в рот ему по несколько капель коньяку.

Он жадно глотал влагу и умоляюще глядел на доктора, показывая на рот.

А наверху ставили паруса, и минут через пять «Забияка» снова шел прежним курсом, и матросы снова принялись за прерванные работы.

– Арапчонка спасли! – раздавались со всех сторон веселые матросские голоса.

– И какой же он щуплый, братцы!

Некоторые бегали в лазарет узнавать, что с арапчонком.

– Доктор отхаживает. Небось, выходит!

Через час марсовой Коршунов принес известие, что арапчонок спит крепким сном, после того как доктор дал ему несколько ложечек горячего супа…

– Нарочно для арапчонка, братцы, кок суп варил; вовсе, значит, пустой, безо всего, – так, отвар быдто, – с оживлением продолжал Коршунов, довольный и тем, что ему, известному вралю, верят в данную минуту, и тем, что он на этот раз не врет, и тем, что его слушают.

И, словно бы желая воспользоваться таким исключительным для него положением, он торопливо продолжает:

– Фершал, братцы, сказывал, что этот самый арапчонок по-своему что-то лопотал, когда его кормили, просил, значит: «Дайте больше, мол, этого самого супу»… И хотел даже вырвать у доктора чашку… Однако не допустили: значит, брат, сразу нельзя… Помрет, мол.

– Что ж арапчонок?

– Ничего, покорился…

В эту минуту к кадке с водой подошел капитанский вестовой Сойкин и закурил остаток капитанской сигары. Тотчас же общее внимание было обращено на вестового, и кто-то спросил:

– А не слышно, Сойкин, куда денут потом арапчонка?

Рыжеволосый, веснушчатый, франтоватый, в собственной тонкой матросской рубахе и в парусинных башмаках, Сойкин не без достоинства пыхнул дымком сигары и авторитетным тоном человека, имеющего кое-какие сведения, проговорил:

– Куда деть? Оставят на Надежном мысу, когда, значит, придем туда.

«Надежным мысом» он называл мыс Доброй Надежды.

И, помолчав, не без пренебрежения прибавил:

– Да и что с им делать, с черномазой нехристью? Вовсе даже дикие люди.

– Дикие не дикие, а всё божья тварь… Пожалеть надо! – промолвил старый плотник Захарыч.

Слова Захарыча, видимо, вызвали общее сочувствие среди кучки курильщиков.

– А как же арапчонок оттель к своему месту вернется? Тоже и у его, поди, отец с матерью есть! – заметил кто-то.

– На Надежном мысу всяких арапов много. Небось, дознаются, откуда он, – ответил Сойкин и, докурив окурок, вышел из круга.

– Тоже вестовщина. Полагает о себе! – сердито пустил ему вслед старый плотник.

На другой день мальчик-негр хотя и был очень слаб, но настолько оправился после нервного потрясения, что доктор, добродушный пожилой толстяк, радостно улыбаясь своею широкою улыбкою, потрепал ласково мальчика по щеке и дал ему целую чашку бульону, наблюдая, с какой жадностью глотал он жидкость и как потом благодарно взглянул своими большими черными выпуклыми глазами, зрачки которых блестели среди белков.

После этого доктор захотел узнать, как мальчик очутился в океане и сколько времени он голодал, но разговор с пациентом оказался решительно невозможным, несмотря даже на выразительные пантомимы доктора. Хотя маленький негр, по-видимому, был сильнее доктора в английском языке, но так же, как и почтенный доктор, безбожно коверкал несколько десятков английских слов, которые были в его распоряжении.

Они друг друга не понимали.

Тогда доктор послал фельдшера за юным мичманом, которого все в кают-компании звали Петенькой.

– Вы, Петенька, отлично говорите по-английски, поговорите-ка с ним, а у меня что-то не выходит! – смеясь проговорил доктор. – Да скажите ему, что дня через три я его выпущу из лазарета! – прибавил доктор.

Юный мичман, присев около койки, начал свой допрос, стараясь говорить короткие фразы тихо и раздельно, и маленький негр, видимо, понимал, если не все, о чем спрашивал мичман, то во всяком случае кое-что, и спешил отвечать рядом слов, не заботясь об их связи, но зато подкрепляя их выразительными пантомимами.

После довольно продолжительного и трудного разговора с мальчиком-негром мичман рассказал в кают-компании более или менее верную в общих чертах историю мальчика, основанную на его ответах и мимических движениях.

Мальчик был на американском бриге «Бетси» и принадлежал капитану («большому мерзавцу», – вставил мичман), которому чистил платье, сапоги и подавал кофе с коньяком или коньяк с кофе. Капитан звал слугу своего «боем»^[11], и мальчик уверен, что это его имя. Отца и матери он не знает. Капитан год тому назад купил маленького негра в Мозамбике и каждый день бил его. Бриг шел из Сенегала в Рио с грузом негров. Две ночи тому назад бриг сильно стукнуло другое судно (эту часть рассказа мичман основал на том, что маленький негр несколько раз проговорил: «кра, кра, кра» и затем слабо стукнул своим кулачком по стенке лазаретной каютки), и бриг пошел ко дну… Мальчик очутился в воде, привязался к обломку мачты и провел на ней почти двое суток…

Но несравненно красноречивее всяких слов, если бы такие и мог сказать мальчик о своей ужасной жизни, говорило и его удивление, что с ним ласково обращаются, и забитый его вид, и эти благодарные его взгляды загнанной собачонки, которыми он смотрел на доктора, фельдшера и на мичмана, и – главное – его покрытая рубцами, блестящая черная худая спина с выдающимися ребрами.

Рассказ мичмана и показания доктора произвели сильное впечатление в кают-компании. Кто-то сказал, что необходимо поручить этого бедняжку покровительству русского консула в Каптоуне и сделать в пользу негра сбор в кают-компании.

Пожалуй, еще большее впечатление произвела история маленького негра на матросов, когда в тот же день, под вечер, молодой вестовой мичмана, Артемий Мухин – или, как все его звали, Артюшка, – передавал на баке рассказ мичмана, причем не отказал себе в некотором злорадном удовольствии украсить рассказ некоторыми прибавлениями, свидетельствующими о том, какой был дьявол этот американец капитан.

– Каждый день, братцы, он мучил арапчонка. Чуть что, сейчас в зубы: раз, другой, третий, да в кровь, а затем снимет с крючка плетку, – а плетка, братцы, отчаянная, из самой толстой ремешки, – и давай лупцевать арапчонка! – говорил Артюшка, вдохновляясь собственной фантазией, вызванной желанием представить жизнь арапчонка в самом ужасном виде. – Не разбирал, анафема, что перед им безответный мальчонка, хоть и негра… У бедняги и посейчас вся спина исполосована… Доктор сказывал: страсть поглядеть! – добавил впечатлительный и увлекавшийся Артюшка.

Но матросы, сами бывшие крепостные и знавшие по собственному опыту, как еще в недавнее время «полосовали» им спины, и без Артюшкиных прикрас жалели арапчонка и посылали по адресу американского капитана самые недобрые пожелания, если только этого дьявола уже не сожрали акулы.

– Небось, у нас уж объявили волю хрестьянам, а у этих мериканцев, значит, крепостные есть? – спросил какой-то пожилой матрос.

– То-то, есть!

– Чудно что-то… Вольный народ, а поди ж ты! – протянул пожилой матрос.

– У их арапы быдто вроде крепостных! – объяснял Артюшка, слыхавший кое-что об этом в кают-компании. – Из-за этого самого у их промеж себя и война идет. Одни мериканцы, значит, хотят, чтобы все арапы, что живут у их, были вольные, а другие на это никак не согласны – это те, которые имеют крепостных арапов, – ну и жарят друг дружку, страсть!.. Только господа сказывали, что которые мериканцы за арапов стоят, те одолеют! Начисто разделают помещиков мериканских! – не без удовольствия прибавил Артюшка.

– Не бойсь, господь им поможет… И арапу на воле жить хочется… И птица клетки не любит, а человек и подавно! – вставил плотник Захарыч.

Чернявый молодой матросик-первогодок, тот самый, который находил, что флотская служба очень «опаская», С напряженным вниманием слушал разговор и, наконец, спросил:

– Теперь, значит, Артюшка, этот самый арапчонок вольный будет?

– А ты думал как? Известно, вольный! – решительно проговорил Артюшка, хотя в душе и не вполне был уверен в свободе арапчонка, не имея решительно никаких понятий об американских законах насчет прав собственности.

Но его собственные соображения решительно говорили за свободу мальчика. «Черта-хозяина» нет, к рыбам в гости пошел, так какой тут разговор!

И он прибавил:

– Теперь арапчонку только новый пачпорт выправить на Надежном мысу. Получи пачпорт, и айда на все четыре стороны.

Эта комбинация с паспортом окончательно рассеяла его сомнения.

– То-то и есть! – радостно воскликнул чернявый матросик-первогодок.

И на его добродушном румяном лице с добрыми, как у щенка, глазами засветилась тихая светлая улыбка, выдававшая радость за маленького несчастного негра.

Короткие сумерки быстро сменились чудною, ласковою тропическою ночью. Небо зажглось мириадами звезд, ярко мигающих с бархатной выси. Океан потемнел вдали, сияя фосфорическим блеском у бортов клипера и за кормою.

Скоро просвистали на молитву, и затем подвахтенные, взявши койки, улеглись спать на палубе.

А вахтенные матросы коротали вахту, притулившись у снастей, и лясничали вполголоса. В эту ночь во многих кучках говорили об арапчонке.

Через два дня доктор, по обыкновению, пришел в лазарет в семь часов утра и, обследовав своего единственного пациента, нашел, что он поправился, может встать, выйти наверх и есть матросскую пищу. Объявил он об этом маленькому негру больше знаками, которые были на этот раз быстро поняты поправившимся и повеселевшим мальчиком, казалось, уже забывшим недавнюю близость смерти. Он быстро вскочил с койки, обнаруживая намерение идти наверх погреться на солнышке, в длинной матросской рубахе, которая сидела на нем в виде длинного мешка, но веселый смех доктора и хихиканье фельдшера при виде черненького человечка в таком костюме несколько смутили негра, и он стоял среди каюты, не зная, что ему предпринять, и не вполне понимая, к чему доктор дергает его рубаху, продолжая смеяться.

Тогда негр быстро ее снял и хотел было юркнуть в двери нагишом, но фельдшер удержал его за руку, а доктор, не переставая смеяться, повторял:

– No, no, no…

И вслед за тем знаками приказал негру надеть свою рубашку-мешок.

– Во что бы одеть его, Филиппов? – озабоченно спрашивал доктор щеголеватого курчавого фельдшера, человека лет тридцати. – Об этом-то мы с тобой, братец, и не подумали…

– Точно так, вашескобродие, об этом мечтания не было. А ежели теперь обрезать ему, значит, рубаху примерно до колен, вашескобродие, да, с позволения сказать, перехватить талию ремнем, то будет даже довольно «обоюдно», вашескобродие, – заключил фельдшер, имевший несчастную страсть употреблять некстати слова, когда он хотел выразиться покудрявее, или, как матросы говорили, позанозистее.

– То есть как «обоюдно»? – улыбнулся доктор.

– Да так-с… обоюдно… Кажется, всем известно, что обозначает «обоюдно», вашескобродие! – обиженно проговорил фельдшер. – Удобно и хорошо, значит.

– Едва ли это будет «обоюдно», как ты говоришь. Один смех будет, вот что, братец. А впрочем, надо же как-нибудь одеть мальчика, пока не попрошу у капитана разрешения сшить мальчику платье по мерке.

– Очень даже возможно хороший костюм сшить… На клипере есть матросы по портной части. Сошьют.

– Так устраивай свой обоюдный костюм.

Но в эту минуту в двери лазаретной каюты раздался осторожный, почтительный стук.

– Кто там? Входи! – крикнул доктор.

В дверях показалось сперва красноватое, несколько припухлое, неказистое лицо, обрамленное русыми баками, с подозрительного цвета носом и воспаленными живыми и добрыми глазами, а вслед за тем и вся небольшая, сухощавая, довольно ладная и крепкая фигура фор-марсового Ивана Лучкина.

Это был пожилой матрос, лет сорока, прослуживший во флоте пятнадцать лет и бывший на клипере одним из лучших матросов и отчаянных пьяниц, когда попадал на берег. Случалось, он на берегу пропивал все свое платье и являлся на клипер в одном белье, ожидая на следующее утро наказания с самым, казалось, беззаботным видом.

– Это я, вашескобродие, – проговорил Лучкин сиповатым голосом, переступая большими ступнями босых жилистых ног и теребя засмоленной шершавой рукой обтянутую штанину.

В другой руке у него был узелок.

Он глядел на доктора с тем застенчиво-виноватым выражением и в лице и в глазах, которое часто бывает у пьяниц и вообще у людей, знающих за собой порочные слабости.

– Что тебе, Лучкин?.. Заболел, что ли?

– Никак нет, вашескобродие, – я вот платье арапчонку принес… Думаю: голый, так сшил и мерку еще раньше снял. Дозвольте отдать, вашескобродие.

– Отдавай, братец… Очень рад, – говорил доктор, несколько изумленный. – Мы вот думали, во что бы одеть мальчика, а ты раньше нас подумал о нем…

– Способное время было, вашескобродие, – как бы извинялся Лучкин.

И с этими словами он вынул из ситцевого платка маленькую матросскую рубаху и такие же штаны, сшитые из холста, встряхнул их и, подавая ошалевшему мальчику, весело и уже совсем не виноватым тоном, каким говорил с доктором, сказал, ласково глядя на негра:

– Получай, Максимка! Одежа самая, братец ты мой, вери гут. Одевай да носи на здоровье, а я посмотрю, как сидит… Вали, Максимка!

– Отчего ты его Максимкой зовешь? – рассмеялся доктор.

– А как же, вашескобродие? Максимка и есть, потому как его в день святого угодника Максима спасли, он и выходит Максимка… Опять же имени у арапчонка нет, надо же его как-нибудь звать.

Радости мальчика не было пределов, когда он облачился в новую чистую пару. Видимо, такого платья он никогда не носил.

Лучкин осмотрел свое изделие со всех сторон, обдергал и пригладил рубаху и нашел, что платье во всем аккурате.

– Ну, теперь валим наверх, Максимка… Погрейся на солнышке! Дозвольте, вашескобродие.

Доктор, сияя добродушной улыбкой, кивнул головой, и матрос, взяв за руку негра, повел его на бак и, показывая матросам, проговорил:

– Вот он и Максимка! Не бойсь, теперь забудет идола-мериканца, знает, что российские матросы его не забидят.

И он любовно трепал мальчика по плечу и, показывая на его курчавую голову, сказал:

– Ужо, брат, и шапку справим… И башмачки будут, дай срок!

Мальчик ничего не понимал, но чувствовал по всем этим загорелым лицам матросов, по их улыбкам, полным участия, что его не обидят.

И он весело скалил свои ослепительно белые зубы, нежась под горячими лучами родного ему южного солнца.

С этого дня все стали его звать Максимкой.

Представив матросам на баке маленького, одетого по-матросски негра, Иван Лучкин тотчас же объявил, что будет «доглядывать» за Максимкой и что берет его под свое особое покровительство, считая, что это право принадлежит исключительно ему уж в силу того, что он «обрядил мальчонка» и дал ему, как он выразился, «форменное прозвище».

О том, что этот заморенный, худой маленький негр, испытавший на заре своей жизни столько горя у капитана-американца, возбудил необыкновенную жалость в сердце одинокого как перст матроса, жизнь которого, особенно прежде, тоже была не из сладких, и вызвал желание сделать для него возможно приятными дни пребывания на клипере, – о том Лучкин не проронил ни слова. По обыкновению русских простых людей, он стыдился перед другими обнаруживать свои чувства и, вероятно, поэтому объяснил матросам желание «доглядывать» за Максимкой исключительно тем, что «арапчонок занятный, вроде облизьяны, братцы». Однако на всякий случай довольно решительно заявил, бросая внушительный взгляд на матроса Петрова, известного задиру, любившего обижать безответных и робких первогодков матросов, – что если найдется такой, «прямо сказать, подлец», который завидит сироту, то будет иметь дело с ним, с Иваном Лучкиным.

– Не бойсь, искровяню морду в самом лучшем виде! – прибавил он, словно бы в пояснение того, что значит иметь с ним дело. – Забижать дитё – самый большой грех… Какое ни на есть оно: крещеное или арапское, а все дитё… И ты его не забидь! – заключил Лучкин.

Все матросы охотно признали заявленные Лучкиным права на Максимку, хотя многие скептически отнеслись к рачительному исполнению принятой им добровольно на себя хлопотливой обязанности.

Где, мол, такому «отчаянному матросне» и забулдыге-пьянице возиться с арапчонком?

И кто-то из старых матросов не без насмешки спросил:

– Так ты, Лучкин, значит, вроде быдто няньки будешь у Максимки?

– То-то, за няньку! – отвечал с добродушным смехом Лучкин, не обращая внимания на иронические усмешки и улыбки. – Нешто я в няньки не гожусь, братцы? Не к барчуку ведь!.. Тоже и этого черномазого надо обрядить… другую смену одежи сшить, да башмаки, да шапку справить… Дохтур исхлопочет, чтобы, значит, товар казенный выдали… Пущай Максимка добром вспомнит российских матросиков, как оставят его беспризорного на Надежном мысу. По крайности, не голый будет ходить.

– Да как же ты, Лучкин, будешь лопотать о эстим самым арапчонком? Ни ты его, ни он тебя!..

– Не бойсь, договоримся! Еще как будем-то говорить! – с какою-то непостижимой уверенностью произнес Лучкин. – Он даром что арапского звания, а понятливый… я его, братцы, скоро по-нашему выучу… Он поймет…

И Лучкин ласково взглянул на маленького негра, который, притулившись к борту, любопытно озирался вокруг.

И негр, перехватив этот полный любви и ласки взгляд матроса, тоже в ответ улыбался, оскаливая зубы, широкой благодарной улыбкой, понимая без слов, что этот матрос друг ему.

Когда в половине двенадцатого часа были окончены все утренние работы, и вслед за тем вынесли на палубу ендову с водкой, и оба боцмана и восемь унтер-офицеров, ставши в кружок, засвистали призыв к водке, который матросы не без остроумия называют «соловьиным пением», – Лучкин, радостно улыбаясь, показал мальчику на свой рот, проговорив: «Сиди тут, Максимка!», и побежал на шканцы, оставив негра в некотором недоумении.

Недоумение его, впрочем, скоро разрешилось.

Острый запах водки, распространявшийся по всей палубе, и удовлетворенно-серьезные лица матросов, которые, возвращаясь со шканцев, утирали усы своими засмоленными шершавыми руками, напомнили маленькому негру о том, что и на «Бетси» раз в неделю матросам давали по стакану рома, и о том, что капитан пил его ежедневно и, как казалось мальчику, больше, чем бы следовало.

Лучкин, уже вернувшийся к Максимке и после большой чарки водки бывший в благодушном настроении, весело трепанул мальчика по спине и, видимо, желая поделиться с ним приятными впечатлениями, проговорил:

– Бон водка! Вери гут шнапс, Максимка, я тебе скажу.

Максимка сочувственно кивнул головой и промолвил:

– Вери гут!

Это быстрое понимание привело Лучкина в восхищение, и он воскликнул:

– Ай да молодца, Максимка! Все понимаешь… А теперь валим, мальчонка, обедать… Небось, есть хочешь?

И матрос довольно наглядно задвигал скулами, открывая рот.

И это понять было нетрудно, особенно когда мальчик увидал, как снизу один за другим выходили матросы-артельщики, имея в руках изрядные деревянные баки (мисы) со щами, от которых шел вкусный пар, приятно щекотавший обоняние.

И маленький негр довольно красноречиво замахал головой, и глаза его блеснули радостью.

– Ишь ведь, все понимает? Башковатый! – промолвил Лучкин, начинавший уже несколько пристрастно относиться и к арапчонку и к своему умению разговаривать с ним понятно, и, взяв Максимку за руку, повел его.

На палубе, прикрытой брезентами, уже расселись, поджав ноги, матросы небольшими артелями, человек по двенадцати, вокруг дымящихся баков со щами из кислой капусты, запасенной еще из Кронштадта, и молча и истово, как вообще едят простолюдины, хлебали варево, заедая его размоченными сухарями.

Осторожно ступая между обедающими, Лучкин подошел с Максимкой к своей артели, расположившейся между грот- и фок-мачтами, и проговорил, обращаясь к матросам, еще не начинавшим, в ожидании Лучкина, обедать:

– А что, братцы, примете в артель Максимку?

– Чего спрашиваешь зря? Садись с арапчонком! – проговорил старый плотник Захарыч.

– Может, другие которые… Сказывай, ребята! – снова спросил Лучкин.

Все в один голос отвечали, что пусть арапчонок будет в их артели, и потеснились, чтобы дать им обоим место.

И со всех сторон раздались шутливые голоса:

– Не бойсь, не объест твой Максимка!

– И всю солонину не съест!

– Ему и ложка припасена, твоему арапчонку.

– Да я, братцы, по той причине, что он негра… некрещенный, значит, – промолвил Лучкин, присевши к баку и усадивши около себя Максимку. – Но только я полагаю, что у бога все равны… Всем хлебушка есть хочется…

– А то как же? Господь на земле всех терпит… Не бойсь, не разбирает. Это вот разве который дурак, как вестовщина Сойкин, мелет безо всякого рассудка об нехристях! – снова промолвил Захарыч.

Все, видимо, разделяли мнение Захарыча. Недаром же русские матросы с замечательной терпимостью относятся к людям всех рас и с исповеданий, с какими приходится им встречаться.

Артель отнеслась к Максимке с полным радушием. Один дал ему деревянную ложку, другой придвинул размоченный сухарь, и все глядели ласково на затихшего мальчика, видимо, не привыкшего к особенному вниманию со стороны людей белой кожи, и словно бы приглашали его этими взглядами не робеть.

– Однако и начинать пора, а то щи застынут! – заметил Захарыч.

Все перекрестились и начали хлебать щи.

– Ты что же не ешь, Максимка, а? Ешь, глупый! Шти, братец, скусные. Гут щи! – говорил Лучкин, показывая на ложку.

Но маленький негр, которого на бриге никогда не допускали есть вместе с белыми и который питался объедками один, где-нибудь в темном уголке, робел, хотя и жадными глазами посматривал на щи, глотая слюну.

– Эка пужливый какой! Видно, застращал арапчонка этот самый дьявол-мериканец? – промолвил Захарыч, сидевший рядом с Максимкой.

И с этими словами старый плотник погладил курчавую голову Максимки и поднес к его рту свою ложку…

После этого Максимка перестал бояться и через несколько минут уже усердно уписывал и щи, и накрошенную потом солонину, и пшенную кашу с маслом.

А Лучкин то и дело его похваливал и повторял:

– Вот это бон, Максимка. Вери гут, братец ты мой. Кушай себе на здоровье!

По всему клиперу раздается храп отдыхающих после обеда матросов. Только отделение вахтенных не спит, да кто-нибудь из хозяйственных матросов, воспользовавшись временем, тачает себе сапоги, шьет рубаху или чинит какую-нибудь принадлежность своего костюма.

А «Забияка» идет да идет себе с благодатным пассатом, и вахтенным решительно нечего делать, пока не набежит грозовое облачко и не заставит моряков на время убрать все паруса, чтобы встретить тропический шквал с проливным дождем готовыми, то есть с оголенными мачтами, предоставляя его ярости меньшую площадь сопротивления.

Но горизонт чист. Ни с одной стороны не видно этого маленького серенького пятнышка, которое, быстро вырастая, несется громадной тучей, застилающей горизонт и солнце. Страшный порыв валит судно набок, страшный ливень стучит по палубе, промачивает до костей, и шквал так же быстро проносится далее, как и появляется. Он нашумел, облил дождем и исчез.

И снова ослепительное солнце, лучи которого быстро сушат и палубу, и снасти, и паруса, и матросские рубахи, и снова безоблачное голубое небо и ласковый океан, по которому бежит, снова одевшись всеми парусами, судно, подгоняемое ровным пассатом.

Благодать кругом и теперь… Тишина и на клипере.

Команда отдыхает, и в это время нельзя без особой крайности беспокоить матросов, – такой давно установившийся обычай на судах.

Притулившись в тени у фок-мачты, не спит сегодня и Лучкин, к удивлению вахтенных, знавших, что Лучкин здоров спать.

Мурлыкая себе под нос песенку, слов которой не разобрать, Лучкин кроил из куска парусины башмаки и по временам взглядывал на растянувшегося около него, сладко спавшего Максимку и на его ноги, чернеющиеся из-за белых штанин, словно бы соображая, правильна ли мерка, которую он снял с этих ног тотчас же после обеда.

По-видимому, наблюдения вполне успокаивают матроса, и он продолжает работу, не обращая больше внимания на маленькие черные ноги.

Что-то радостное и теплое охватывает душу этого бесшабашного пропойцы при мысли о том, что он сделает «на первый сорт» башмаки этому бедному, беспризорному мальчишке и справит ему все, что надо. Вслед за тем невольно проносится вся его матросская жизнь, воспоминание о которой представляет довольно однообразную картину бесшабашного пьянства и порок за пропитые казенные вещи.

И Лучкин не без основательности заключает, что не будь он отчаянным марсовым, бесстрашие которого приводило в восторг всех капитанов и старших офицеров, с которыми он служил, то давно бы ему быть в арестантских ротах.

– За службу жалели! – проговорил он вслух и почему-то вздохнул и прибавил: – То-то она и загвоздка!

К какому именно обстоятельству относилась эта «загвоздка»: к тому ли, что юн отчаянно пьянствовал при съездах на берег и дальше ближайшего кабака ни в одном городе (кроме Кронштадта) не бывал, или к тому, что он был лихой марсовой и потому только не попробовал арестантских рот, – решить было трудно. Но несомненным было одно: вопрос о какой-то «загвоздке» в его жизни, заставил Лучкина на несколько минут прервать мурлыканье, задуматься и в конце концов проговорить вслух:

– И хуфайку бы нужно Максимке… А то какой же человек без хуфайки?

В продолжение часа, полагавшегося на послеобеденный отдых команды, Лучкин успел скроить передки и приготовить подошвы для башмаков Максимки. Подошвы были новые, из казенного товара, приобретенные еще утром в долг у одного хозяйственного матроса, имевшего собственные сапоги, причем для верности, по предложению самого Лучкина, знавшего, как трудно у него держатся деньги, в особенности на твердой земле, уплату долга должен был произвести боцман, удержав деньги из жалованья.

Когда раздался боцманский свисток и вслед за тем команда горластого боцмана Василия Егоровича, или Егорыча, как звали его матросы, Лучкин стал будить сладко спавшего Максимку. Он хоть и пассажир, а все же должен был, по мнению Лучкина, жить по-матросски, как следует по расписанию, во избежание каких-либо неприятностей, главным образом, со стороны Егорыча. Егорыч хотя и был, по убеждению Лучкина, добер и дрался не зря, а с «большим рассудком», а все-таки под сердитую руку мог съездить по уху и арапчонка за «непорядок». Так уж лучше и арапчонка к порядку приучать.

– Вставай, Максимка! – говорил ласковым тоном матрос, потряхивая за плечо негра.

Тот потянулся, открыл глаза и поглядел вокруг. Увидав, что все матросы встают и Лучкин собирает свою работу, Максимка торопливо вскочил на ноги и, как покорная собачонка, смотрел в глаза Лучкина.

– Да ты не бойся, Максимка… Ишь, глупый… всего боится! А это, братец, тебе будут башмаки…

Хотя негр решительно не понимал, что говорил ему Лучкин, то показывая на его ноги, то на куски скроенной парусины, тем не менее улыбался во весь свой широкий рот, чувствуя, вероятно, что ему говорят что-нибудь хорошее. Доверчиво и послушно пошел он за поманившим его Лучкиным на кубрик и там любопытно смотрел, как матрос уложил в парусиновый чемоданчик, наполненный бельем и платьем, свою работу, и снова ничего не понимал, и только опять благодарно улыбался, когда Лучкин снял свою шапку и, показывая пальцем то на нее, то на голову маленького негра, тщетно старался объяснить и словами и знаками, что и у Максимки будет такая же шапка с белым чехлом и лентой.

Но зато негр чувствовал всем своим маленьким сердцем расположение этих белых людей, говоривших совсем не на том языке, на котором говорили белые люди на «Бетси», и особенно доброту этого матроса с красным носом, напоминавшим ему стручковый перец, и с волосами, похожими цветом на паклю, который подарил ему такое чудное платье, так хорошо угостил его вкусными яствами и так ласково смотрит на него, как никто не глядел на него во всю жизнь, кроме пары чьих-то больших черных навыкате глаз на женском чернокожем лице.

Эти глаза, добрые и нежные, жили в его памяти как далекое, смутное воспоминание, нераздельное с представлением шалашей, крытых бананами, и высоких пальм. Были ли это грезы или впечатления детства – он, конечно, не мог бы объяснить; но эти глаза, случалось, жалели его во сне. И теперь он увидал и наяву добрые, ласковые глаза.

Да и вообще эти дни пребывания на клипере казались ему теми хорошими грезами, которые являлись только во сне, – до того они не похожи были на недавние, полные страданий и постоянного страха.

Когда Лучкин, бросив объяснения насчет шапки, достал из чемоданчика кусок сахару и дал его Максимке, мальчик был окончательно подавлен. Он схватил мозолистую, шершавую руку матроса и стал ее робко и нежно гладить, заглядывая в лицо Лучкина с трогательным выражением благодарности забитого существа, согретого лаской. Эта благодарность светилась и в глазах и в лице… Она слышалась и в дрогнувших гортанных звуках нескольких слов, порывисто и горячо произнесенных мальчиком на своем родном языке перед тем, как он засунул сахар в рот.

– Ишь ведь, ласковый! Видно, – не знал доброго слова, горемычный! – промолвил матрос с величайшей нежностью, которую только мог выразить его сиповатый голос, и потрепал Максимку по щеке. – Ешь сахар-то. Скусный! – прибавил он.

И здесь, в этом темном уголке кубрика, после обмена признаний, закрепилась, так сказать, взаимная дружба матроса с маленьким негром. Оба, казалось, были вполне довольны друг другом.

– Беспременно надо выучить тебя, Максимка, по-нашему, а то и не разобрать, что ты лопочешь, черномазый! Однако валим наверх! Сейчас антиллеринское ученье. Поглядишь!

Они вышли наверх. Скоро барабанщик пробил артиллерийскую тревогу, и Максимка, прислонившись к мачте, чтоб не быть сбитым с ног, сперва испугался при виде бегущих стремглав к орудиям матросов, но потом скоро успокоился и восхищенными глазами смотрел, как матросы откатывали большие орудия, как быстро совали в них банники и, снова выдвигая орудия за борт, недвижно замирали около них. Мальчик ждал, что будут стрелять, и недоумевал, в кого это хотят стрелять, так как на горизонте не было ни одного судна. А он уже был знаком с выстрелами и даже видел, как близко шлепнулась какая-то штука за кормою «Бетси», когда она, пустившись по ветру, удирала во все лопатки от какого-то трехмачтового судна, которое гналось За шкуной, наполненной грузом негров. Мальчик видел испуганные лица у всех на «Бетси» и слышал, как ругался капитан, пока трехмачтовое судно не стало значительно отставать. Он не знал, конечно, что это был один из военных английских крейсеров, назначенный для ловли негропромышленников, и тоже радовался, что шкуна убежала, и таким образом его мучитель-капитан не был пойман и не вздернут на нока-рее за позорную торговлю людьми.

Но выстрелов не было, и Максимка так их и не дождался. Зато с восхищением слушал барабанную дробь и не спускал глаз с Лучкина, который стоял у бакового орудия комендором и часто нагибался, чтобы прицеливаться.

Зрелище ученья очень понравилось Максимке, но не менее понравился ему и чай, которым после ученья угостил его Лучкин. Сперва Максимка только диву давался, глядя, как все матросы дуют горячую воду из кружек, закусывая сахаром и обливаясь потом. Но когда Лучкин дал и ему кружку и сахару, Максимка вошел во вкус и выпил две кружки.

Что же касается первого урока русского языка, начатого Лучкиным в тот же день, перед вечером, когда начала спадать жара и когда, по словам матроса, было «легче войти в понятие», то начало его – признаться – не предвещало особенных успехов и вызывало немало-таки насмешек среди матросов при виде тщетных усилий Лучкина объяснить ученику, что его зовут Максимкой, а что учителя зовут Лучкиным.

Однако Лучкин хоть и не был никогда педагогом, тем не менее обнаружил такое терпение, такую выдержку и мягкость в стремлении во что бы то ни стало заложить, так сказать, первое основание обучения, – каковым он считал знание имени, – что им могли бы позавидовать патентованные педагоги, которым, вдобавок, едва ли приходилось преодолевать трудности, представившиеся матросу.

Придумывая более или менее остроумные способы для достижения заданной себе цели, Лучкин тотчас же приводил их и в исполнение.

Он тыкал в грудь маленького негра и говорил: «Максимка», затем показывал на себя и говорил: «Лучкин». Проделав это несколько раз и не достигнув удовлетворительного результата, Лучкин отходил на несколько шагов и вскрикивал: «Максимка!» Мальчик скалил зубы, но не усваивал и этого метода. Тогда Лучкин придумал новую комбинацию. Он попросил одного матросика крикнуть: «Максимка!» – и когда матрос крикнул, Лучкин не без некоторого довольства человека, уверенного в успехе, указал пальцем на Максимку и даже для убедительности осторожно затем встряхнул его за шиворот. Увы! Максимка весело смеялся, но, очевидно, понял встряхивание за приглашение потанцевать, потому что тотчас же вскочил на ноги и стал отплясывать, к общему удовольствию собравшейся кучки матросов и самого Лучкина.

Когда танец был окончен, маленький негр отлично понял, что пляской его остались довольны, потому что многие матросы трепали его и по плечу, и по спине, и по голове и говорили, весело смеясь:

– Гут, Максимка! Молодца, Максимка!

Трудно сказать, насколько бы увенчались успехом дальнейшие попытки Лучкина познакомить Максимку с его именем – попытки, к которым Лучкин хотел было вновь приступить, но появление на баке мичмана, говорящего по-английски, значительно упростило дело. Он объяснил мальчику, что он не «бой», а Максимка, и кстати сказал, что Максимкиного друга зовут Лучкин.

– Теперь, брат, он знает, как ты его прозвал! – проговорил, обращаясь к Лучкину, мичман.

– Премного благодарен, ваше благородие! – отвечал обрадованный Лучкин и прибавил: – А то я, ваше благородие, долго бился… Мальчонка башковатый, а никак не мог взять в толк, как его зовут.

– Теперь знает… Ну-ка, спроси.

– Максимка!

Маленький негр указал на себя.

– Вот так ловко, ваше благородие… Лучкин! – снова обратился матрос к мальчику.

Мальчик указал пальцем на матроса.

И оба они весело смеялись. Смеялись и матросы и замечали:

– Арапчонок в науку входит…

Дальнейший урок пошел как по маслу.

Лучкин указывал на разные предметы и называл их, причем, при малейшей возможности исковеркать слово, коверкал его, говоря вместо рубаха – «рубах», вместо мачта – «мачт», уверенный, что при таком изменении слов они более похожи на иностранные и легче могут быть усвоены Максимкой.

Когда просвистали ужинать, Максимка уже мог повторять за Лучкиным несколько русских слов.

– Ай да Лучкин! Живо обучил арапчонка. Того и гляди, до Надежного мыса понимать станет по-нашему! – говорили матросы.

– Еще как поймет-то! До Надежного ходу никак не меньше двадцати ден… А Максимка понятливый!

При слове «Максимка» мальчик взглянул на Лучкина.

– Ишь, твердо знает свою кличку!.. Садись, братец, ужинать будем!

Когда после молитвы раздали койки, Лучкин уложил Максимку около себя на палубе. Максимка, счастливый и благодарный, приятно потягивался на матросском тюфячке, с подушкой под головой и под одеялом, – все это Лучкин исхлопотал у подшкипера, отпустившего арапчонку койку со всеми принадлежностями.

– Спи, спи, Максимка! Завтра рано вставать!

Но Максимка и без того уже засыпал, проговорив довольно недурно для первого урока: «Максимка» и «Лючики», как переделал он фамилию своего пестуна.

Матрос перекрестил маленького негра и скоро уже храпел во всю ивановскую.

С полуночи он стал на вахту и вместе с фор-марсовым Леонтьевым полез на фор-марс.

Там они присели, осмотрев предварительно, все ли в порядке, и стали «лясничать», чтобы не одолевала дрема. Говорили о Кронштадте, вспоминали командиров… и смолкли.

Вдруг Лучкин спросил:

– И никогда, ты, Леонтьев, этой самой водкой не занимался?

Трезвый, степенный и исправный Леонтьев, уважавший Лучкина как знающего фор-марсового, работавшего на ноке, и несколько презиравший в то же время его за пьянство, – категорически ответил:

– Ни в жисть!

– Вовсе, значит, не касался?

– Разве когда стаканчик в праздник.

– То-то ты и чарки своей не пьешь, а деньги за чарки забираешь?

– Деньги-то, братец, нужнее… Вернемся в Россию, ежели выйдет отставка, при деньгах ты завсегда обернешься…

– Это что и говорить…

– Да ты к чему это, Лучкин, насчет водки?..

– А к тому, что ты, Леонтьев, задачливый матрос…

Лучкин помолчал и затем опять спросил:

– Сказывают: заговорить можно от пьянства?

– Заговаривают люди, это верно… На «Копчике» одного матроса заговорил унтерцер… Слово такое знал… И у нас есть такой человек…

– Кто?

– А плотник Захарыч… Только он в секрете держит. Не всякого уважит. А ты нешто хочешь бросить пьянство, Лучкин? – насмешливо промолвил Леонтьев.

– Бросить не бросить, а чтобы, значит, без пропою вещей…

– Попробуй пить с рассудком…

– Пробовал. Ничего не выходит, братец ты мой. Как дорвусь до винища – и пропал. Такая моя линия!

– Рассудку в тебе нет настоящего, а не линия, – внушительно заметил Леонтьев. – Каждый человек должен себя понимать… А ты все-таки поговори с Захарычем. Может, и не откажет… Только вряд ли тебя заговорит! – прибавил насмешливо Леонтьев.

– То-то и я так полагаю! Не заговорит! – вымолвил Лучкин и сам почему-то усмехнулся, точно довольный, что его не заговорить.

Прошло три недели, и хотя «Забияка» был недалеко от Каптоуна, но попасть в него не мог. Свежий противный ветер, дувший, как говорят моряки, прямо «в лоб» и по временам доходивший до степени шторма, не позволял клиперу приблизиться к берегу; при этом ветер и волнение были так сильны, что нечего было и думать пробовать идти под парами. Даром потратили бы уголь.

И в ожидании перемены погоды «Забияка» с зарифленными марселями держался недалеко от берегов, стремительно покачиваясь на океане.

Так прошло дней шесть-семь.

Наконец ветер стих. На «Забияке» развели пары, и скоро, попыхивая дымком из своей белой трубы, клипер направился к Каптоуну.

Нечего и говорить, как рады были этому моряки.

Но был один человек на клипере, который не только не радовался, а, напротив, по мере приближения «Забияки» к порту, становился задумчивее и угрюмее.

Это был Лучкин, ожидавший разлуки с Максимкой.

За этот месяц, в который Лучкин, против ожидания матросов, не переставал пестовать Максимку, он привязался к Максимке, да и маленький негр в свою очередь привязался к матросу. Они отлично понимали друг друга, так как и Лучкин проявил блистательные педагогические способности, и Максимка обнаружил достаточную понятливость и мог объясняться кое-как по-русски. Чем более они узнавали один другого, тем более дружили. Уж у Максимки были две смены платья, башмаки, шапка и матросский нож на ремешке. Он оказался смышленым и веселым мальчиком и давно уже сделался фаворитом всей команды. Даже и боцман Егорыч, вообще не терпевший никаких пассажиров на судне, как людей, ничего не делающих, относился весьма милостиво к Максимке, так как Максимка всегда во время работ тянул вместе с другими снасти и вообще старался чем-нибудь да помочь другим и, так сказать, не даром есть матросский паек. И по вантам взбегал, как обезьяна, и во время шторма не обнаруживал ни малейшей трусости, – одним словом, был во всех статьях «морской мальчонка».

Необыкновенно добродушный и ласковый, он нередко забавлял матросов своими танцами на баке и родными песнями, которые распевал звонким голосом. Все его за это баловали, а мичманский вестовой Артюшка нередко нашивал ему остатки пирожного с кают-компанейского стола.

Нечего и прибавлять, что Максимка был предан Лучкину, как собачонка, всегда был при нем и, что называется, смотрел ему в глаза. И на марс к нему лазил, когда Лучкин бывал там во время вахты, и на носу с ним сидел на часах, и усердно старался выговаривать русские слова…

Уже обрывистые берега были хорошо видны… «Забияка» шел полным ходом. К обеду должны были стать на якорь в Каптоуне.

Невеселый был Лучкин в это славное солнечное утро и с каким-то особенным ожесточением чистил пушку. Около него стоял Максимка и тоже подсоблял ему.

– Скоро прощай, брат Максимка! – заговорил, наконец, Лучкин.

– Зачем прощай! – удивился Максимка.

– Оставят тебя на Надежном мысу… Куда тебя девать?

Мальчик, не думавший о своей будущей судьбе и не совсем понимавший, что ему говорит Лучкин, тем не менее догадался по угрюмому выражению лица матроса, что сообщение его не из радостных, и подвижное лицо его, быстро отражавшее впечатления, внезапно омрачилось, и он сказал:

– Мой не понимай Лючика.

– Айда, брат, с клипера… На берегу оставят… Я уйду дальше, а Максимка здесь.

И Лучкин пантомимами старался пояснить, в чем дело.

По-видимому, маленький негр понял. Он ухватился за руку Лучкина и молящим голоском проговорил:

– Мой нет берег… Мой здесь Максимка, Лючика, Лючика, Максимка. Мой люсска матлос… Да, да, да…

И тогда внезапная мысль озарила матроса. И он спросил:

– Хочешь, Максимка, русска матрос?

– Да, да, – повторял Максимка и изо всех сил кивал головой.

– То-то бы отлично! И как это мне раньше невдомек… Надо поговорить с ребятами и просить Егорыча… Он доложит старшему офицеру…

Через несколько минут Лучкин на баке говорил собравшимся матросам:

– Братцы! Максимка желает остаться с нами. Будем просить, чтобы дозволили ему остаться… Пусть плавает на «Забияке»! Как вы об этом полагаете, братцы?

Все матросы выразили живейшее одобрение этому предложению.

Вслед за тем Лучкин пошел к боцману, и просил его доложить о просьбе команды старшему офицеру, и прибавил:

– Уж ты, Егорыч, уважь, не откажи… И попроси старшего офицера… Максимка сам, мол, желает… А то куда же бросить бесприютного сироту на Надежном мысу. И вовсе он пропасть там может, Егорыч… Жаль мальчонку… Хороший он ведь, исправный мальчонка.

– Что ж, я доложу… Максимка мальчишка аккуратный. Только как капитан… Согласится ли арапского звания негру оставить на российском корабле… Как бы не было в этом загвоздки…

– Никакой не будет заговоздки, Егорыч. Мы Максимку из арапского звания выведем.

– Как так?

– Окрестим в русскую веру, Егорыч, и будет он, значит, русского звания арап.

Эта мысль понравилась Егорычу, и он обещал немедленно доложить старшему офицеру.

Старший офицер выслушал доклад боцмана и заметил:

– Это, видно, Лучкин хлопочет.

– Вся команда тоже просит за арапчонка, ваше благородие… А то куда его бросить? Жалеют… А он бы у нас заместо юнги был, ваше благородие! Арапчонок исправный, осмелюсь доложить. И ежели его окрестить, вовсе душу, значит, можно спасти…

Старший офицер обещал доложить капитану.

К подъему флага вышел наверх капитан. Когда старший офицер передал ему просьбу команды, капитан сперва было отвечал отказом. Но, вспомнив, вероятно, своих детей, тотчас же переменил решение и сказал:

– Что ж, пусть останется. Сделаем его юнгой… А вернется в Кронштадт с нами… что-нибудь для него сделаем… В самом деле, за что его бросать, тем более что он сам этого не хочет!.. Да пусть Лучкин останется при нем дядькой… Пьяница отчаянный этот Лучкин, а подите… эта привязанность к мальчику… Мне доктор говорил, как он одел негра.

Когда на баке было получено разрешение оставить Максимку, все матросы чрезвычайно обрадовались. Но больше всех, конечно, радовались Лучкин и Максимка.

В час дня клипер бросил якорь на Каптоунском рейде, и на другой день первая вахта была отпущена на берег. Собрался ехать и Лучкин с Максимкой.

– А ты смотри, Лучкин, не пропей Максимки-то! – смеясь, заметил Егорыч.

Это замечание, видимо, очень кольнуло Лучкина, и он ответил:

– Может, из-за Максимки я и вовсе тверезый вернусь!

Хотя Лучкин и вернулся с берега мертвецки пьяным, но, к общему удивлению, в полном одеянии. Как потом оказалось, случилось это благодаря Максимке, так как он, заметив, что его друг чересчур пьет, немедленно побежал в соседний кабак за русскими матросами, и они унесли Лучкина на пристань и положили в шлюпку, где около него безотлучно находился Максимка.

Лучкин едва вязал языком и все повторял:

– Где Максимка? Подайте мне Максимку… Я его, братцы, не пропил, Максимку… Он мне первый друг… Где Максимка?

И когда Максимка подошел к Лучкину, тот тотчас же успокоился и скоро заснул.

Через неделю «Забияка» ушел с мыса Доброй Надежды, и вскоре после выхода Максимка был не без торжественности окрещен и вторично назван Максимкой. Фамилию ему дали по имени клипера – Забиякин.

Через три года Максимка вернулся на «Забияке» в Кронштадт четырнадцатилетним подростком, умевшим отлично читать и писать по-русски благодаря мичману Петеньке, который занимался с ним.

Капитан позаботился о нем и определил его в школу фельдшерских учеников, а вышедший в отставку Лучкин остался в Кронштадте, чтобы быть около своего любимца, которому он отдал всю привязанность своего сердца и ради которого уже теперь не пропивал вещей, а пил «с рассудком».

Было это давным-давно.

Жарким сентябрьским днем 1860 года клипер «Голубчик» под брейд-вымпелом начальника отряда поднимался по реке Янтсе-Кианг, направляясь из Шанхая в Ханькоу.

Жара стояла палящая, и тент над головами мало помогал. Жарило и солнце, дышала, казалось, жаром и мутно-желтая, широкая река с плоскими берегами.

Кочегары, работавшие у топок, то и дело выбегали наверх, и их обливали водой из брандспойта. Матросы, отдыхавшие после обеда на палубе, томились, напрасно стараясь заснуть и проклиная китайскую сторону и непривычное для них пекло. Вахтенные изнывали, не находя места. Даже боцман Егорушкин настолько раскис, что не выпускал, по обыкновению, фонтанов сквернословия из своей «луженой глотки», как называли матросы горло Егорушкина, вероятно, в честь его способности ругаться и выпивать на берегу большое количество всяких спиртных напитков, оставаясь при этом на ногах и даже в «форменном» рассудке.

Стоявший на мостике вахтенный начальник мичман Вергежин млел в своем расстегнутом чесучовом кителе под палящими лучами солнца, – так как над мостиком тента не полагалось, – млел и лениво поглядывал на низкие берега реки, не думая решительно ни о чем. И прислониться было нельзя. Поручни вокруг мостика горячие. И отовсюду на клипере пышало жаром.

Несколько оживлялся мичман только тогда, когда джонки бывали под носом, и Вергежин приказывал давать свистки и иногда стопорить машину.

У компаса недвижно стоял пожилой лоцман китаец с желтым бесстрастным лицом. В своей кацавейке и с черной, украшенной шариком шапочкой на голове, он, казалось, не чувствовал дьявольского зноя.

Этот лоцман китаец, взятый в Шанхае, вел клипер по реке и почти не сходил с мостика. Звали его Атой, а матросы, разумеется, назвали «Атойкой» и дивились, что «длиннокосый» отказывался от водки, ел очень мало, и только рис.

В первом часу клипер проходил мимо Нанкина, заставившего Вергежина лениво вспомнить географию, лениво взглянуть на громадный город со множеством пагод и знаменитой башней и лениво отвернуться, не испытывая ни малейшего желания побывать на берегу, так как китаянки после наблюдения их в Шанхае нисколько не пленили мичмана. Да и к тому же он находился еще под впечатлением красоты мисс Кэтти, наездницы из цирка в Гонконге, с которой две недели тому назад он провел три «чудных», по его словам, дня, настолько чудных, что прихватил у ревизора жалованья за месяц вперед и, в память этих дней, носил на мизинце кольцо с драгоценным камнем неизвестной, впрочем, породы, которое черноглазая мисс Кэтти, уроженка Флориды, подарила вместе со своей фотографией Вергежину, великодушно истратив на подарок двадцать восемь шиллингов из двадцати фунтов, полученных ею «на перчатки» от щедрот тороватого и влюбленного мичмана.

– Атой! А китаянки красивы в Нанкине? – спросил по-английски Вергежин лоцмана.

Китаец довольно равнодушно ответил на ломаном английском языке:

– Красивы.

– Как в Шанхае?

– И в Шанхае красивы, и в Нанкине красивы, и везде молодые китаянки красивы… Надо правей держать. Влево отмель…

– Лево руля! – скомандовал Вергежин.

Нос клипера покатился вправо.

– Так хорошо! – промолвил лоцман.

– Так держать! Заметь румб! – крикнул мичман.

– Есть! – отвечал старший рулевой из-под мостика, где помещался штурвал.

Прошло минут двадцать после того, как клипер миновал Нанкин, когда Вергежин увидал на правом берегу реки огромные скопища людей. Две толпы, отделенные одна от другой большим пространством, казались издали движущимися пятнами. И среди этих пятен то и дело вспыхивали дымки, вслед за которыми доносился слабый сухой треск ружейных выстрелов.

– Пожалуйте бинок, ваше благородие! – проговорил сигнальщик, подавая Вергежину большой морской бинокль.

Мичман стал смотреть на берег и в бинокль довольно отчетливо увидал вооруженных людей и несколько всадников. Между этими нестройными толпами китайцев, очевидно, происходила битва.

– Атой! Это что значит? – спросил Вергежин.

Китаец приложил к своим узким глазам маленькую костлявую руку с огромными грязно-желтыми ногтями и, по-видимому, бесстрастно глядел на то, что уж заметил раньше всех.

– Тайпинги с манжурами дерутся, – наконец произнес он.

Хотя Вергежин и мало был знаком с китайскими делами, но слышал и кое-что читал о том, что в Китае уже несколько лет как идет борьба между тайпингами – как звали восставших китайцев – и правительством. Он знал, что война ведется с переменным счастьем, что несколько городов южного Китая во власти мятежников и что в их войсках в числе начальствующих офицеров много европейцев.

И Вергежин кстати припомнил недавний рассказ товарища, мичмана с корвета «Кречет», стоявшего одновременно с «Голубчиком» на шанхайском рейде, как в одном из Ship-Shendlers, – как называются на Дальнем Востоке европейские лавки, в которых можно купить решительно все, начиная от гвоздя и до духов, – хозяин лавки, старый еврей, давно эмигрировавший из южной России, таинственно предлагал молодому офицеру поступить майором на службу к тайпингам и говорил, что он при заключении контракта получит две тысячи долларов и будет получать по шесть тысяч долларов в год.

– Которые тайпинги? Верно, те, впереди которых несколько европейцев верхом? – спрашивал Вергежин, не отводя глаз от бинокля.

– Да… Поближе к нам.

И через минуту прибавил:

– Они побьют манжуров.

– Вы думаете?

– Непременно. У тайпингов англичанин начальник.

– И много тайпингов в Китае?

– Много. Все бедные люди, которые понимают, отчего им нехорошо жить, – тайпинги.

– Чего ж они хотят?

– Лучшей жизни. А при мандаринах это невозможно.

Вергежин перестал смотреть на берег и спросил китайца:

– А вы, Атой, конечно, тайпинг?

– Тайпинг! – ответил, понижая голос, лоцман.

– Отчего же вы не там, не с ними?

– У меня другое дело. Не всем надо быть солдатами.

Вергежин спохватился, что не дал знать капитану о том, что делается на берегу, и приказал сигнальщику доложить командиру, что идет сражение.

– Есть, ваше благородие!

И матрос побежал было к трапу, но в ту же минуту вернулся и доложил:

– Сами идут, ваше благородие!

Начальник отряда и командир «Голубчика», оба в расстегнутых белых кителях, поднимались на мостик.

Они только что позавтракали и, судя по закрасневшим веселым лицам, замаслившимся глазам и несколько неуверенной походке, позавтракали очень хорошо.

– Это что такое? – спросил, обращаясь к Вергежину, капитан, статный, довольно красивый блондин, указывая маленькою белой и холеною рукой на берег.

Тон его голоса был, по обыкновению, властный, хотя и любезный.

– Лоцман говорит, тайпинги дерутся с манжурами.

– То-то дерутся, а вы не даете знать.

– Я только что посылал сигнальщика.

– Надо было не «только что», а раньше, когда увидели! – перебил капитан.

И обращаясь к начальнику отряда с преувеличенною почтительностью именно потому, что не ставил его ни в грош, проговорил:

– Сражение, Иван Иваныч. Эти канальи китайцы дерутся между собой.

Начальник отряда, состоявшего всего из двух судов, назначенных к возвращению в Россию, бывший до того командиром корвета и «сплавленный» начальником эскадры Тихого океана, «беспокойным адмиралом», под видом почетного назначения, – высокий, полный и рыхлый мужчина лет пятидесяти, с большим брюшком, выдававшимся из-под расстегнутого жилета, с добродушно-веселым лицом, засмеялся густым, сочным смехом и, пустивши по адресу китайцев крепкое словечко, прибавил:

– Небось зададут лататы друг от друга. Трусы эти подлецы!

– Не угодно ли взглянуть на них в бинокль?

И капитан передал Ивану Ивановичу бинокль, а себе велел подать подзорную трубу.

Иван Иванович расставил ноги, чтоб крепче держаться, и, тяжело дыша и подсапывая крупным мясистым носом, стал глядеть на берег.

– Перестреливаются… Пугают друг друга, а не сходятся. Экие болваны! – говорил Иван Иванович и снова залился смехом.

Трудно было понять, отчего он смеялся. Оттого ли, что «болваны» перестреливались, или оттого, что за завтраком Иван Иванович, кроме трех рюмок джина, попробовал и херес, и лафит, и ликеры.

Смотрел и капитан в подзорную трубу.

И вдруг, словно бы осененный внезапной счастливой мыслью, обратился к Ивану Ивановичу и проговорил:

– Не разрешите ли, Иван Иванович, попробовать наше бомбическое орудие?

Иван Иванович, казалось, не понимал, в чем дело, и еще более выкатил свои большие рачьи глаза.

– То есть как это попробовать?

– А послать бомбу этим канальям! Отличный будет сюрприз! – прибавил капитан, улыбаясь и, видимо, увлеченный сюрпризом.

Иван Иванович понял, и мысль капитана ему понравилась, потому что он весело раскатился смехом и с добродушием начальника, охотно исполняющего просьбы, проговорил:

– А что ж? Отчего не попробовать… По-про-буем! Валяйте, Андрей Николаевич! Только, конечно, в бунтовщиков… В этих… Как вы назвали их?

– Тайпинги, Иван Иваныч.

– Так пускайте безешку тайпингам… Пусть канальи поймут, какие бывают безешки… А как отличить бунтовщиков? Или… так… в кого бог даст?

– Я у этого болвана спрошу! – сказал капитан и обратился к лоцману.

Ничего не подозревавший китаец не без некоторого достоинства указал на толпу своих единомышленников и прибавил:

– Уж они неделю тому назад побили манжуров… Те бежали. И сегодня побегут…

– Что это он говорит, Андрей Николаевич?

– Надеется, что мятежники разобьют правительственные войска, Иван Иваныч. Он, видно, сам тайпинг.

– А вот мы их шуганем!.. Ха-ха-ха! Тоже бунтовать, подлецы!

Вергежин не верил своим ушам.

В высшей степени взволнованный и возмущенный, глядел он то на капитана, то на Ивана Ивановича.

«Пьяны они, что ли?» – подумал мичман.

Но нет! Заметно весел был Иван Иванович… Капитан был только слегка возбужден.

«Господи! Да что же они собираются делать?» – мысленно спрашивал себя молодой человек.

– Владимир Сергеич! Самый малый ход! – приказал капитан.

– Есть!

Вергежин повернул ручку машинного телеграфа.

«Голубчик» замедлил ход.

– Владимир Сергеич! Вызовите прислугу к первому номеру. И за старшим артиллеристом послать… Крюйт-камеру открыть и зарядить орудие большим зарядом и бомбой! – не спеша, отчетливо и ясно отдавал капитан приказания вахтенному начальнику.

Но Вергежин не двигался с места и как-то странно глядел в глаза капитана. И в этом взгляде стояли и укор и мольба.

– Вы слышали приказание? – высокомерно произнес капитан, отводя свой взгляд.

– Слышал, но не считаю возможным исполнить ваше приказание, Андрей Николаевич! – тихо, чуть слышно проговорил Вергежин, прикладывая руку к козырьку фуражки.

– Что-с? – изумленно спросил капитан, казалось, не понимая, что говорит мичман.

– Я отказываюсь исполнять такие приказания. Прошу занести об этом в шканечный журнал и протестовать меня… Стрелять в людей…

Капитан не дал Вергежину договорить.

Щуря позеленевшие вдруг глаза, он презрительно усмехнулся и сказал:

– Мне не интересны ваши мнения, господин Вергежин. Немедленно сдайте вахту сменяющему вас вахтенному начальнику.

И с этими словами повернулся к мичману спиной.

Иван Иванович, стоявший тут же, сделал вид, что ничего не слыхал, и только покосился на Вергежина.

– А как бы нам не влетело, Андрей Николаевич? – шепнул он капитану.

– За что? Мы будем палить в бунтовщиков…

– Разве что так. Как союзники богдыхана?..

– Именно… А случай хороший попробовать стрельбу. Жаль упустить.

– То-то жаль…

И Иван Иванович опять рассмеялся.

Когда на мостик поднялся начальник первой вахты, лейтенант Кичинский, рыжеватый блондин, с несколько ошалелым взглядом голубых глаз, Вергежин сказал ему, что сдает вахту по приказанию капитана и, объяснив, чем вызвано это приказание, тихо прибавил:

– Откажитесь и вы, Василий Петрович. Ведь это возмутительное дело… Понимаете? Откажитесь. Под суд можете попасть… Право, можете! – нарочно застращивал Вергежин трусливого и бесхарактерного лейтенанта.

Но лейтенант Кичинский растерянно взглянул на Вергежина и ничего не ответил.

Капитан приказал ему вызвать прислугу к бомбическому орудию, и Кичинский тотчас же крикнул:

– Боцман!.. Прислугу к первому номеру! Зарядить его бомбой!

– Трус, трус, трус! – шептал Вергежин, спускаясь с мостика.

Он стремительно вбежал в кают-компанию и воскликнул:

– Господа! Да разве это возможно?

– Что вы взъерепенились, Володенька?.. И почему спустились вниз? – спросил кто-то.

Волнуясь и спеша, Вергежин рассказал, в чем дело.

Никто не отозвался. Все молчали, и все вдруг словно бы почувствовали неловкость.

Только пожилой врач из семинаристов заметил:

– Свинство порядочное.

– Хуже… Это позор…

– Не горячитесь, Владимир Сергеич! Не ваше дело судить о распоряжениях командира. Он сам отвечает за свои поступки! – внушительно заметил суровый на вид и большой добряк старший офицер.

– Но если поступки сумасшедшие?

– Я не могу допустить таких разговоров в кают-компании. Прошу их прекратить, Владимир Сергеич!

И с этими словами старший офицер поднялся с дивана и вышел из кают-компании.

Вышел и артиллерист, за которым прибежал с вахты унтер-офицер.

Вслед за ними ушли наверх и остальные офицеры. В кают-компании остались только доктор и Вергежин.

– Что ж это такое, доктор? – чуть не плача, воскликнул мичман.

– Проба орудия…

– И ведь что удивительно: умный и порядочный человек, а между тем… Это что-то невероятное…

– Быть может, влияние хорошего завтрака… Это вернее всего.

– И все молчат!

– Как видите.

– Нет, я, как вернемся в Россию, выйду в отставку! – решительно воскликнул Вергежин.

– И хорошо сделаете, – ответил доктор.

Выражение ужаса исказило черты желтого бесстрастного лица лоцмана и мелькнуло в его глазах, когда он увидал, что заряжают орудие.

Но китаец овладел собой и, казалось, что-то обдумывал.

– Надо держать у левого берега… Право на борт! – вдруг проговорил он, обращаясь к вахтенному офицеру. – Здесь мелко… Нельзя идти! – пояснил лоцман.

– Право на борт! – скомандовал лейтенант Кичинский.

– Это зачем? – крикнул капитан.

– Лоцман сказал.

– Эта каналья врет. Он – тайпинг и хочет нас одурачить. Держать ближе к правому берегу.

– Есть!

И рулевые снова переложили руль.

Тогда лоцман подошел к капитану и сказал:

– Я ошибся, капитан… Я виноват, капитан…

– Что такое?

– Тайпинги не эти. Вон где тайпинги, капитан! – говорил он, указывая вздрагивающей рукой на войско манжуров-империалистов.

– Врешь ты…

– О нет, капитан. Я тогда не разглядел, а теперь хорошо вижу.

Капитан насмешливо улыбнулся.

– Капитан…

– Убирайся прочь…

Лоцман отошел и замер в неподвижной позе у компаса.

Орудие, стоявшее впереди мостика, у грот-мачты, было заряжено, и артиллерист, приблизившись к капитану, доложил:

– Готово! Куда прикажете палить?

И странное дело! Этот вопрос поставил, по-видимому, капитана в некоторое затруднение, и он несколько секунд не отвечал.

Хмель, если он и был в его голове, выскочил в эту минуту, и намерение послать бомбу в тайпингов вдруг представилось ему невозможной, нелепой жестокостью.

Но отменить приказание, велеть разрядить орудие казалось ему несовместимым с его, капитанским, престижем.

Почти все офицеры и матросы были наверху. Недоумевающие, молчаливые и, казалось, втайне осуждающие то, что готово было свершиться, смотрели они то на мостик, где стояло начальство, то на берег, откуда доносились ружейные выстрелы.

Вот перед этими-то всеми людьми капитан, ревниво оберегающий свое достоинство, и не хотел показаться смешным, отменивши свое приказание и словно бы показавши перед всеми, что он испугался протеста мичмана Вергежина.

И, бросив взгляд на палубу, он заметил, что Вергежина и доктора нет наверху. И он понял, почему их нет, понял их негодование, и сам испытывал в эту минуту тяжелое чувство человека, попавшего в невозможное положение.

Но, разумеется, ничто не выдавало мучительности его душевного состояния. Казалось, он был совершенно спокоен и знал, что надо делать.

И, взглядывая на берег и измеряя своим привычным «морским глазом» расстояние, он, наконец, тихо сказал артиллеристу:

– Поставьте на самый дальний прицел и наведите орудие в промежуток между двумя толпами китайцев: посмотрим, как далеко упадет снаряд.

Выход был найден.

И повеселевший капитан, усмехнувшись, прибавил:

– Бомба должна упасть далеко за этими канальями. Так смотрите: на самый дальний прицел!

– Есть! – отвечал пожилой артиллерист из «бурбонов» и, казалось, был несколько разочарован.

Спустившись с мостика, он отдал приказание комендору.

Минуты через две-три орудие было наведено. Артиллерист сам несколько раз проверил наводку и, обливаясь потом, красный как рак и несколько торжествующий, что служит предметом общего внимания, смотрел, выпучив глаза, на мостик, ожидая приказания стрелять.

На палубе наступила тишина, та угнетающая тишина, которая невольно бывает при виде чего-то непонятного, возмущающего людскую совесть…

Почти все матросские лица были напряженно-серьезны. У всех, казалось, была одна и та же мысль. И она искала выхода в вопросе, которым тихо обменивались матросы:

– Неужто в людей будем палить?

И веселые лица начальников, стоявших на мостике, вызывали осуждение.

– Гляди, как Атойка замер! – заметил кто-то из матросов.

– А ты думал как?.. В его будут палить. Ему и жалко.

А лоцман китаец действительно словно бы замер.

Его желто-бледное с обтянутыми щеками лицо стало еще желтей и в своей неподвижности, с закрытыми глазами, казалось безжизненным.

О чем думал, как проклинал в эти минуты китаец «варваров», которые готовы были шутя совершить ужасное дело?

Он открыл глаза. Взгляд их сверкнул выражением ненависти и презрения.

– Можно стрелять! – сказал капитан вахтенному офицеру и стал смотреть в подзорную трубу.

– Стреляйте! – отдал приказание вахтенный офицер.

Все бинокли и все глаза устремились на берег. Он был в близком расстоянии, так как, по приказанию капитана, клипер приблизился к берегу.

– Пли! – скомандовал артиллерист.

Раздался оглушительный грохот выстрела бомбического орудия и вслед за тем резкий, шипящий свист вылетевшего снаряда. Пушка стремительно откатилась назад. Белое облачко дымка недвижимо стояло у борта, не сразу тая в раскаленном воздухе.

Черный шарик, обратившийся в едва заметную точку, описав покатую дугу, быстро скрылся из глаз. Еще минута, и далеко-далеко за сражавшимися блеснул огонек и раздался треск разорвавшейся бомбы.

Мертвенное лицо китайца словно бы ожило, и с матросских лиц вдруг исчезла напряженность.

– Не в людей, значит! – уже громко и с чувством невольного облегчения проговорил какой-то невзрачный, рябенький, низенький матросик и перекрестился.

– А ты думал, в людей, дурья голова? Станет он палить в безвинных людей. Небось не станет!.. Так, пробу орудии велел сделать! – отвечал другой матрос, еще за минуту не сомневавшийся в том, что будут стрелять в «китайца».

Словно бы чувствовавший себя виноватым за такую уверенность, он теперь защищал капитана.

А капитан приказал закрепить орудие по-походному и распустить орудийную прислугу, подошел к Ивану Ивановичу и тихо проговорил:

– Я не велел стрелять в этих каналий. Черт с ними! Что их трогать!

– И отлично сделали! – обрадованно отвечал Иван Иванович. – А то дошло бы как-нибудь до Петербурга, что мы с вами чужих бунтовщиков угощаем бомбой… Эти подлецы не стоят того, чтобы из-за них иметь неприятности с начальством.

– И я то же подумал, Иван Иваныч.

– И знаете ли что, Андрей Николаич?

– Что прикажете, Иван Иваныч?

– Не прикажу, а попрошу вас, Андрей Николаич, не заносить об этом выстреле в шканечный журнал.

– Я прикажу не заносить.

– Так-то и лучше, без официальности. А то… мало ли что выйдет? Почему стреляли? Зачем стреляли в китайский берег? И окажется потому, что мы с вами, Андрей Николаич, позавтракали хорошо и что вино у нас отличное…

Иван Иванович весело рассмеялся и прибавил:

– А теперь не худо бы содовой с коньяком. Как вы об этом думаете, Андрей Николаич?

– Мысль не дурная, Иван Иваныч.

– Так приходите скорей. А я жариться более не намерен, – проговорил Иван Иванович и ушел с мостика.

Капитан приказал дать полный ход и сказал лейтенанту Кичинскому:

– Сдайте вахту Владимиру Сергеичу. Ему ведь достаивать!

И перед тем что уйти с мостика, он подошел к лоцману и, потрепав его по плечу, шутливо промолвил:

– Что, Атой, струсил за своих тайпингов?

– Я за них не боялся, капитан!

– Еще как боялся! И хотел, чтобы мы в манжуров стреляли. И мели у правого берега выдумал… Струсил, признайся?

– Нет, капитан. Я вполне был уверен, что русский великодушный капитан не прикажет стрелять в чужих людей, которые ему ничего не сделали!.. – с изысканною вежливостью ответил китаец и в знак уважения присел на корточки.

Капитан более не продолжал шутливых расспросов и, казалось, несколько сконфуженный, торопливо спустился вниз и ушел в каюту пить содовую воду с коньяком.

«Голубчик» опять пошел полным ходом, рассекая своим острым носом мутно-желтую воду Янтсе-Кианга. На клипере снова все изнывали от адской жары, кроме Атоя, недвижно стоявшего у компаса.

По временам он поворачивал свое желтое лицо назад и смотрел на берег. Но скоро клипер повернул в изгиб реки, и сражавшихся не было видно.

– А что, Атой, тайпинги побьют манжуров? – спросил Вергежин.

– Непременно! – ответил лоцман.

И взгляд его узких темных глаз светился мягче, когда он глядел на Вергежина.

По-видимому, китаец догадывался, отчего молодой мичман был сменен с вахты и не был наверху во время стрельбы.

Вскоре после выхода корвета в кругосветное плавание, или, как говорят матросы, в дальнюю, Иван Артемьев, совсем молодой, цветущего здоровья матрос, краснощекий красивый брюнет, лихой брамсельный и загребной на капитанском вельботе, простудился поздней ненастной осенью и серьезно занемог, схватив воспаление легких.

Болезнь затянулась. Молодой матрос видимо таял.

Когда, месяц спустя, корвет зашел на несколько дней в Брест, судовой врач, молодой человек, лет пять как окончивший курс в московском университете, снова долго и внимательно выслушивал и выстукивал еще недавно богатырскую, а теперь исхудалую, с резко выступающими ребрами, смуглую грудь Артемьева и, отправившись к капитану, доложил ему, что Артемьева следовало бы списать с корвета и оставить в Бресте, в морском госпитале.

– Разве он так плох, доктор?

– Очень плох… Скоротечная форма чахотки.

– Нет надежды спасти его?

– По моему мнению, никакой! – не без задорного апломба, присущего очень молодым врачам, отвечал доктор и принял еще более серьезный вид.

– Жаль отправлять беднягу умирать к чужим людям… Ну, да что делать! Все-таки на берегу ему будет лучше, чем у нас в лазарете. Ведь у нас в лазарете для больных скверно, а?

– Для серьезно больных нехорошо. Каюта маленькая. Воздуха мало. Удобств никаких…

– Так, так… Вы говорили об этом Артемьеву?

– Нет еще. Сегодня скажу, а завтра, если разрешите, сам свезу в госпиталь и сдам французским врачам.

Через час после этого разговора доктор, несколько взволнованный, но старавшийся скрыть это волнение, вошел в лазарет – небольшую, сиявшую чистотой каюту, помешавшуюся на кубрике. Несмотря на пропущенный в двери виндзейль, в низенькой каюте отдавало сырым спертым воздухом и сильно пахло лекарствами. В ней было четыре койки, по две у каждой переборки, расположенные в виде нар, одна над другой. Три были пусты, а в четвертой, внизу, головою к борту судна, лежал единственный больной на корвете, матрос 1-й статьи Иван Артемьев.

Он лежал с широко раскрытыми большими блестящими черными глазами, серьезными, с выражением какой-то сосредоточенной вдумчивости, какая часто бывает у безнадежно и долго больных. Его осунувшееся смуглое лицо с заостренным носом, словно прозрачными ноздрями, с удлинившимся подбородком, черневшим щетиной небритой бороды, с характерными горевшими пятнами на впалых щеках, с выдавшимися скулами и сухими воспаленными губами – его лицо было спокойно, красиво и мертвенно-бледно. Сразу чувствовалось, что смерть уже сторожит это еще недавно крепкое, здоровое тело.

При входе доктора не в урочное время Артемьев приподнял с подушки голову с мокрыми у висков волосами, снова опустил ее и, перебирая край байкового белого одеяла своими восковыми пальцами, худыми и длинными, с выросшими желтыми ногтями, вопросительно, испуганно и подозрительно повел взглядом на вошедшего.

– Ну что, братец, все знобит? – искусственно развязным и небрежным тоном проговорил врач, полагая, что он таким образом подбадривает больного, и в то же время чувствуя какую-то неловкость перед испуганным взглядом матроса.

– Знобит, ваше благородие! А то всем, кажется, здоров. Нутренне ничего не болит, ваше благородие! – с живостью отвечал Артемьев.

И, все еще глядя на врача с подозрительной пытливостью, торопливо прибавил:

– Вот если бы от этого самого ознобу ослобониться, и опять вошел бы в силу, ваше благородие… Озноб только… не пущает.

Глухой его голос звучал надеждой. Он, видимо, употреблял усилия, чтобы казаться при докторе бодрым и не столь слабым, точно в нем бродили какие-то смутные подозрения насчет недобрых намерений доктора и больной хотел обмануть его.

Доктор, добродушный и мягкий москвич, еще не закаленный своей профессией настолько, чтобы равнодушно смотреть на людские страдания, опустив голову, чтобы скрыть невольное смущение, почему-то откашлялся и, избегая смотреть в эти пытливые черные глаза больного, проговорил все тем же искусственно небрежным тоном:

– В том-то и дело, братец, чтобы озноба не было… И ты, конечно, поправишься… Об этом нечего и говорить… Я не сомневаюсь…

Он на мгновение остановился, поднял голову и встретил радостный, уверенный взгляд больного.

И, несмотря на тяжелое чувство, охватившее его при этом взгляде, продолжал еще веселее и увереннее:

– Поправишься, конечно… Опять молодцом станешь, но только для этого тебе надо на берег… А на корвете, брат, плохая поправка. Понимаешь?

– Куда же это на берег? – испуганно и жалобно прошептал больной, словно бы в недоумении.

– А здесь в Брест, в госпиталь… Там отлично… Там живо поправка пойдет… А как поправишься, тебя оттуда в Кронштадт отправят, а из Кронштадта в деревню пойдешь, к себе домой… Я тебе и бумагу такую дам.

Выходило как будто очень хорошо. Но с первых же слов доктора в глазах и в лице молодого матроса появилось выражение такого страха, отчаяния и скорби, что доктор окончил свою речь далеко не с той развязной веселостью, с какой начал.

На мгновение больной замер, словно пораженный.

Но вслед за тем он проговорил с отчаянной мольбой:

– Ваше благородие! Отец родной! Не отсылайте меня с конверта. Дозвольте остаться. Явите божескую милость!

Доктор стал его уговаривать: на берегу он скоро выздоровеет, а здесь болезнь может затянуться…

– Ваше благородие! Будьте добры… Уж ежели бог не пошлет мне поправки, дозвольте хоть умереть между своими, а не на чужой стороне!

От волнения он закашлялся. Из груди его вырывался зловещий глухой шум и что-то внутри клокотало. Его чудные большие глаза глядели на доктора с такой мольбой, что молодой доктор, видимо, колебался.

– Но послушай, Артемьев… ведь там тебе было бы лучше!.. – снова начал он.

– На чужой-то стороне лучше? Да я там с тоски, ваше благородие, помру. Здесь – свои ребята. Пожалеют, по крайности. Слово есть с кем перемолвить… а там?.. Не погубите, ваше благородие! Дозвольте остаться. Я скоро поправлюсь, вот только в теплые места придем, и опять буду исправным матросом, ваше благородие! – молил матрос, словно бы оправдываясь и за свою болезнь и за то, что не может быть исправным, лихим матросом.

Взволнованный этим отчаянием, доктор почувствовал жестокость своего решения и ласково проговорил:

– Ну, ну, не волнуйся, брат… Уж если ты так не хочешь, оставайся!

Радостная, благодарная улыбка озарила мертвенное лицо Артемьева, и он с чувством произнес:

– Век не забуду, ваше благородие!

Снова доктор пошел в капитанскую каюту и, рассказав капитану об отчаянии молодого матроса, просил теперь разрешения оставить его на корвете.

Капитан охотно согласился и заметил:

– Вот скоро в тропиках будем… Воздух чудный… быть может, Артемьеву и лучше будет. Как вы думаете, доктор?

– К сожалению, ничто не спасет беднягу. Дни его сочтены! – с уверенностью отвечал молодой врач и даже несколько обиделся, что капитан как будто не вполне доверяет его авторитету.

– А какой славный матрос был! – пожалел капитан.

Когда на баке – этом матросском клубе, где обсуждаются все явления судовой жизни, – узнали, что Артемьева хотели отправить во французский госпиталь и что затем оставили на корвете, – все матросы искренне порадовались за товарища.

Со всех сторон сыпались замечания:

– Уж коли помирать, так, по крайности, между своими, а не по-собачьи, у чужого забора!

– Это что и говорить… Лучше прямо в море бросить!

– Тут хоть призор есть, а там пойми, что он лопочет!

– И без попа… Так без отпущения и отдашь душу…

– Ишь ведь, что было выдумал дохтур! К французам! А еще добрый!

– Добер, а поди ж…

– Молод очень! Дохтур, а того невдомек, что матросу никак не годится умирать в чужих людях. Может, господам все равно, а российский матрос на это охоткой не согласится, – авторитетно решил старый унтер-офицер Архипов, раскуривая у кадки с водой, вокруг которой собрался кружок, свою трубчонку, набитую махоркой.

И, раскурив ее, категорически и властно прибавил:

– То-то оно и есть. И умен и учен, а разуму мало. Нажить его, братец ты мой, надо. А то: к французам! И выходит, что дохтур сам вроде как быдто француз.

Все на минутку примолкли, точно нашедши разгадку поведения доктора. Приговор такого авторитетного человека, как унтер-офицер Архипов, очень уважаемого матросами за справедливость, был, некоторым образом, разрешающим аккордом.

И с этой минуты наш милый судовой врач пошел у матросов под шуточной кличкой «француза».

– А что, милай человек, господин фершал, Игнат Степаныч! Разве Ванька Артемьев того… помрет?

С такими словами обратился к подошедшему фельдшеру немолодой коренастый чернявый матрос с добродушной физиономией, сизый нос которого свидетельствовал о главном недостатке Рябкина, известного весельчака, балагура и сказочника, бесшабашного марсового, ходившего на штык-болт, и отчаянного забулдыги и пьяницы, пропивавшего, когда попадал на берег, не только деньги, но и все собственные вещи.

Фельдшер, мужчина лет около сорока, с рыже-огненными волосами, весь в веснушках, рябой и некрасивый, но считавший себя неотразимым донжуаном для кронштадтских горничных, сделал серьезную мину, перенятую им от докторов, заложил палец за борт своего сюртука и не без апломба ответил:

– Туберкулез… Ничего с ним, братец, не поделаешь.

– Чихотка, значит?

– Пневмония – одна форма, туберкулезис – другая. Тебе, впрочем, братец, этой мудрости не понять – не про тебя писано. Для этого тоже надо специалистом быть!.. – продолжал фельдшер, любивший-таки огорошивать матросов разными подобными словечками. – Могу тебе только сказать, что бедному Артемьеву не долго жить.

– Ну? – испуганно воскликнул Рябкин.

– То-то ну! С туберкулезом не шути, братец ты мой. Он и лошадь обработает, а не то что человека.

– Ах, и жалко же, братцы, матроса! И парень-то какой душевный! – промолвил Рябкин, и обычная веселая улыбка сбежала с его лица.

И все, кто тут был, пожалели Артемьева.

– Рано, любезный, хоронишь! – строго и внушительно обратился старый унтер-офицер к фельдшеру. – Бог-то, может, не послушает вас с дохтуром, а вызволит человека.

– Да я-то что? По мне, живи на здоровье. Тут не я, а наука!

– Наука! – презрительно протянул Архипов. – Господь и науку обернет, ежели на то его воля…

И Архипов, сунув трубку в карман, не спеша вышел из круга.

Фельдшер только безнадежно пожал плечами: дескать, нечего с вами разговаривать!

Недели через две корвет уже плыл в тропиках, направляясь к югу. Погода стояла восхитительная. На небе ни облачка. Тропическая жара умерялась ровным, вечно дующим в одном направлении, мягким пассатом и свежей влагой океана.

И корвет шел да шел узлов по семи, по восьми, имея на себе всю парусину. Недаром же моряки зовут плавание в тропиках, с пассатом, дачным плаванием. В самом деле, спокойное, благодатное плавание! Не надо и брасом шевелить, то есть менять положение парусов. И для матросов – это пора самой спокойной морской жизни. Стоят они на вахте не повахтенно, а по отделениям, и вахты самые приятные. Не приходится ждать бурь и непогод, бежать рифы брать, то уменьшать, то прибавлять парусов, – словом, не приходится быть постоянно начеку. На этих вахтах почти никакой работы. И матросы коротают их, лясничая между собою, вспоминая в тропиках родную сторону, развлекаясь иногда зрелищем китов, пускающих фонтаны, любуясь блестящими на солнце летучими рыбками, маленькими, далеко залетающими от берега петрелями, громадными белоснежными альбатросами и высоко реющими в прозрачном воздухе фрегатами. А в эти дивные тропические ночи с мириадами мигающих звезд – ночи, когда вся команда спит на палубе, – вахтенные, примостившись кучками, коротают время еще более интимными воспоминаниями или сказками, которые рассказывает кто-нибудь из умелых сказочников, к удовольствию слушателей.

Вахтенный, молодой офицер, весь в белом легком костюме, ходит взад и вперед по мостику, поглядывает вперед, нет ли где огоньков идущего судна, вдыхает полной грудью прохладный воздух ночи, невольно мечтает, предаваясь воспоминаниям, и, усталый от долгой ходьбы, прислоняется к поручням, дремлет с открытыми глазами, как умеют дремать моряки, и снова начинает ходить, вновь вспоминая, быть может, кого-нибудь из близких, находящихся далеко-далеко, или пару милых глаз, кажущихся среди океана еще милее, или маленькую руку с тонкими длинными пальцами, с голубыми жилками, просвечивающими сквозь нежную белизну кожи, – руку, которую еще недавно он украдкой целовал в Кронштадте… В эти ласкающие ночи моряки, давно не бывшие на берегу, становятся несколько сентиментальны.

А корвет, плавно покачиваясь, идет себе вперед во мраке ночи, свободно и легко рассекая грудью океан с тихим гулом искрящейся брызгами воды, оставляя за собой широкую алмазную ленту, блестящую фосфорическим светом.

Иногда только эта безмолвная прелесть плавания в тропиках нарушается набегающими шквалами с проливным дождем. Приближение такого шквала внимательно сторожится зорким глазом вахтенного офицера. Посматривая в бинокль, он вдруг замечает на далеком только что чистом горизонте маленькое серое пятно. Оно становится все больше и больше и быстро вырастает в темную грозовую тучу, соединенную с океаном серым косым дождевым столбом, освещенным лучами солнца. И эта туча и этот серый широкий столб стремительно несется к корвету. Солнце скрылось. Вода почернела. В воздухе душно. Туча все ближе и ближе… Корвет уже готов к встрече внезапного гостя: брамсели убраны; марсели, фок и грот взяты на гитовы… Шквал налетел, охватил со всех сторон судно серой мглой, накренил корвет, понес его на минуту со страшной быстротой, облил всех ливнем крупного тропического дождя, помчался далее, – и через минуту-другую и туча и дождевой столб становятся все меньше и меньше и кажутся на противоположном горизонте крошечным серым пятнышком.

И снова высокое голубое небо с веселой лаской смотрит сверху. Воздух полон чудной свежести. Снова корвет поставил все паруса, и тот же мягкий ровный пассатный ветерок несет его. Матросские рубахи уже просохли, только в снастях еще блестят капли; и снова поставленный тент защищает головы моряков от ослепительных лучей тропического солнца.

Артемьеву, казалось, стало лучше. Лихорадка мучила его с более долгими промежутками, он чувствовал себя бодрей, с аппетитом ел кушанье с кают-компанейского стола и пил по две рюмки мадеры в день. По распоряжению доктора, больного с утра выводили наверх, и он проводил там целые дни, лежа большею частью в койке, подвешенной у шкафута – на средней части судна, смотрел на обычную утреннюю чистку, на обычные предобеденные работы и учения, слушал хорошо знакомую артистическую ругань боцмана и окрики офицеров, перекидывался словами с подходившими к нему матросами, – и все это его занимало, приобретая в его глазах какую-то прелесть новизны. Иногда он подолгу глядел своими большими серьезными глазами и на безбрежный сверкавший на солнце океан и на бирюзовую высь неба – глядел и задумывался, словно пытаясь разрешить какую-то загадку, неожиданно возникшую для него после долгого созерцания природы и каких-то новых, странных дум, являвшихся во время долгой болезни.

По временам мысли его витали в воспоминаниях о далекой бедной деревушке с черными избами, о мужичьей жизни, об этом темном лесе, куда он с отцом часто ездил по ночам рубить «божий лес», который почему-то считали казенным, – и тогда скорбное чувство подкрадывалось к сердцу. Он жалел своих, скорбел о тяжкой мужичьей доле; спрашивал себя, отчего бог не ко всем милостив, и снова задумывался, глядя на чудное небо, точно оно могло дать ответ…

Его часто охватывала дремота: он забывался на короткие промежутки, и ему снились сны. В этих сновидениях Артемьев был по-прежнему сильный, здоровый, ретивый матрос, летавший духом на марс, крепивший брамсель или наваливавшийся изо всех сил на весло, когда приходилось на щегольском вельботе отвозить капитана…

И, внезапно просыпаясь, он с грустью чувствовал свою беспомощность и часто с горечью смотрел на свои исхудалые руки, ощупывал свои выдававшиеся ребра, винил доктора за то, что не входит в силу, и каждое утро с трогательной простотой молил бога, чтобы господь послал ему поправку.

Но и в теплых местах поправка не приходила, и больной становился все более нетерпеливым и раздражительным. Но о смерти он не думал, надеясь, что озноб отпустит, наконец, и он опять войдет в силу.

Его только удивляло особое внимание, какое ему теперь оказывали. К нему подходили офицеры и капитан и говорили добрые, обнадеживающие слова. Сам ругатель-боцман, прежде изредка «смазывавший» Артемьева по уху и часто ругавший его, теперь, напротив, нет-нет да и заглянет к нему в койку. И грубый, сиплый голос боцмана звучит непривычной для уха молодого матроса нежностью, хотя боцман как-то сердито хмурит брови, глядя на исхудалое лицо больного. Он скажет два-три слова и, уходя, прибавит:

– Ну, брат, теперь скоро и на поправку. Не рука матросу долго валяться! Бог милостив… Поправишься.

И все – он это чувствовал – как-то особенно относились к нему.

«За что?» – иногда думал он, растроганный таким непривычным вниманием.

И вскоре бедняга узнал «за что», услыхав неосторожный разговор двух матросов о том, что ему, по словам доктора, жить осталось уж немного: «Слава богу, коли ден десять протянет!»

Он обомлел и как-то вдруг весь почувствовал, что это правда и что он не жилец на белом свете.

И скорбные, жгучие слезы тихо скатились с его. славных глаз.

Ах, какие тяжелые были эти бесконечные, длинные последние ночи в маленькой душной каюте! Сна почти не было. Больной изредка забывался, и снова приходил в себя, и лежал неподвижно, с открытыми глазами, в полутемной каюте, освещенной слабым светом фонаря. Кругом тишина. Слышно лишь бульканье воды у борта да легонькое поскрипывание корвета.

Тоска! Щемящая, безнадежная тоска!

Но забулдыга и пьяница Рябкин не забывал больного в его ночном одиночестве. Каждую ночь, перед вахтой или сменившись с вахты, Рябкин, лишая себя сна, осторожно входил в лазарет, присаживался на пол у койки Артемьева, успокаивал его, старался подбодрить и начинал рассказывать ему свои бесконечные сказки.

Он их рассказывал увлекательно, мастерски, с различными, им самим сочиненными вариантами, и деликатно изменял конец сказки, если он был печальный или оканчивался чьей-нибудь смертью.

И молодой матрос, несколько успокоенный, слушал их и иногда дремал, убаюканный этим тихим, ритмическим кадансом сказочной речи.

Случалось, Артемьев неожиданно прерывал рассказчика и спрашивал:

– Послушай, Рябкин, что я хочу спросить…

– Что, Ваня?

– Как ты думаешь, как будет – на том свете? Тяжело душе или нет?

Рябкин, никогда в жизни не думавший о таких деликатных предметах, на секунду задумывался, но со свойственной ему находчивостью быстро и уверенно отвечал:

– Надо, братец ты мой, полагать, что душе нашего брата будет хорошо… Господским душам будет хуже… это верно… потому им на этом свете очень даже вольготно… Ну, значит, и вали-валом, голубчики, в ад… Сделайте ваше одолжение… Пожалуйте!.. Однако и из нашего звания тоже, я думаю, не всякий в рай… Мне, примерно, голубчик мой, давно в пекле паек готов за то, что я жру это самое винище. Небось, заставят растопленную медь глотать… А силушки нет, милый человек, бросить эту самую водку!.. Вот оно как будет на том свете! – заключил Рябкин, вполне уверенный, казалось, в правильности своих внезапных соображений насчет «того света».

Несколько секунд длилось молчание.

И молодой матрос вновь заговорил:

– Тоже иной раз думается: вот умер человек, а что там?

– Да брось ты глупые мысли. Вот тоже!.. Еще, брат, мы с тобой и на этом свете поживем. А как, братец ты мой, вечор боцман Ваську Скобликова звезданул! В кровь! В самую, значит, носовую часть! – круто переменил Рябкин разговор, желая отвлечь внимание от грустных предметов.

Но Артемьев молчал, оставаясь равнодушен к этому сообщению. Его, казалось, уже не занимали все эти прежде интересовавшие его вещи. Все это представлялось теперь ему каким-то далеким прошлым.

– У вас на фор-брамсели вот тоже… Михайлов брам-горденя не отдал. Ну и костил же его, брат, старший офицер сегодня! Однако всего раз съездил.

Но вместо ответа Артемьев вдруг сказал:

– Не хотца помирать, голубчик, а надо. Так, видно, богу угодно, чтобы меня бросили в океан! – прибавил он с тоской.

– Ведь вот глупый! С чего ты зря мелешь? Да нешто я не понимаю матросского здоровья? Отлично, братец, понимаю: слава богу, двенадцать лет в матросах околачиваюсь… Тоже вот у нас на «Копчике» молодой матросик был и занемог, как ты. Так около году провалялся у нас на клипере, а после в такую поправку пошел, что страсть.

Но эти слова, по-видимому, мало утешали Артемьева. Рябкин это чувствовал и снова начинал сказку.

– Ты бы спать шел, Рябкин.

– Спать? Да быдто неохота спать… Ужо утром высплюсь!

– Ишь ты, сердешный… Жалеешь… Добер… Бог тебе и вино простит!

Корвет подходил к экватору. Артемьев доживал последние дни. Однажды, рано утром, он попросил к себе в лазарет гардемарина Юшкова, который учил прежде Артемьева грамоте, часто разговаривал с ним, писал от него письма к родителям, и был очень расположен к молодому матросу.

– Простите, барин, что обеспокоил… Исполните последнюю просьбу – напишите домой грамотку… Да вот вещи какие после меня останутся, так чтобы отослать, как вернетесь в Расею…

Гардемарин стал было успокаивать его, но матрос остановил его:

– Полно, голубчик барин! Я знаю, что умру.

И он передал завернутые в тряпочку два золотых и, указывая на байковый платок, две рубахи, башмаки, вязаный шарф и еще кое-какие вещи, собранные на лазаретном столе, просил все это послать отцу с матерью.

– И отпишите им, барин, что я так и так… помер, и что завсегда был покорным их сыном, и буду на том свете молиться за них и за всех хрестьян… И сестрицам, и братцам, и всей деревне нижайший поклон… Напишете, барин?

– Напишу! – отвечал гардемарин, глотая слезы.

– А другую грамотку отпишите, барин, в Кронштадт, Авдотье Матвеевне Николаевой… А как вернетесь, – отдайте ей вот эти гостинцы.

И он указал глазами на шелковый красный платок и маленькое колечко с поддельным камнем, купленное им в Копенгагене.

– Адрец тут же лежит, на платочке… Маменька ихняя торгует на рынке… Так напишите ей, что она напрасно тогда не верила… Думала, что я так только… и все смеялась. Напишите ей, барин, что ежели я путался с другими, так от обидного моего сердца, а желанная была она одна. И напишите, что я шлю ей свой нижайший поклон, целую в сахарные ее уста и дай ей бог всякого благополучия. Напишете, барин?

– Напишу.

– А затем спасибо вам за все, добрый барин. Простимся!

Сдерживая рыдания, гардемарин, поцеловал матроса и выбежал из лазарета.

В ту же ночь молодой матрос умер.

Труп его одели в полный матросский костюм и ранним утром вынесли наверх, на шканцы, и положили на доске, лежавшей на козлах. Перед обедом, в присутствии капитана, офицеров и всей команды, была отслужена священником панихида. И эта служба и это печальное пение отличного хора певчих здесь, среди безбрежного сверкавшего океана, так далеко-далеко от родины, производили невыносимо тоскливое впечатление.

После панихиды все подходили прощаться с усопшим. Флаг с утра был приспущен в знак того, что на судне покойник.

К вечеру труп зашили в парусинный мешок, плотно охватывавший мертвое тело, к ногам привязали ядро, и после отпевания и отдачи воинских почестей, при глубоком молчании команды, четыре матроса понесли усопшего на доске к борту корвета, наклонили доску, и труп молодого матроса с легким всплеском исчез в прозрачной синеве океана.

Все разошлись в суровом безмолвии. У некоторых на глазах блестели слезы. Рябкин плакал, как малый ребенок.

А справа величественно закатывалось солнце, заливая багровым блеском далекий горизонт.

На окраине красавца Севастополя, поднимающегося амфитеатром, на склоне горы, лепились белые домишки матросской слободки, в которой преимущественно жили жены и дети матросов и разный бедный люд.

Перед одной из хаток, в роскошное сентябрьское утро 1854 года, стоял черномазый пригожий мальчик, здоровый и крепкий, с всклокоченными кудрявыми волосами и с грязными босыми ногами, в не особенно опрятной старой «голландке» и в холщовых, когда-то белых штанах.

На вид мальчику можно было дать лет двенадцать-тринадцать. Его загорелое лицо, открытое и смелое, с бойкими глазами, дышавшими умом, было озабочено.

По-видимому, мальчик кого-то поджидал, не отводя глаз с переулка, спускавшегося в город. Только изредка не без зависти взглядывал на средину узкой улицы слободки, где неподалеку играла в бабки знакомая компания. В ней «черномазый» был признанным авторитетом и в бабках, и во всех проказах, и в разбирательствах драк и потасовок.

К нему уже прибегала депутация звать играть в бабки, но он категорически отказался.

– Маркушка! – вдруг долетел из открытого оконца слабый, глухой женский голос.

Черномазый мальчик вбежал в хату и подошел к кровати, стоявшей за раскрытым пологом, в небольшой комнате с низким потолком, душной и спертой.

Под ситцевым одеялом лежала мать Маркуши, матроска с исхудалым, бледным лицом, с красными пятнами на обтянутых щеках, с глубоко впавшими большими черными глазами, горевшими лихорадочным блеском.

Она прерывисто и тяжело дышала.

– Не идет? – нетерпеливо спросила матроска.

– Не видно, мамка! Верно, придет…

– Не зашел ли в питейный?

– Там нет… Бегал… Тебя знобит, мамка?

– То-то знобит. Прикрой, Маркушка!

Маркушка достал с табуретки старую шубейку, подбитую бараном, и накрыл ею больную.

Затем он поднес ей чашку с водой и заботливо проговорил:

– Выпей, мамка. Полегчает.

И с уверенностью прибавил:

– Скоро поправишься… Вот те крест!

И Маркушка перекрестился.

Больная ласково повела красивыми глазами на сына и отпила несколько глотков.

– Разве что не спустили тятьку с «Констенкина» по случаю француза… Видимо-невидимо пришло их на кораблях в Евпаторию с солдатами. Хотят шельмы на берег…

– Наши не допустят!.. – возбужденно проговорила матроска, сама торговавшая до последних дней на рынке разной мелочью. Как почти все на рынке, она повторяла, что французы и англичане не осмелятся прийти к нам, а если и осмелятся, то их не пустят высадиться на берег, и союзники с позором вернутся.

Разумеется, эти толки на рынке были отголоском того общего мнения, которое высказывала большая часть севастопольского общества.

Хоть Маркушка, как и подобало шустрому и смышленому уличному мальчишке, и видал на своем коротком веку кое-какие виды и кое-что слышал на Графской пристани и на бульваре, куда бегал слушать музыку по вечерам, – но еще не знал, что французы, англичане, турки и итальянцы уже беспрепятственно высадились первого сентября в Евпаторию и, направляясь в Севастополь, заняли позицию на реке Альме, ожидая русских.

И потому Маркушка не без хвастливого задора воскликнул:

– Сунься-ка! Их Нахимов шуганет, мамка!

– Дай только ему волю. Шуганул бы…

– А кто может не дать воли… Сам царь ему Георгия прислал…

– Князь Менщик не пущает, Маркушка…

– Самый, значит, главный над всеми старик… Такой худой и храмлет… Видел его раз… Ничего не стоит против Нахимова.

– Лукав старик… Все хочет по-своему… И горд очень…

Матроска, повторявшая мнение о главнокомандующем князе Меншикове со слов мужа, лихого марсового на корабле «Константин» и пьяницы, причинявшего немало неприятностей своей жене и единственному сыну Маркушке во время загула, закашлялась и не скоро отошла и могла говорить.

Испуганная приступом кашля, больная с еще большим нетерпением ждала мужа, и ей казалось, что он нехорошо поступает… Дал знать через матросика, что забежит сегодня утром, а уж одиннадцатый час, а его нет…

И она сказала:

– Ты, Маркуша, думаешь, что тятьку не спустили на берег?

– Очень даже не спустили по случаю француза… Ни одного матроса нет в слободке… А то тятька бы пришел!

– А ты сбегай, Маркушка, на Графскую пристань… Шлюпку с «Костенкина» увидишь и скажи, чтобы тятька отпросился… Мамке, мол, недужно…

– А как же ты одна?

– Позови Даниловну… Посидит. Верно, дома?

– Куда идти старой карге! – не особенно любезно назвал Маркушка соседку, старую вдову боцмана.

И прибавил деловитым заботливым тоном:

– А без меня смотри потерпи, мамка! Ежели шлюпка с «Костентина» будет, духом обернусь! Молоко около тебя поставлю и воду.

Маркушка поправил одеяло и шубейку на больной, поставил у кровати кружку с молоком и чашку с водой, с серьезным видом потрогал голову матери и исчез.

Через минуту он сказал Даниловне:

– Присмотрите за мамкой, бабушка… Бегу в город…

– Зачем, чертенок? – сердито воркнула боцманша.

– Затем, что мамка послала… Посидите с ней… Будьте добренькая…

– Посижу… Плоха твоя мать… Ох, плоха…

– Вы, бабушка, перед ней не каркайте… Мамка выздоровит! – решительно вымолвил Маркушка, сдерживая желание обругать Даниловну одним из ругательств, имеющихся у него в памяти в большом запасе.

– И очень ты дерзкий, дьяволенок… Весь в отца-пьяницу… Мать твоя только хорошая… Для нее и войду… А вы оба…

Но конца Маркушка не слыхал.

Выйдя от Даниловны, он не удержался, чтобы не сказать на улице: «Старая ведьма!» И затем во весь дух полетел вниз по переулку.

Он спустился до Петропавловской красивой церкви, пробежал мимо каменной стены, окружающей большой сад, около дома командира севастопольского порта, – тот сад, куда нередко по вечерам перелезал через забор и лакомился виноградом и другими вкусными фруктами, – и когда вышел на главную улицу, то с галопа прямо перешел на шаг.

Во-первых, ему надо было отдышаться, а во-вторых, его поразило зрелище, которого он еще до сих пор не видал.

И он даже приостановился.

Он видел, что улица запружена матросами, которые на себе тащили большие орудия, и услышал, что орудия эти с кораблей и везут их на бульвар, чтобы поставить там, и на другие места на Южной стороне вокруг Севастополя.

Маркушка видел, как торопились куда-то адмиралы, направляясь по направлению к Графской пристани, заметил озабоченные их лица, обратил внимание, что и матросы очень серьезны, и, разумеется, подбежал к ним, чтобы увидать среди толпы матросов с «Константина».

Кто-то сказал Маркушке, что с «Константина» матросов еще нет.

Маркушка внезапно был охвачен тем же серьезным настроением, которое видел и сразу почувствовал и в матросах, и в офицерах, бывших при них, и в адмиралах, куда-то спешивших, и в партии арестантов, которые позвякивали кандалами на ходу, направляясь к себе домой на блокшив обедать после работ, и в конвойных, во всех лицах, которые в это утро встретил Маркушка на Большой улице. Если б он не несся во всю силу своих ног и своей здоровой груди из слободки вниз, то увидал бы и раньше встревоженные лица.

Маркушка встретил знакомых мальчишек, прибежавших поглазеть, и от них узнал, что «крупы» (солдат) нет. Все ушли прогонять француза и англичанина.

Но и уличные мальчишки уже не говорили с прежней самоуверенностью насчет того, что француза прогонят.

За это Маркушка их обругал, наскоро подрался с одним и вприпрыжку побежал на Графскую пристань, ловко проскальзывая между пешеходами на тротуаре.

Через несколько минут Маркушка добежал до белой колоннады перед Графской пристанью и, перепрыгивая ступеньки, спустился вниз.

Перед глазами Маркушки была знакомая картина.

Ласковая синева заштилевшего большого рейда, сверкающая под солнцем, и много военных кораблей. Вблизи у самой пристани, на мыске, каменный полукруглый форт, известный под названием Павловской батареи. Влево, у выхода в море, большие, каменные и такие же полукруглые форты в несколько ярусов со множеством амбразур, из которых чернели орудия, направленные к входу.

Никто в Севастополе и не мог подумать, что с моря может ворваться чей-нибудь флот перед этими тысячами орудий.

Никто не предполагал, что корабли придут с десантом, чтоб взять Севастополь сзади.

Маркушка стал спрашивать гребцов с военных шлюпок, дожидавшихся у пристани, нет ли шлюпки с «Константина».

Все отвечали отрицательно.

Маркушка смотрел на знакомый ему щегольский трехдечный корабль «Константин» под контр-адмиральским флагом на крюйс-брам-стеньге, который стоял вблизи Павловской батареи.

На нем, как и на других кораблях, шли работы по подъему и спуску орудий на шаланды, стоявшие у бортов.

И Маркушка догадался, отчего отец не мог забежать к матери.

Но все-таки надо исполнить ее поручение и подождать: не придет ли шлюпка с «Константина».

А в ожидании Маркушка пошел с Графской пристани на соседнюю, откуда на «вольных» больших шлюпках пассажиры переезжали из города на Северную сторону, на противоположном берегу бухты. Там было несколько строений поселка, и оттуда шла почтовая дорога на Симферополь и дальше в Россию.

Маркушка удивился, что на Северную сторону много отваливало шлюпок с дамами, и с ними был багаж. Были и отставные офицеры с пожитками.

Он видел и большие шлюпки, нагруженные домашними вещами. Увидал проходивший мимо тяжелый военный баркас с дамами и детьми и на баркасе много сундуков и чемоданов; сзади подвигалась шаланда, нагруженная мебелью и экипажами.

Маркушка был заинтересован этим необычным наплывом господ. Господа редко переезжали на Северную сторону. Он знал, что обыкновенно пассажирами были татары с пустыми корзинами из-под фрукт и разный рабочий люд без поклажи.

Зачем господа уезжают из Севастополя, когда в нем так хорошо? И погода не очень жаркая, и по вечерам музыка на бульваре, и фрукт так много.

Любознательному мальчику очень хотелось узнать, отчего вдруг собрались барыни, как звал Маркушка всех женщин в шляпках.

Но спросить было некого.

Знакомого перевозчика, отставного матроса, известного Маркушке под именем хорошего «дяденьки», который не раз даром перевозил мальчика на Северную сторону и обратно, когда он просил «дяденьку» позволить прокатиться по морю, и не раз разговаривал с ним и если ругался, то больше ласково, – этого «дяденьки» с его шлюпкой не было.

А он бы объяснил!

Но очень скоро знакомый худощавый старый перевозчик пристал к берегу с несколькими пассажирами с Северной стороны.

Он тяжело дышал, уставший после нескольких рейсов подряд. Пот градом катился по его изрытому морщинами лицу с маленькими острыми глазами и сизым крупным носом, и яличник наотрез отказался немедленно везти пассажиров, пока не «войдет в силу» после передышки.

Он тотчас же достал из шлюпки один из арбузов, взрезал его и стал есть сочные куски, закусывая их круто посоленным ломтем черного хлеба.

– Здравствуйте, дяденька! – обрадованно воскликнул Маркушка, подбежав к шлюпке перевозчика.

«Дяденька», которого по справедливости Маркушка мог бы называть дедушкой, кивнул мальчику коротко остриженной седой головой и вместо того, чтоб подать своему маленькому приятелю побуревшую, с вздувшимися жилами руку, протянул арбуз и ломоть хлеба и сказал:

– Закуси, Маркушка!

Маркушка немедленно впрыгнул в шлюпку и в минуту прикончил арбуз и хлеб. Затем, по-видимому, находя, что сидеть на банке для пассажиров неудобно, Маркушка вскочил на борт шлюпки, опустив ноги в море.

Маркушка озабоченно заболтал своими грязными ногами в воде и, повернувши всклокоченную голову, слегка прикрытую такою же измызганной матросской фуражкой, какая была и на затылке «дяденьки», спросил его, указывая арбузной коркой на публику, которая суетилась около шлюпок, нагружаемых пожитками:

– Куда это они повалили, дяденька?

– Пострел ты, Маркушка. С башкой мальчонка! А не смеканул? – протянул старик.

И, покончив с куском арбуза, не без иронической нотки в своем спокойном, ленивом голосе прибавил:

– Утекают из Севастополя.

– Зачем им утекать?

– Струсили… Опасаются, как бы французы их не забрали… Известно, дуры… Зря засуетились! – понизив голос, сказал «дяденька».

Маркушка соскочил с борта и подсел к «дяденьке».

– Да разве французы могут сюда прийти, дяденька? Ведь не смеют?

И глаза Маркушки засверкали.

– То-то посмели, Маркушка, ежели высадились. Жидкий, братец ты мой, народ, а поди ж – полагает о себе…

– Разве допустили, дяденька?

– Допустили… Может, заманивает Менщик, чтобы их сразу, подлецов, погнать домой… Не лезь, мол, в гости… Не приглашали!.. Менщик – старая лиса. Он их объегорит…

И, словно бы внезапно озлобляясь на что-то, старик возбужденно проговорил:

– А к Севастополю не подпустит… Не смеет. Ежели сразу и не прогонит француза, вернись сюда… Не оставляй без призора наш Севастополь! Не пускай сюда… французов да гличан. Только дай нам помогу… А матросики небось не отдадут Севастополя. Нахимов так и сказал: «Не отдадим, братцы!»

Маркушка жадно слушал старика и не мог сообразить, как это возможно, чтобы такой жидкий народ, как французы, мог прийти к Севастополю и чтобы наши не прогнали их немедленно, как только они высадились.

И хоть он и почувствовал, будто что-то неладно и французы могут прийти – недаром же «дяденька» допускал, что «старая лиса» сразу не прогонит, и недаром же барыни утекают, – но словно бы желая избавиться от этого чувства и подбодрить себя, Маркушка, взволнованный, со сверкавшими глазами, проговорил:

– Не отдадим, дяденька!

– То-то и есть… А это пусть опасаются которые трусы, Маркушка… Есть такие… Перевозишь… Наслушаешься разговоров… А ты, Маркушка, видно, прокатиться захотел? – спросил «дяденька».

Маркушка объяснил, зачем пришел. Он рассказал, как тяжело дышит мать и как долго кашляет, и, рассчитывая, что «дяденька» все знает, спросил:

– Ведь мамка не помрет? Вы как полагаете, дяденька?

– Зачем ей помирать? Она матроска молодая. Отлежится… Простуда и выйдет. Не сумлевайся, Маркушка… Молодца! Заботливый ты сынишка!

И «дяденька» потрепал Маркушку по спине и прибавил:

– Давай на «Костентин» смахаю. Отцу скажу, ежели пустят. Только вряд ли дозволят матросу на берег. Видел, какая спешка против француза…

– Спасибо, дяденька! – горячо промолвил Маркушка, тронутый предложением перевозчика. – Вот и катер отвалил с «Костентина». Попрошу гребцов… Прощайте, дяденька! Так мамка выправится, дяденька?

– Сказано – выправится! – уверенно ответил «дяденька», пожимая руку Маркушки.

И Маркушка побежал на Графскую пристань и спустился вниз.

Через несколько минут безукоризненной гребли двенадцати гребцов в белых рубашках на катере были сразу убраны весла, и катер, тихо прорезывая прозрачную синеву воды, остановился у ступеньки пристани.

Из катера выскочили два офицера – один постарше, другой молодой – и пожилой старший врач.

Увидав Маркушку, молодой мичман остановился и спросил:

– Ты что здесь делаешь, Маркушка?.. Иди за мной, чертенок. Опять дам записку снести, и получишь гривенник…

– Никак невозможно, Михайла Михайлыч!..

– Отчего?

– Мать очень больна и велела дать знать тятеньке на «Констентине»… Может, отпустят… хоть на полчасика. Попросите, барин, за тятьку. А я при мамке… хожу за ней.

– А как фамилия твоего тятьки?

– Ткаченко… фор-марсовой, ваше благородие!

Мичман достал из кармана книжку и карандаш, вырвал листок и на спине Маркушки написал просьбу отпустить на берег фор-марсового Ткаченко к умирающей жене.

«Умирающей» назвал добрый, жизнерадостный мичман для большей убедительности.

Он отдал записку унтер-офицеру на катере и велел немедленно передать старшему офицеру.

– Есть, ваше благородие.

А Маркушке мичман сказал:

– Твое дело сделано, Маркушка. Отца спустят на берег… Я прошу за него…

Маркушка благодарил.

– Доктор был у матери?

– То-то не был, ваше благородие.

– Дурак! Мне бы сказал. Иди за мной!

И, торопливо поднимаясь по лестнице, мичман кричал:

– Доктор! Иван Иваныч! Подождите!

Рыжеватый доктор остановился.

– Ну что вам, пылкий мичман?

– Не откажите, голубчик, посмотреть мать этого чертенка. Жена нашего молодца фор-марсового Ткаченки. Очень больна. Не встает с постели.

– Дюже исхудала! – вставил Маркушка.

Доктор спросил у Маркушки адрес и обещал быть скоро в матросской слободке.

– Так беги домой, Маркушка… И твой тятька и доктор придут… Обрадуй мать…

– И дай вам бог за вашу доброту, Михаил Михайлыч. Сколько вгодно буду носить вам письма.

– Скоро, Маркушка, не придется… А вот тебе гривенник… Купи себе чего хочешь.

Маркушка заложил монету для верности за щеку и пустился во весь дух домой.

Скоро, едва переводя дух, он вошел в комнату, положил на табуретку около кровати виноград и несколько груш и радостно произнес:

– И тятька придет… И дохтур будет… И дяденька-яличник сказал, что ты скоро оправишься – только вылежись, мамка! Дяденька понимает, не то что какие вороны…

Озноб у чахоточной прошел. Ей было лучше. Вести Маркушки значительно подбодряли матроску.

И, любуясь своим смышленым сыном, она с радостным восхищением проговорила:

– И какой же ты умный, Маркушка! И как ты все это обработал. Рассказывай… И откуда виноград?.. Откуда дули?.. Ишь побаловал мамку… Ешь сам, я немного…

– Не стибрил ли твой Маркушка у татар?.. Он у тебя, матроска, шельмоватый! – промолвила, тихо посмеиваясь, Даниловна.

– Вот и клеплешь, Даниловна… Ах, ядовитая ты какая!.. Это ты напрасно бога гневишь… Вовсе не хорошо… Мой Маркушка не таковский!.. – говорила, волнуясь и раздражаясь, больная.

– Брось, мамка… Пусть она брешет… Побрешет и уйдет! – презрительно кинул Маркушка.

И, не обращая ни малейшего внимания на старую боцманшу, достал из кармана штанов пару тарани и булку и сказал матери:

– Я, мамка, вот и тарани себе купил и булку для тебя… Попьешь с чаем… Знакомый мичман Михайла Михайлыч подарил гривенник… Страсть добрый… Встрелся на Графской… Он и исхлопотал, чтобы тятьку пустили к нам… Он и доктора испросил… Одним словом…

И, возбужденный, видимо торопясь рассказать матери все, что видел и слышал в это чудное сентябрьское утро, воскликнул:

– А что, мамка, в Севастополе!.. Француза-то допустили на берег в Евпатории…

– Допустили? – протянула чахоточная.

– То-то допустили… И Менщик со всеми солдатами там… прогонять… Сказывают, француз жидкий народ… Прогонит обманом, если их много… И на улицах матросы… Орудии с кораблей везли… Чтобы поставить их кругом Севастополя. А многие, которые дуры, барыни наутек, зря струсили. Разве Нахимов пустит француза в Севастополь? Дяденька так и сказал, что никак невозможно!

Отрывочные, возбужденные слова Маркушки взволновали больную в первые мгновения.

Но уверенность чахоточной, которая и не допускала мысли о том, что дни ее сочтены, слышалась в ее проникновенном голосе, когда она проговорила:

– Не придет француз! Он безбожник! Господь нам поможет… Наша вера угодней богу.

И, выпростав из-под одеяла исхудалую бескровную руку, матроска перекрестилась; ее губы что-то прошептали – вероятно, молитву и о Севастополе, и о скорейшей поправке.

Маркушка никогда не думал о таких деликатных вопросах. Он, разумеется, не понимал, чья вера лучшая, так как дружил и с «дяденькой», и со старым одноглазым татарином Ахметкой, который нередко угащивал Маркушку в своей фруктовой лавчонке и виноградом и попорченными фруктами, дружил и с портным евреем Исайкой, жившим в слободке, который дарил ему лоскутки, помог сладить большой змей и, посылая его с поручением, всегда давал три или пять копеек и в придачу еще – маковник или горсть рожков.

Но слова матери о французах были очень приятны Маркушке. Он перекрестился вслед за матроской и горячо воскликнул:

– Дай бог всех французов до одного перебить!

И, подсев к окну, стал чистить тарань, глотая слюни и предвкушая вкусную закуску.

Несколько минут царило молчание. Даниловна о чем-то загадочно думала, и злорадная усмешка кривила ее беззубый рот.

Старая, с угрюмым морщинистым лицом и злыми маленькими пронзительными глазами, похожая на ведьму, поднялась Даниловна с табуретки. Ее сгорбленная, приземистая и крепкая еще фигура выпрямилась и стала будто выше. И, обращаясь к больной, она заговорила, слегка шамкая, каким-то зловещим голосом:

– Видно, и милосердному конец терпению… Велики грехи Севастополя… И накажет за это господь… Ой, накажет!

Матроска беспокойно вздохнула. Она чувствовала, что Даниловна закаркает, и в то же время не спускала с нее жадно-любопытных и тоскливых глаз.

А Даниловна продолжала:

– Недаром дурачок Костя пророчил… Небось слышала, что говорил?

– Мало ли что брешет дурачок…

– Думаешь, мы умные? А он дурачок, может быть, блаженный, и бог ему внушает… Третьего дня его форменно «приутюжили» в полиции… А он никого не испугался… Поплакал и все свое бормочет… Неспроста, значит, говорит… И попомни, матроска… Быть великой беде… Не замолить грехов… Накопились на всех – и на вышних начальствах, и их барынях, и на матросах, и матросках… Господь и отступился… Может, князь Менщик изменщик перед нашим императором, ежели допустил высадку?.. Разве можно с моря допустить?.. Николай Павлыч прикажет Менщика в кандалы да с фельдъегерем прямо во дворец… «Как смел, такой-сякой, князь?..» А старый, что пустил француза, лукав, матроска… Отвертится от самого Николая Павлыча… Император не сказнит… А тем временем француз и турка нагрянут. Всех перекокошат. У француза такие ружья, что за версту бьют и заговоренные Бонапартом – антихристом… Наш солдат и не видит француза, а у солдата пуля в самое сердце… Убит… И как войдут в Севастополь, сейчас турка всех жителев прикончит… без разбора сословий… Только каких молодых заберут и на корабль… вроде как в крепостные пошлют турецкому султану… И все разграбят… И камня на камне не останется… Дьявол-то во всей силе с французами объявится… Бог все ему позволит… Пропадай, мол, грешный город!.. А ты: не придут! Жалко тебя, хворая, что не скоро тебе оправиться… Ушла бы из Севастополя со своим щенком. А я оставлю дом и… гайда… Не согласна пропадать… Прощай!..

И Даниловна пошла в двери.

Ее слова произвели на чахоточную сильное впечатление. Поражен был и Маркушка.

Но, когда он взглянул на мать и увидел выражение ужаса в ее лице и слезы на ее щеках, он бросился к матери и сказал:

– Мамка! А ты не верь… ведьме. Она брешет!..

И затем подбежал к окну, высунулся в него и крикнул Даниловне:

– Ведьма!.. Ведьма! С перепуги набрехала… Ведьма! Старая карга! На том свете за язык привесят…

– Подлый щенок! Тебя первого француз убьет!.. – прошипела Даниловна.

– Он не придет… А вот я возьму да и убью ведьму… Только приди. Утекай лучше к французам… Сама французинька!

И Маркушка кричал, пока Даниловна не скрылась в своей хате:

– Ведьма-французинька… Ведьма-изменщица!

Матроска только простонала. Но не от боли, а от тоски и обиды за свое бессилие.

Еще бы!

Даниловна страшно накаркала Маркушке, и матроска не могла подняться с постели, чтобы по меньшей мере выцарапать глаза «подлой брехунье».

Но больная все-таки почувствовала значительное душевное облегчение, когда слышала, как хорошо «отчекрыжил» Маркушка старую боцманшу.

И с гордостью матери, любующейся сыном, радостно промолвила:

– Ай да молодца, Маркушка! Не хуже настоящего матроса отчесал ведьму.

– То-то! Не баламуть. Не смей каркать, изменщица! – все еще взволнованный от негодования и сверкая загоревшимися глазами, воскликнул Маркушка.

– Изменщица и есть…

– А то как же? По-настоящему следовало бы прикокошить старую ведьму… Как ты думаешь, мамка?

– Ну ее… Из-за ведьмы да еще отвечать?.. И так навел на ее страху… Не трогай… Слушайся матери, Маркушка!

– Не бойсь, мамка… Не трону… Черт с ней, с ведьмой. Больше не придет к нам баламутить… Наутек поползет.

Матроска успокоилась и скоро задремала.

А Маркушка, уже отдумавший «укокошивать» Даниловну и довольный, что заслужил одобрение матери за «отчекрыжку» старой «карги», стал продолжать свой обед – тарань и краюху хлеба – и, прикончив его виноградом, тихонько подошел к постели.

Он взглядывал на восковое лицо матери. Он слышал какое-то бульканье в ее горле. И он невольно вспомнил слова Даниловны.

Сердце Маркушки упало. Ему стало жутко.

Он подсел к окну и жадно смотрел на безлюдную и безмолвную улицу – не проглядеть доктора.

Но страх понемногу проходил, когда Маркушка думал о том, что доктор, разумеется, быстро выправит мать какими-нибудь каплями. И она опять войдет в силу, станет крепкая и сильная, как прежде, и с раннего утра будет уходить на рынок к своему ларьку.

И он станет проводить время по-старому. Он опять будет с нею пить чай с горячими бубликами, с ней вместе уходить и заниматься своими делами. Он навестит Ахметку и Исайку, побывает на Графской: нет ли офицера, который куда-нибудь пошлет, заглянет к «дяденьке» и прокатится на шлюпке, поглазеет на лавки в Большой улице, пойдет к матери на рынок пообедать с нею, потолкается на рынке, поиграет в бабки с товарищами в слободке, потом пойдет купаться на «хрустальные воды» – в затишье Артиллерийской бухты около рынка – и вечером на бульвар или на Графскую и спать домой.

«Разумеется, доктор выправит мамку, и дяденька говорил, что мать не умрет. Зачем ей умирать?»

И, успокоенный за мать, Маркушка уже не смущается более ни мертвенностью ее исхудалого, изможденного лица, ни слабостью, ни ознобом, ни свистом, вылетающим из ее груди, ни прерывистым, трудным дыханием.

И в голове Маркушки пробегали мысли о французе, которого пустили, о пушках, которые видел утром, о толпе, матросах, об отъезде барынь, о словах «дяденьки», о Менщике, ушедшем со всеми солдатами не пускать в Севастополь, о гривеннике доброго мичмана, об адмиралах, куда-то спешивших, о Нахимове, который обнадежен матросами.

А палящий зной так и дышал в маленькое оконце… В низенькой комнате охватывала духота… А Маркушка так устал, летавши во весь дух на Графскую в обратно.

И Маркушка перестал думать. Он невольно приклонил лицо к подоконнику и моментально заснул.

– Протри зенки, Маркушка! – раздался над ухом мальчика грубоватый, с легкой сипотой голос.

Внезапно раскрывший глаза, Маркушка спросонья хватился бы затылком о раму низенького оконца, если бы большая, шершавая и вся просмоленная рука не лежала на его всклокоченной голове.

– Отчепни двери… А то дрыхнете, как зарезанные…

Маркушка сорвался с места.

– Кто там? – словно бы в полусне прошептала матроска.

– Тятька пришел! – радостно сказал Маркушка и побежал в сени снять щеколду с дверей.

– Ну, как мамка? – пониженным голосом, казалось, спокойным, проговорил приземистый, черный как жук матрос лет сорока, с загорелым смуглым лицом, заросшим черными волосами.

– Здорово исхудала… И не ест… Доктор придет сейчас.

– Доктор? Кто добыл?

– Мичман Михайла Михайлыч… Встрел на Графской, когда за вами бегал, и сказал, что мамка больна.

В знак одобренья фор-марсовой с «Константина» Игнат Ткаченко, в белой праздничной матросской рубахе и в парусинных башмаках на босых ногах, потрепал по спине сына и вошел в комнату.

Целую неделю не видел матрос жены и, как увидал ее, то едва не ахнул – до того за неделю она изменилась.

Матрос понял, что в эту комнату пришла смерть.

Но он скрыл от больной свое тоскливое изумление, когда подошел к ней. Он только осторожнее и словно бы боязливо пожал ее восковую руку с желтыми длинными ногтями и с еще большего шутливой грубостью проговорил:

– А ты что это вздумала валяться, матроска?.. Ден пять тебе отлежаться и, смотри, опять во всем своем парате в поправку…

– То-то и я обнадежена… А ждала тебя… Думала: загулял…

– Дура ты, Анна, и есть… Не спускали… Оттого и не пришел. И сейчас отпустили всего на один час… Разве что завтра отпустят.

– То-то зайди…

– А то, думаешь, не зайду… Скоро и вовсе на баксион переберемся… Тогда буду забегать. По другой части будем… вроде как крупа… На сухопутье…

И матрос стал рассказывать, что приказано затопить несколько кораблей на входе на рейд и остальные корабли разоружить… Орудия со всех кораблей на батареи и матросов к своим пушкам… И Нахимов будет и на сухой пути начальником… И Корнилов тоже. Башковатый адмирал… И оба они просили Менщика вытти всему флоту к французским и английским кораблям… Сцепиться, мол, с ними и – будь что будет, а изничтожить неприятельский флот… А Менщик не допустил. «Вы, говорит, адмиралы, зря только себя изничтожите… На них корабли все с машинами жарят под парами… Куда хотят, туда и иди, вроде как праходы… А вы-то что с одними парусами? Ежели ветра не будет – что вы поделаете?.. А он всех и перетопит… Будет себе палить, как ему вгодно, и шабаш!..» Нахимов и покорился… Ничего не поделаешь…

И матрос примолк.

– Так как же, Игнат? – спросила матроска.

– Насчет чего, Аннушка? – переспросил матрос, отводя взгляд, чтоб не смотреть на эти тревожные лихорадочные глаза, глубоко запавшие в глазницы.

– Значит, он придет к нашему Севастополю? Господь допустит?

– Ни в жисть! Нахимов с матросами не допустит. Всех французов перебьет! – с задорной уверенностью и не без отваги воскликнул Маркушка, сообразивший, что отец не забегал по дороге в питейный и, следовательно, зря не треснет.

Однако на всякий случай Маркушка попятился к дверям.

Матрос не поднял своих клочковатых, нависших бровей, придававших его добродушному лицу свирепый вид, и не сжал руки в здоровенный кулак.

Он взглянул на Маркушку с какою-то ласковой жалостью, точно понимал, что мальчик скоро будет сирота.

Но для порядка отец все-таки не без строгости проговорил:

– Видно, давно не клал тебе в кису, Маркушка!

– На прошлой неделе наклали, тятенька!

– То-то давно! – усмехнулся матрос. – Вовсе ты стал отчаянный, Маркушка! Скажи пожалуйста, какой вырос большой матрос. Рассудил!

И, обращаясь к жене, прибавил:

– Не сумлевайся, Аннушка… не оконфузимся… Скоро обозначится война. Князь Менщик окажет, какой он есть генерал против французского, ежели к десанту не поспел… Еще, может, поправится… Ну и то, что у их все стуцера, а у наших таких ружей нет. У француза стуцер далеко бьет, а нашему ружью не хватает дальности. Вот тебе и загвоздка.

– Зачем же нашим не роздали стуцеров? – нетерпеливо спросил Маркушка.

– Ой молчи, Маркушка… Не перебивай… Съезжу!

– Слушай, что отец говорит, Маркушка! – ласково промолвила матроска.

Матрос продолжал:

– К строку не изготовили этих самых стуцеров. Солдатику и обидно. И ежели Менщик в полном своем генеральском понятии да скомандует: «В штыки, братцы!» – крупа не осрамит своего звания и врукопашную… Не так обидно… Француз – известно, жидкий народ – похорохорится… однако не сустерпят штыка… И драйка к своим кораблям и гайда домой… «Ну вас!.. Не согласны»…

Маркушка даже щелкнул языком от удовольствия.

Но Маркушкина спесь была значительно сбита, когда после минутной паузы отец раздумчиво проговорил:

– И опять-таки обмозгуй ты, Аннушка: какие есть генералы при солдатах? Есть ли при рассудке в них отчаянность и умеют ли распорядиться солдатом? Это как и по нашей флотской части. Ежели начальник с флотским понятием, зря не суетится – и матросу лестно, и никогда он не обанкрутит начальника… За Нахимова Павла Степаныча куда вгодно… То-то оно и есть… Какое от Менщика будет одоление – скоро узнаем… Хучь и приди француз – а за Севастополь постоим… Живыми не отдадимся…

Несколько времени царило молчание.

– Завтра на баксион перебираться… – промолвил Игнат.

– А жить где? – спросила жена…

– В землянках…

– И харч, как на корабле?..

– Все по положению по морскому довольствию… И наш командир будет начальником баксиона… И прочие офицеры… палить будем, ежели француз придет… А за тобой, Аннушка, кто приглядывает? – вдруг спросил матрос.

– Да кто? Все Маркушка… Заботливый. Вроде как нянька ходит за матерью…

– А Даниловна?

– Сидела давеча, как Маркушка за тобой бегал.

– Небось больше не придет! – вмешался в разговор Маркушка.

– Отчего это?

– Она ведьма и изменщица… Я не пущу ее, тятенька! – решительно воскликнул Маркушка.

И, волнуясь и спеша, он рассказал, почему именно Даниловна изменщица и злющая ведьма, и не отказал себе в удовольствии похвастать, как он «отчесал» боцманшу.

Слушая Маркушку, матрос только усмехался, видимо довольный не менее матери, что «мальчонка башковат, и пестует мать, и форменно изругал боцманшу».

– А какая она изменщица?.. По какой такой причине? Она, братец ты мой, не изменщица… Даниловна злющая и много о себе полагает. А за брехню ты, Маркушка, правильно отчекрыжил.

И, обращаясь к жене, сказал:

– Небось, как был жив боцман, она не посмела бы шипеть, как гадюка… У него рука была тяжелая… Держал свою гадюку в понятии… С рассудком был боцман… И пьянствовал в плепорцию.

В эту минуту к домику подъехали дрожки.

– Доктор, мамка! – доложил Маркушка и, просветлевший, побежал встретить доктора.

Пожилой сухощавый доктор с рыжими волосами и бачками вошел в комнату, потянул длинным носом, и на его лице пробежала гримаса.

– Ну и душно здесь…

– Точно так, вашескобродие! – ответил матрос, вытянувшись перед доктором. – И дух чижелый… – прибавил он.

– Твоей жене, Ткаченко, и дышать труднее… Как тебя, матроска, звать? – спросил доктор, приблизившись к больной.

– Анной, вашескобродие! – взволнованно и внезапно пугаясь, ответила матроска.

Доктор взглянул на ее лицо и стал необыкновенно серьезен.

– Ты, Анна, не волнуйся… Нечего меня бояться… Твой матрос знает, что я не страшный.

Рыжий доктор в белом кителе проговорил эти ободряющие слова с шутливой ласковостью. Но его мягкий голос слегка вздрагивал. Добрый человек, он был взволнован при виде умирающей молодой женщины, спасти которую невозможно и которой надо спокойно врать, чтобы она не отчаялась, узнав свой приговор. А бедняга как чахоточная, разумеется, и не догадывается, что дни ее сочтены.

– Не бойся, Аннушка… Господин старший доктур добер… Вызнает, что в тебе болит нутреннее, и поможет, – сказал Игнат.

– Я не боюсь, вашескобродие! – промолвила матроска слабым, глухим голосом и старалась приподняться, но не могла и бессильно уронила голову на подушку.

– Не подымайся… не надо, – приказал доктор.

И подумал:

«К чему беднягу беспокоить осмотром. Не все ли равно?»

Но добросовестность врача говорила о долге и об обязанности облегчить хоть последние минуты потухающей жизни.

И, по-прежнему необычайно серьезный и точно в чем-то виноватый, рыжий доктор еще мягче и ласковее проговорил, вынимая из кармана молоточек и стетоскоп:

– Вот послушаем, что у тебя, Аннушка… Не бойся… Не бойся…

Доктор опустился и приложил свое ухо к трубке, уставленной у груди… Слушал, потом постукивал, потом опять приложил свое ухо к сердцу Аннушки.

Она испуганно и стыдливо закрыла глаза.

Матрос напряженно-серьезно смотрел на лысую, блестевшую потом голову. Маркушка, напротив, был торжественно весел. Ему казалось, что доктор узнал, что внутри мамки, пропишет капли, и мамка пойдет на поправку.

Доктор поднялся, прикрыл одеялом матроску и увидал ее жадный вопросительный взгляд…

– Простудилась… Надо тебе полежать… Пропишу капли, и станет легче…

– И скоро можно встать, вашескобродие? – нетерпеливо спросила матроска.

– Скоро! – не глядя на больную, проговорил рыжий доктор.

Он отошел к окну, присел, отдышался, вырвал из своей записной книжки листок, прописал рецепт и, казалось, чем-то раздраженный, подозвал Маркушку.

– Беги в госпиталь, получишь даром пузырек с каплями и… А кто присматривает за матерью?..

– Я.

– Ты? – удивленно спросил доктор.

– Он башковатый, вашескобродие… Все время не отходит от матери! – серьезно промолвил отец.

– Ласковый! – протянула матроска.

Доктор потрепал Маркушку по голове и сказал:

– Как принесешь, дай матери десять капель в рюмке воды… Сумеешь отлить?

– Потрафит! – заметил Игнат.

– К ночи дать еще десять. Завтра утром опять десять капель… Мать лучше будет спать… Не буди… Понял?

– Понял… Мамка ведь скоро поправится от капель, вашескобродие?

– Да…

– Дай вам бог здоровья! – радостно проговорил Маркушка.

И сказал отцу:

– Тятенька! Пока буду бегать за каплями, спроворьте матроску Щипенкову посидеть около мамки… А я живо обернусь!

С этими словами Маркушка исчез и понесся вниз.

– Славный у тебя мальчик, Аннушка… Ну, поправляйся… От капель будешь спать. Сном и уйдет болезнь… Завтра заеду… Не благодари… Не за что!.. – проговорил доктор.

И, обратившись к матросу, прибавил:

– Перетащи кровать с больной к окну… И немедленно!..

– Есть, вашескобродие!

Доктор вышел. За ним пошел матрос и крепко притворил двери.

Доктор остановился и сказал:

– Попрошу старшего офицера, чтоб на ночь тебя отпустили домой.

– Премного благодарен, вашескобродие… Видно, крышка ей? – чуть слышно спросил матрос.

И лицо Ткаченко стало напряженно серьезным.

– Пожалуй, до утра не доживет. Она и не догадывается. Не показывай ей, что смерть пришла…

– Не окажу себя, вашескобродие. Жалко обанкрутить человека.

– То-то.

Доктор уехал.

Угрюмый матрос постоял на улице, выкуривая маленькую трубку.

Затем спрятал ее в штаны и, возвратившись в комнату, проговорил:

– Ну, Аннушка, переведу тебя на новое положение… У окна скорей пойдет выправка.

Матрос передвинул кровать…

– Небось лучше?

– Лучше… Не так грудь запирает…

– Вот видишь… Сейчас пошлю к тебе Щипенкову, пока Маркушка не обернется… А я на корабль…

– Когда зайдешь, Игнат?

– Может, на ночь отпустят… Так за Маркушку за няньку побуду. И побалакаем, а пока до свиданья, Аннушка.

– Отпросись, Игнат…

– А то как же?

– Отпустят?

– Старший офицер хоть и собака, а с понятием. Отпустит.

– Наври. Скажи, мол, матроска дюже хвора…

– Форменно набрешу… А как ты придешь ко мне на баксион и старший офицер увидит, скажу: «Так, мол, и так… Доктур быстро выправил мою матроску!»

Вечером, в восьмом часу, Ткаченко пришел домой.

Больная спала. Дыхание ее было тяжелое и прерывистое. Из груди вырывался свист. Маркушка, свернувшись калачиком, сладко спал на циновке, на полу у кровати, и слегка похрапывал. Комната была залита лунным светом. С улицы долетали женские голоса. Говорили о войне, о том, что будет с Севастополем, если допустят француза.

Матрос осторожно разбудил мальчика.

Маркушка вскочил и виновато сказал отцу:

– Маленько заснул… Мамка все спит… На поправку, значит…

– Ты, Маркушка, иди спать в сени… Выспись…

– А если мамка позовет?

– Я буду заместо тебя на вахте… Ступай! – почти нежно прошептал матрос.

Матрос присел на табуретке и скоро задремал. Но часто открывал глаза и прислушивался…

В слободке царила мертвая тишина. В городе часы пробили двенадцать ударов. Доносились протяжные оклики часовых: «Слу-шай».

Матрос поднялся и заглянул в лицо больной. Облитое светом, оно казалось мертвым.

Матроска вдруг заметалась и открыла большие, полные ужаса глаза.

– Испить, Аннушка?..

– Тяжко… Духа нет… О господи!

– Постой, капли дам…

– Дай… Спаси!.. Игнат!.. Родной!.. Смерть!

Матрос дрожащими руками налил капли в рюмку с водой и поднес ее к губам жены. Она вдруг вытянулась и вздохнула в последний раз. Наступила жуткая тишина.

Матрос перекрестился и угрюмо поцеловал лоб покойницы.

Игнат до рассвета оставался в комнате.

Заснуть он не мог и курил трубку за трубкой. В голове его неотступно проносились воспоминания о покойной, об ее правдивости, верности и заботливости. Он вспоминал, как хорошо они жили четырнадцать лет и только пьяным, случалось, ругал ее и бил, но редко и с пьяных глаз.

И чем больше думал матрос о своей жене, тем мучительнее и яснее чувствовал ужас потери. На душе было мрачно.

– Прости, в чем виноват! Прости, Аннушка! – взволнованно шептал матрос.

Наконец стало рассветать, и матрос вышел из дома. Он разбудил Щипенкову и просил ее честь честью обмыть покойную и одеть. Скоро они положили ее на стол. От Щипенковой Игнат пошел звать одну знакомую старую вдову-матроску, умевшую читать псалтырь, прийти почитать над покойницей и затем зашел к старику плотнику – заказать гроб.

Когда матрос вернулся, в сенях Маркушки уже не было.

Он был в комнате, смотрел на покойную и безутешно рыдал.

– То-то, Маркушка! – мрачно проговорил матрос.

– Тятенька!.. Разве мамка взаправду умерла? – воскликнул Маркушка. – Тятенька!

– Взаправду…

– Как же доктор говорил?

– Чтоб не тревожить… А он сразу мне сказал, что смерть пришла… Ничего не поделаешь… Нутренность была испорчена.

Матрос послал Маркушку просить священника, а сам ушел на корабль, обещая прийти к вечеру…

Через день хоронили матроску.

За гробом, выкрашенным олифой, шли рядом матрос и Маркушка; за ними десяток матросок.

Батюшка опоздал к выносу, и вынесли гроб около полудня.

День стоял теплый, но серый. Дул слабый ветер.

Все провожавшие услыхали какой-то тихий гул в воздухе, точно слабые раскаты далекого грома.

И матроски оглядывались на Северную сторону, откуда, казалось, доносился гром, и крестились.

– Это пальба слышна… Менщик не пущает француза! – вымолвил матрос, прислушиваясь.

Маркушка стал креститься.

Возвращаясь с кладбища, отец говорил Маркушке:

– Понаведывайся ко мне на четвертый баксион. Около бульвара… А живи у Щипенковой… Будешь помогать ей…

– Я бы к дяденьке лучше.

– Что ж… Ежели возьмет… А потом обмозгую, где тебе находиться… может, и к тетке в Симферополь пошлю…

– Я бы здесь…

– А ежели бондировка?..

– Что ж… к вам бы бегал, на баксион…

– Глупый… А убьют?..

– Зачем убьют… Уж позвольте, тятенька, остаться…

– Там видно будет, какая будет тебе моя лезорюция… а пока прощай, Маркушка… Завтра приходи на баксион… к полудню… Вот тебе два пятака на харчи, сирота!

У бульвара они разошлись. Матрос пошел на бульвар, а Маркушка на Графскую пристань.

Он снова видел матросов, везущих пушки, слушал отдаленную пальбу и вдруг, охваченный тоской по матери, горько заплакал, направляясь к Графской пристани.

«Дяденька», старый яличник Степан Трофимович Бугай, только что вернулся с Северной стороны и видел там первого раненого офицера в Альминском сражении.

Его привезли в коляске.

Яличник видел полулежащую крупную фигуру с черноволосой головой без фуражки, с мертвенно-бледным красивым молодым лицом. Он видел напряженно серьезное лицо военного врача, сидевшего бочком в коляске, лакея в «вольной» одежде на козлах рядом с ямщиком и двух донских казаков на усталых лошадках, провожавших коляску.

Когда раненого перенесли на катер, чтоб переправить к морскому госпиталю, молодой ямщик на минуту остановился около кучки любопытных и сказал, что привез важного офицера, которому вначале сражения оторвало ногу ядром, и по случаю того, что «барин княжеского звания и страсть богатый», для него обрядили коляску и запрягли курьерских со станции, чтобы лётом доставить в Севастополь. Пусть, мол, доктора приложат все свое старание для князя из Петербурга.

Ямщик прибавил, что по дороге обогнал пешеходных раненых солдат, которые плелись к Севастополю, а видел и таких, «кои истекали кровью в степи».

Ямщик поехал на станцию. Два казака, молодые, запыленные и довольные, подъехали к кучке у пристани и спросили, где бы можно закусить, отдохнуть, покормить коней и тогда уж вернуться к своей части.

Бугай спросил казаков: как наши управляются с французом и пойдет ли он наутек, на свои корабли.

Один казак ответил, что по началу еще неизвестно. Однако уже много наших он перебил и поранил. Его видимо-невидимо, и наши ружья зря палят.

– Ничего не поделаешь против стуцеров! – не без важности прибавил другой казак.

В нескольких шагах остановилась татарская маджара. Казаки переглянулись и подъехали к ней.

Не прошло минуты, как верхушки двух пик были увенчаны несколькими арбузами и дынями, и казаки отъехали с веселым смехом.

Старый татарин только сверкнул глазами, полными злобы.

Подъехал фаэтон с господином и растерянной дамой. Они приехали с ближнего своего хутора и наняли Бугая перевезти в Севастополь.

По дороге пассажиры толковали между собой о том, что будет с их домом, если придут союзники или наши. Наверное, все разорят. Пожилой господин, по-видимому грек, бранил князя Меншикова за то, что у нас мало войска. Из-за этого татары волнуются и многие уж бросили хутора и пошли в турецкий лагерь, чтобы служить им лазутчиками и быть проводниками.

– Надеются, шельмы, что Крым отойдет к туркам! – прибавил пожилой обрусевший грек.

Бугай перевез пассажиров и никому из товарищей-яличников не сообщил первых нехороших известий.

«Еще правда ли?» – подумал старый яличник.

Однако был в подавленном мрачном настроении. Он как-то лениво попыхивал дымком из трубчонки, которую держал в еще крепких белых зубах, и часто сердито и тревожно взглядывал за бухту, напряженнее прислушиваясь к отдаленному гулу выстрелов.

Раскаты были чаще и, казалось, слышнее.

И Бугай снял шапку и истово перекрестился.

– Дяденька! – окликнул Маркушка, утирая грязным кулаком глаза, полные слез.

Мальчик, подошедший к ялику, не походил на прежнего смелого и бойкого Маркушку.

Он напоминал собой бездомную собачонку, прибежавшую искать приюта и ласки.

– Что мамзелишь, Маркушка? Попало за шкоду, и не скуль! – сердито сказал «дяденька», поворачивая голову.

– Дяденька!.. Мамка… По-хо-ро-ни-ли! – протянул мальчик, точно оправдываясь.

К горлу подступали рыдания. Но Маркушка старался сдерживать их.

В темных глазах мальчика стояло такое отчаяние, что угрюмое выражение лица старого яличника быстро смягчилось.

И он глядел на Маркушку, не роняя слова.

Его молчание было тем проникновенным и участливым молчанием, которое дороже слов. Бугай точно понимал, что всякие слова утешения бессильны и фальшивы.

И Маркушка чувствовал, как тоска отчаяния смягчалась под ласковым, почти нежным и слегка смущенным взглядом маленьких глаз «дяденьки».

– Что же не валишь в шлюпку, Маркушка? – наконец проговорил Бугай. – Скоро на ту сторону. Прокатимся. Отсюда нема пассажира. Больше оттуда… С хуторов повалили.

Маркушка вошел в ялик и притих, довольный, что нашел себе приют на ялике, под боком «дяденьки».

– Отец на баксионе?

– На баксионе.

– Ты обедал?

– Нет. Тятька дал грошей… Куплю чего-нибудь.

– Поешь!

С этими словами Бугай достал из ящика под сиденьем булку, копченую рыбу и небольшой кусок мяса.

– Все съешь, а кавун на закуску… То-то и скусно будет.

Пока Маркушка ел, яличник раздумчиво посматривал на мальчика, и когда тот прикончил обед и принялся за арбуз, Бугай сказал:

– А пока что у меня живи… День будешь вроде рулевого на ялике, а на ночь в мою хибарку… Хочешь, Маркушка?

Маркушка ответил, что очень даже хочет и тятьку просил, чтобы к «дяденьке».

– А отец что?

– Позволил. Пока, говорит, ежели вы дозволите. А там, мол, видно. Но только тятька в Симферополь хочет услать… к тетке…

– И поезжай!

– За что, дяденька?

– За то!

– Мне бы остаться, дяденька… И тятьку просил остаться… Хучь бы и бондировка… Я бы к тятьке на баксион забегал… Только бондировки не будет… Менщик ловок… Не допустит. Теперь он чекрыжит их, шельмов… Расстрел их, дьяволов, идет!

– То-то еще неизвестно. Ешь себе кавун, Маркушка… И как бог даст!

Бугай снова стал очень серьезен. Он нахмурил брови и стал прислушиваться.

– Слышишь, Маркушка?

– Что-то не слыхать, дяденька!

– Значит, конец стражению! – прошептал строго Бугай.

С судов на рейде пробили шесть склянок.

– Едем! – сказал Бугай.

Он отвязал конец, прикрепленный к рыму на пристани, отпихнул шлюпку, сел на среднюю банку, взял весла и приказал Маркушке сесть на сиденье в корме, на руль.

– Умеешь править? – строго спросил яличник.

– Пробовал, дяденька! – ответил Маркушка и самолюбиво вспыхнул.

– Не зевай… Рулем не болтай. На дома держи… Вон туда… Видишь? – сказал, указывая корявым указательным пальцем на белеющееся пятно построек на противоположном берегу.

– Вижу, дяденька! – несколько робея, промолвил Маркушка.

Бугай поплевал на свои широкие, мозолистые ладони и стал грести двумя веслами.

Он греб как мастер своего дела, ровно, с небольшими промежутками, сильно загребывая лопастями воду.

И шлюпка ходко шла, легко и свободно разрезывая синеющую гладь бухты играющей рябью.

Проникнутый, казалось, ответственностью своей важной обязанности, Маркушка, необыкновенно серьезный и возбужденный, с загоревшимися глазами, устремленными вперед, вцепившись рукой в румпель, правил, стараясь не вилять рулем и видимо довольный, что нос шлюпки не отклонялся ни вправо, ни влево.

Рулевой и гребец молчали.

По временам Бугай вглядывал назад, чтоб проверить направление ялика, и удовлетворенно посматривал на серьезного маленького рулевого.

И на середине бухты проговорил с легкой одышкой:

– Молодца, Маркушка! Ловко правишь!

Маркушка зарделся.

В эту минуту он чувствовал себя бесконечно счастливым.

– Встречные шлюпки оставляй влево…

– Есть! Влево! – ответил Маркушка, перенявший обычный матросский лаконизм служебных ответов от отца и других матросов.

И, когда встретил вблизи ялик, Маркушка осторожно переложил руль, и ялик, полный пассажирами, прошел в расстоянии сажени.

– Бугайка! – крикнул яличник. – Солдаты подходят… Раненые!.. Сказывают, француз одолел!

Бугай нахмурился и налег на весла.

Когда шлюпка пристала, несколько яликов, полные солдат, отваливали.

При виде того, что увидал на Северной стороне Маркушка, сердце его замерло.

И он с ужасом воскликнул:

– Дяденька!!

– Видишь: раненные французом! – сердито сказал Бугай.

– А он придет?

Старый яличник не ответил и проворчал:

– И что смотрит начальство! По-ря-дки!

Большое пространство берега перед пристанью было запружено солдатами в подобранных и расстегнутых шинелях. Они были без ружей, запыленные, усталые, с тревожными и страдальческими лицами. Словно испуганные овцы, жались они друг к другу небольшими кучками. Большая часть сидела или лежала на земле. Тут же скучились телеги и повозки, переполненные людьми. Никакого начальства, казалось, не было.

Среди людей раздавались раздирающие крики о помощи, вопли и стоны. Слышались призывы смерти.

Никакой медицинской помощи не было. Военных баркасов для переправы раненых в госпиталь еще не было.

Покорная толпа ожидала… То и дело подходили новые кучки и, истомленные, опускались на землю.

Маленький, заросший волосами военный доктор, сопровождавший первый транспорт тяжелораненых, то и дело перебегал от телеги к телеге и старался успокоить раненых обещаниями, что скоро доставят их в госпиталь. Он встречал молящие, страдающие взгляды и глаза, уже навеки застывшие.

Врач бессильно метался, зная, что помочь невозможно.

И, вспомнив что-то, он подошел к шлюпке Бугая, в которую уже бросилось человек двадцать раненых, и, обратившись к молодому бледному офицеру с повязкой на голове, из-под которой сочилась кровь, проговорил:

– Сейчас поезжайте в госпиталь, Иван Иваныч… Бог даст, рана благополучная… Пулю вынут скоро.

И, словно бы желая облегчить свое раздражение, прибавил:

– Вы видели, Иван Иваныч… Видели, что здесь делается? Час приехали, и нет шлюпок. Ведь это что же? Как я перевезу тяжелораненых… Куда я их дену? Уж десятки умерло… А сколько еще подъедут. Это черт знает какие порядки… Даже корпии не хватило…

Прибежал откуда-то пожилой моряк, смотрел на бухту и ругался:

– Хоть бы вовремя предупредили… Давно бы были пароходы и баркасы, а то… Разве я виноват? Доктор! Вы понимаете, каков штаб у Меншикова!.. Не знал ли он, что будут раненые?!

– Это ужасно… Ведь люди! – возмущался доктор.

Тогда моряк вошел в середину толпы и крикнул:

– За баркасами послано, братцы! Потерпи. Сейчас вас перевезут!..

Но доселе безропотно ожидавшие, казалось, взволновались словами моряка.

Из толпы в разных концах раздались слова:

– Бросили здесь, как собак!

– С раннего утра не ели.

– Хоть бы перевязали… Истекай кровью!

– В город доставьте… Не давайте умирать!

– Он нагрянет…

– Всех нас и заберут!

Раненые зашевелились. Многие стали подниматься.

Тогда моряк во всю мощь своего голоса крикнул:

– Сиди, братцы! Не слушай дураков! Он не придет. Наша армия не пустит.

С этими словами он быстро вернулся к пристани и крикнул Бугаю:

– Стоп отваливать!

С ближайшей телеги донесся голос:

– Менщик пустил… Пропали мы!

– Врешь! – закричал на раненого моряк.

Он достал из кармана листок бумаги и написал карандашом на ней несколько слов.

– Ты, рулевой мальчишка! – сказал моряк Маркушке.

– Есть, вашескобродие.

– Знаешь квартиру Павла Степаныча Нахимова?

– Как не знать.

– Сбегай немедленно к нему и передай записку.

– Есть!

В ту же минуту сбоку, вокруг толпы, подъехал к пристани на крымском славном иноходце молодой запыленный офицер в адъютантской форме.

Он соскочил с седла, бросил поводья сопровождавшему его казаку и крикнул на отвалившую только шлюпку Бугая:

– Вернись… Возьми…

Бугай затабанил, и шлюпка была у пристани.

– Еду с письмом от главнокомандующего к Корнилову! – взволнованно проговорил адъютант, пожимая руку знакомого моряка.

– Ну что?.. Какие вести?

– Плохие…

– Отступили?..

– В беспорядке!.. Срам… Кирьяков с дивизией перепутал…

– А куда армия?..

– Отступаем на Инкерман… Ночуем там…

– А союзники?

Офицер пожал плечами.

– Идут за нами… Может, и в Севастополь!.. – ответил чуть слышно офицер.

И, пожав руку моряка, вошел в шлюпку, и она отвалила.

Наконец показалась большая флотилия больших гребных судов, плывших на Северную сторону для перевозки раненых в город.

Старый яличник наваливался на весла, угрюмый, не проронивший ни слова и прислушивавшийся к подавленному тону разговоров своих пассажиров.

– Дяденька! Идут! – радостно крикнул Маркушка.

Он стоял у руля в маленьком кормовом гнезде сзади переднего сиденья на ялике.

«Дяденька» Бугай быстро повернул голову, взглянул секунду-другую на военные баркасы и катера и удовлетворенно прошептал:

– Слава тебе господи!

Маркушка правил рулем добросовестно.

Весь отдавшийся своему делу, он не слыхал, о чем разговаривали перед его носом два офицера: оба усталые, бледные, молодые, со сбившимися повязками – один – на голове, другой – на шее.

Офицер с повязкой на голове, блондин с грустными, вдумчивыми глазами, говорил тихим голосом, полным безнадежной тоски, об Альминском сражении.

– И что могли сделать двадцать пять тысяч наших, почти безоружных со своими кремневыми ружьями, против семидесяти тысяч союзников, отлично вооруженных? Они могли только умирать благодаря генералам, поставившим солдат под выстрелы… Уж потом приказали отступать, когда уж пришлось бежать…

Слезы дрожали в глазах блондина, и он еще тише сказал:

– И какая неприготовленность!.. Какое самомнение!.. Ведь все думали, что закидаем иностранцев шапками… Вот как закидали!

– Быть может, еще поправимся… Дай нам хорошего главнокомандующего, хороших генералов…

– Прибавьте пути сообщения, чтоб поскорей пришли из России войска… Прибавьте порядок – видели сейчас на Северной стороне, – прибавьте хорошее вооружение и многое… многое, что невозможно… Нет, надо необычайную глупость неприятеля, чтоб мы могли поправиться… И знаете ли что?

– Что?

– Нас разнесут… Понимаете, вдребезги? – прошептал блондин.

И еще тише прибавил:

– Для нашей же пользы.

– Какой?

– Еще бы! Мы избавимся от самомнения и слепоты… Поймем, отчего нас разнесут. В чем наша главная беда… О, тогда…

Молодой офицер внезапно оборвал… Его большие славные глаза словно бы сияли какою-то восторженностью, и в то же время в них было что-то страдальческое.

Он слабо застонал и схватился за голову. Лицо побледнело.

Сидевший по другую сторону старый солдат поднес к побелевшим губам офицера крышку с водой, еще оставшейся в манерке.

– Испейте, ваше благородие.

Офицер отпил два-три глотка и благодарно посмотрел на солдата.

– Ты куда ранен? – спросил он, казалось не чувствуя острой боли.

– В живот, ваше благородие.

– Перевязан?

– Никак нет. Сам по малости заткнул дырку, ваше благородие. В госпитале, верно, обсмотрят и станут чинить.

Скоро шлюпка пристала.

На пристани стояла небольшая кучка. По-видимому, это были рабочие из отставных матросов. Больше было женщин: матросок и солдаток.

Мужчины помогли слабым выйти из шлюпки и предложили довести до госпиталя. Двум раненым офицерам привели извозчика, и они тотчас уехали. Ушел и адъютант.

А солдаты пока оставались на пристани. Бабы их угощали арбузами, квасом и бубликами, расспрашивали, правда ли, что француз придет и отдадут Севастополь. И многие плакали.

– Брешут все!.. А вы главные брехуны и есть! – крикнул Бугай.

Он только что получил тридцать копеек от трех офицеров и на такую же сумму оделял медяками «своих пассажиров».

– Пригодятся, крупа! – сердито говорил Бугай.

Единственный свой пятак Маркушка торопливо, застенчиво и почти молитвенно положил в грязную руку солдата с короткой седой щетинкой колючих усов, который казался мальчику самым несчастным, страдающим из раненых, внушающим почтительную, словно бы благоговейную жалость взволнованного сердца.

Солдат покорно, без слов жалобы, сидел на земле, такой изможденный, сухенький и маленький старичок, запыленный, с разорванной шинелью на плечах, без сапог, в портянке на одной ноге и с обмотанной пропитанной кровью тряпкой на другой, с сморщенным, почти бескровным лицом, на щеке которого вместе с какой-то черной подсыпкой выделялся темно-красный большой сгусток запекшейся крови. Правая рука была подвязана на какой-то самодельной повязке из серого солдатского сукна.

– Спасибо, мальчонка! Выпью шкалик за твое здоровье! – бодро проговорил раненый солдат. – Еще починят. До свадьбы заживет! – прибавил он с улыбкой, и грустной и иронической, посматривая маленькими оживившимися глазами на свою руку и ноги.

Какая-то матроска угощала квасом. Старик добродушно сказал:

– Квас квасом, а ты спроворила бы, бабенка, шкаликом. Вот тебе семь копеек, что дедушка с внуком дали. А затем можно и до госпиталя доплестись.

Маркушка подбежал к Бугаю и спросил:

– Бегу к Нахимову, дяденька, с запиской?

– Беги! Если уеду – жди здесь.

– Лётом обернусь. Еще застану.

И полетел на Екатерининскую улицу.

Был шестой час на исходе.

На Графской пристани и на Екатерининской улице были небольшие кучки морских офицеров, чиновников и дам.

Почти на всех лицах были подавленность и изумление. Везде шли возбужденные разговоры о только что полученной вести – что наши войска разбиты и в беспорядке отступают, преследуемые союзниками.

Раздавались восклицания негодования. Обвиняли главным образом Меншикова за то, что он с такими солдатами и был разбит так ужасно.

Что теперь будет с Севастополем?..

По Большой улице проезжал старый генерал на усталой лошади, один, понурый, в солдатской шинели, простреленной в нескольких местах.

Это был корпусный командир, один из участников Альминского сражения, только что приехавший от отступающих войск. С балкона губернаторского дома, на котором сидело несколько дам и двое молодых инженеров, хозяйка, пожилая жена адмирала, окликнула знакомого генерала.

Он остановился у решетки сада и, поклонившись, извинился, что не может зайти.

– Что будет с нами, любезный генерал? – по-французски спросила адмиральша.

Генерал сказал, что знает обо всем Меншиков и более никто. И, пожимая плечами, точно он ни в чем не виноват, проговорил, что благодаря глупости одного генерала и странной диспозиции главнокомандующего мы должны были отступить… А у него шинель прострелена во многих местах. Его вовремя не поддержали и… оттого потеряна битва…

И негодующе прибавил:

– Знаете, что сделал главнокомандующий? Он с поля сражения послал своего адъютанта Грейга в Петербург к государю – и вообразите! – приказал Грейгу доложить все, все, что видел, и что письменную реляцию пошлет завтра… Разве это не дерзость?.. Так огорчить государя?!.

С этими словами генерал уехал.

Все изумились дерзости Меншикова. Дамы печалились главным образом тем, что государь будет так огорчен. О множестве убитых и раненых как будто не вспомнили.

Торопливо выскочившая из фаэтона дама, из севастопольских «аристократок», вбежала на балкон и, поздоровавшись со всеми, взволнованно сказала:

– Знаете ужасную вещь?

И рассказала, что только что умер в госпитале N красавец гвардеец, только приехавший из Петербурга… У него была оторвана нога ядром, и прожил несколько часов.

Большая часть присутствующих дам знали покойного, и все пожалели, что такой красивый, молодой и богатый князь погиб. Это ужасно… ужасно!

– Не он один убит! На войне бывает много убитых и раненых! – произнес вошедший из комнат на балкон хозяин, высокий, слегка сутуловатый, худощавый адмирал, видный, живой и моложавый, несмотря на свои шестьдесят лет.

Озабоченный и насупившийся, он проговорил эти слова резким, отрывистым тоном, поздоровался с приехавшей дамой, женой одного из адмиралов, и присел вблизи общества, сидевшего вокруг стола.

При адмирале все примолкли и принялись за фрукты.

Через минуту молодая адмиральша обратилась к хозяину:

– Но все-таки мне скажите… Должны сказать…

– Что-с?

– Что будет с Севастополем? Меншиков разбит… Мы беззащитны. Отдадим Севастополь? Французы будут здесь?

– Надо еще взять Севастополь. Возьми-ка его! – вызывающе сказал адмирал. – Вы повторяете нелепые слухи, слухи! – прибавил он раздраженно.

– Вы только хотите успокоить. Но надо же знать. Бог знает что случится в эту же ночь.

– Ночью вам нужно почивать, сударыня. И примите мой добрый совет.

– Какой?

– Не слушайте болтовни и сами меньше болтайте… Да-с!

Дама сделала обиженное лицо.

– Вы очень нелюбезны, Андрей Иваныч! Мы в таком волненье. Не знаем, к чему приготовиться… Муж молчит. Я уверена, что мосье Никодимцев не откажет нам объяснить.

И молодая женщина спросила молодого инженера, недавно приехавшего из Петербурга:

– Скажите… Легко взять наш Севастополь?

И другие дамы стали просить инженера.

Инженер помялся.

Но через минуту серьезно и с солидным видом проговорил:

– Если неприятель хорошо осведомлен и воспользуется нашим поражением, то…

– То вы, молодой человек, говорите вздор! – грубо перебил адмирал, сердито ерзая плечами. – Какое поражение?! Мы отступили – вот и все.

Инженер покраснел.

– Вы ничего не знаете о положении Меншикова! – уже не так резко сказал хозяин. – А я знаю!

И прибавил:

– Я только что виделся с Корниловым. Он получил письмо от главнокомандующего. Он отступает к Севастополю и ночует на Северной стороне. И неприятель не преследует. А у нас еще наши батальоны моряков да пять тысяч новых защитников.

– Извините за вопрос, ваше превосходительство, кто новые защитники? – осторожно спросил инженер.

– Арестанты! Они будут молодцами и загладят свои преступления!..

Адмирал говорил уверенно и властно.

Но слова его нисколько не убедили молодого инженера. Он решил про себя, что адмирал ничего не понимает. Однако, чтоб не нарваться на новую грубость, поспешил поддакнуть адмиралу и почтительно прибавил, что его предположения ошибочны.

Адмирал метнул на инженера взгляд, в котором скользнуло гневное выражение.

Дамы несколько успокоились.

А между тем адмирал отлично знал критическое положение Севастополя и нарочно оборвал «глупого болтуна», как обозвал мысленно адмирал инженера.

Как и многие отличные моряки, но не особенно прозорливые и безусловно верившие в военную силу и мощь России, адмирал не верил высадке неприятеля, а потом, когда явились корабли, адмирал почти был уверен, что Меншиков не допустит высадку. Но, когда и в этом пришлось увериться, поражение наших войск под Альмой было неожиданностью для старого моряка николаевского времени.

Разделяя самоуверенность с большей частью людей той эпохи, адмирал высокомерно относился к тем немногим, которые ожидали серьезных бед от войны, и с удовольствием читал модное тогда хвастливое стихотворение, которым зачитывалось общество.

Стихотворение это начиналось следующим куплетом:

И адмирал, не допускающий и мысли о какой-нибудь серьезной опасности Севастополю, все откладывал отправку своей семьи и подсмеивался над теми сослуживцами, которые торопились выслать жен и детей вслед за известием, что огромный флот союзников вошел в Черное море, направляясь к крымским берегам.

Зато в этот день восьмого сентября 1854 года ошеломленный, подавленный и бессильно обозленный адмирал понял, что не сегодня-завтра союзники могут взять Севастополь, оставленный гарнизоном, и главнокомандующий союзных войск станет властным хозяином Севастополя и займет тот большой, окруженный прелестным садом, уютный казенный дом, в котором живет теперь с большой семьей он, командир севастопольского порта и военный губернатор.

Четверть часа тому назад он виделся с Корниловым – этим признанным всеми вершителем и распорядителем Севастополя. Недаром же Корнилов своим умом, доблестью и силою духа умел вселять веру в него.

Негодующий на главнокомандующего, он показал адмиралу только что полученную им от князя Меншикова записку.

В записке князь писал, что оставляет Севастополь. Если он не может спасти его, то спасет армию от уничтожения. Чтобы не быть отрезанным от сообщения с Россией, от двух дивизий, уже пришедших в Крым, он в ту же ночь, после небольшого роздыха войскам, начнет фланговое движение, оставивши неприятеля влево. Соединившись с новыми войсками, он пойдет на неприятеля.

«А Севастополь уже будет уничтожен!» – подумал адмирал, прочитавши записку главнокомандующего.

Не сомневался в этом и Корнилов. Но он решил защитить Севастополь с горстью моряков и умереть с ними, защищая город. В ту же ночь все способные носить оружие должны ожидать неприятеля. С арестантов долой кандалы!

Никто не мог подумать, что союзники, после Альминской победы, не решатся идти брать Севастополь, что, не зная его беззащитности, они пойдут на южную сторону, чтобы начать осаду, и что Севастополь падет только через одиннадцать месяцев героической защиты.

Адмирал посидел несколько минут на балконе, вернулся в свой кабинет и снова продолжал работать вместе с двумя адъютантами, диктуя соответствующие распоряжения.

И скоро вышел, сел на лошадь и поехал объезжать город, успокаивая взволнованных жителей.

Маркушка, посланный с запиской к Нахимову, через две минуты добежал до небольшого дома и вошел в незапертый подъезд.

В прихожей сидел матрос-ординарец.

– Нахимов дома? – спросил Маркушка.

– Ад-ми-ра-ла? Да зачем тебе, мальчишка, адмирала? – спросил маленький черноволосый молодой матросик.

И вытаращил на Маркушку свои пучеглазые, ошалевшие и добродушные черные глаза.

– Дело! – значительно и серьезно сказал мальчишка.

– Дело?

И матросик прыснул.

– Да ты не скаль зубы-то, а доложи сей секунд: «Маркушка, мол, пришел…»

– Скажи пожалуйста!.. С каким это лепортом? Не накласть ли тебе в кису да по шеям?..

– Как бы тебя Нахимов не по шеям, а я письмо принес с Северной; приказано Нахимову беспременно отдать. Можешь войти в понятие?.. Доложи! – громко и нетерпеливо говорил Маркушка.

– Так и сказал бы! А то хочешь, чтоб тебя, охальника, да по загривку. Да черт с тобой, мальчишка! – добродушно улыбаясь, сказал ординарец. – А нашего адмирала, братец ты мой, дома нет. Будь дома, я тебя, ерша, пустил бы в горницы и без доклада. Адмирал не форсист… Он простой… От кого же у тебя письмо?

– От флотского барина. А ты, матрос, укажи, где найти Нахимова. Обегаю город и разыщу.

– Спешка?

– То-то. Так не держи. Сказывай.

– По баксионам, верно, объезжает. Каждый день на баксионах. Как, мол, стройка батареев идет… Поторапливает.

– Ну, бегу…

– Стой, огонь! Подожди! К восьми склянкам обещался быть. Минут через пять вернется! Садись вот около, да и жди!

Маркушка присел на рундуке в галерее.

– А ты зачем был на Северной, Маркушка? Живешь там?

– Нет… Тятька мой на четвертом баксионе, а я рулевым на ялике дяденьки Бугая! – не без достоинства проговорил Маркушка.

– Ишь ты?.. Рулевым? Да тебе сколько же, мальцу, годов?

– Двенадцатый! – вымолвил Маркушка.

«Кажется, не маленький!» – слышалась, казалось, горделивая нотка в голосе, и серьезное выражение лица.

И сказал, что только на ялике привез двадцать пассажиров раненых.

– А сколько их на Северной осталось! Страсть. Лучше и не гляди на них… Жалко! Так стон стоит! А призору им не было… Только теперь пришли баркасы. Заберут! – говорил взволнованно Маркушка.

И с озлоблением прибавил:

– Все он, подлец, перебил… И сколько нашего народа… И вовсе стуцером обескуражил наших… А он за нашими и в ночь придет на Северную… Разве что Нахимов не пустит…

Но уж в голосе Маркушки не было уверенности.

– Ишь ты, чего наделал Менщик! – испуганно вымолвил матрос.

– Стуцер… И силы мало!.. – воскликнул Маркушка.

– А вот и Нахимов приехал! – сказал матрос и вскочил.

Вскочил и Маркушка и увидел Нахимова, подъезжавшего на маленьком конике к крыльцу.

Нахимов ловко слез с небольшого гнедого иноходца и, слегка нагнувши голову, быстрыми и мелкими шагами вошел в галерею.

Обожаемый матросами за справедливость, доступность и любовь к простому человеку, уважаемый как лихой адмирал, уже прославившийся недавним разгромом турецкой эскадры в Синопе, и впоследствии герой Севастополя, – Нахимов был среднего роста, плотный, быстрый и живой человек, казавшийся моложе своих преклонных лет, с добрым, простым, красноватым от загара лицом, гладко выбритым, с коротко подстриженными рыжеватыми с проседью усами. Небольшие светлые глаза, горевшие огоньком, были серьезны, озабоченны, и в то же время в них чувствовалась доброта.

И от всей его фигуры, и от строгого, казалось, выражения лица, и от нахмуренных бровей так и дышало необыкновенной простотой, правдивостью и почти что детской бесхитростностью скромного человека, казалось и не подозревавшего, что он герой. Он думал, что только делает самое обыкновенное дело, как может, по своей большой совести, когда ежедневно рисковал жизнью, объезжая во время осады бастионы, чтоб показаться матросам, и они понимали, что действительно это их адмирал.

Он был в потертом сюртуке с адмиральскими эполетами, с большим белым георгиевским крестом на шее. Из-под черного шейного платка белели «лиселя», как называли черноморские моряки воротнички сорочки, которые выставляли, несмотря на строгую форму николаевского времени, запрещавшую показывать воротнички. Из-под фуражки, надетой слегка на затылок, выбивались пряди редких волос.

Нахимов увидал уличного черноглазого мальчишку в галерее и быстро повернул к нему.

Глаза адмирала стали приветливы, и в его голосе не было ни звука генеральского тона, когда он отрывисто спросил:

– Что тебе, мальчик?

– Письмо с Северной стороны! – ответил Маркушка, вспыхнувший оттого, что говорит с самим Нахимовым, и подал ему записку.

Тот прочитал и спросил:

– Зачем там был?

– На ялике… рулевым…

– Матросский сын? Как зовут?

– Маркушкой!

– Александр Иваныч! – обратился Нахимов к вышедшему из комнаты своему адъютанту, моряку. – Немедленно съездите-с к Корнилову… Показать-с записку. А в госпиталь сам съезжу-с… Лошадь.

– Самовар готов, Павел Степаныч!

– Отлично-с! А мальчику дайте, Александр Иваныч, рубль. Рулевой-с… Иди, Маркушка, на кухню… Скажи, чтоб тебе дали чаю…

– Очень благодарен… Но я должен на ялик, Павел Степанович…

– Вот-с, Александр Иваныч… И он… понимает-с!.. Молодец, Маркушка… Славный ты черноглазый мальчик…

Адмирал ласково потрепал по щеке Маркушку.

Адъютант дал Маркушке рубль.

И адмирал и адъютант вышли на улицу. Им подвели лошадей, и они уехали.

А Маркушка, обрадованный похвалой Нахимова и наградой, которую считал богатством, спрятал его в штаны и побежал со всех ног на пристань… Он встречал кучки раненых солдат. Увидал их и на пристани, только что выходивших из яликов.

Бугая не было.

Маркушка присел и слышал, как яличники говорили о том, что на Северной видано не видано сколько раненых солдат и что многие не хотят в госпиталь и просились на ялики.

Вернулся Бугай, и опять на его ялике солдаты…

Только что они вышли, как Маркушка вошел в шлюпку, сел на руль и восторженно сказал Бугаю:

– Ну, дяденька… И какой Нахимов простой… И какой добрый… И как наградил!..

– А ты думал как!.. Известно: Павел Степаныч… Передохну, и поедем… Раненые так и валят… И куда их, бедных, денут?.. Никакого распоряжения. Хоть на улице без помощи… На военные шлюпки, кои опасно раненные, отбирали доктора…

– Нахимов распорядился… Послал адъютанта… Только что приехал с бакционов… Самовар дома готов… А он опять на лошадь, да и в госпиталь… – сообщил Маркушка.

– Не по его ведомству… По доброму сердцу только хлопочет… И ничего не схлопочет… Госпиталь битком набит… И около раненые… Ничего для них не распорядился Менщик… Вовсе о людях не подумал… А еще сказывали: умен… Одна в ем гордость… И себя обанкрутил… И Севастополь как, мол, хочет, – тихо и угрюмо говорил Бугай…

– Придет, что ли, к нам француз?..

Бугай промолчал.

– И всех перебьют?.. И город изничтожит!.. Ведьма-боцманша вчера каркала.

– Не бойсь, Нахимов и Корнилов живыми не отдадут Севастополя!.. Уж приказ вышел всем матросам быть в готовности… И арестантам, слышно, будет освобождение… И кто из жителей способен – защищай город, коли Менщик такой человек оказался… Что ж, Маркушка… Ежели придется умирать – небось умрем! – прибавил с каким-то суровым спокойствием Бугай словно бы про себя.

Маркушка снова вспомнил, что мать умерла, и подумал, какой он дурной сын, что забыл ее.

И она, бледная, худая, трудно дышавшая, с большими ласковыми глазами, как живая представилась перед ним, и такое необыкновенно тоскливое чувство и такая жалость к себе охватили впечатлительного мальчика, что он притих, словно подшибленная птица, и слезы подступали к его горлу. И напрасно он жмурил глаза, стараясь остановить взрыв горя.

«Мамка… Мамка! Отдал бы мамке рубль!» – подумал Маркушка.

И он еще больше жалел мать и словно бы еще сильнее почувствовал ужас ее смерти и то, что никогда больше не увидит ее, не услышит ее голоса, и ласковая ее рука не пригладит его головы…

– О господи! – вырвалось из груди мальчика тихое восклицание тоски и словно бы упрека. Маркушка отвернулся к морю, и плечи его вздрагивали, и слезы невольно текли из его глаз…

Бугай услыхал эти слезы и в первое мгновение подумал, что Маркушка испугался его слов о том, что придется умирать, ежели придет француз.

И старый яличник сказал:

– А ты не бойся, Маркушка… Тебя не убьют со стуцера. Пойми, братец ты мой, зачем мальчиков убивать? Никто ребят не убивает… Иродов таких нет… И ты не реви… Я тебя сохраню… Спрячешься у меня в хибарке, ежели что… Не показывайся на улицу… А как затихнет, выходи и гайда из Севастополя…

Маркушка повернул голову и, обливаясь слезами, решительно проговорил прерывистым, вздрагивающим и словно бы обиженным голосом:

– Я, дя-де-нька, не бо-юсь… Не уй-ду! Я с ва-ми!.. И вы мне ру-жье дай-те… Я францу-за за-стре-лю!.. А мамку жал-ко!..

И слезы еще сильнее полились из глаз Маркушки, оставляя грязные следы на его не особенно чистом лице.

– Ишь ты… вояка какой! А мальчикам ружья не полагается… Прежде войди в возраст… Тогда дадут. Ты у меня, Маркушка, молодца во всей форме… Не впадай в отчаянность насчет мамки, братец ты мой! И Павел Степаныч заметил, какой ты молодца. Может, мамке и лучше на том свете…

«Ишь ты бедняга-сирота!..» – подумал старый яличник.

И ласково прибавил:

– Не бойсь, бог твою мамку не обидит… Она была хорошая матроска.

– В рай назначит? – осведомился Маркушка, озабоченный, чтобы мать была там.

– Беспременно в рай! – убедительно и серьезно промолвил Бугай.

– А ведь там, дяденька, хорошо?

– Чего лучше!.. Однако отваливаем!

Через минуту шлюпка направилась на Северную сторону.

Старик и мальчик молчали. И оба были тоскливы.

После коротких южных сумерек быстро стемнело.

Бугай со своим рулевым сделал еще два рейса с ранеными. В десятом часу старик уж так устал, что нанял за себя гребца и велел перевозить раненую «крупу», а денег не просить.

– А мы с тобой, Маркушка, пойдем спать! – сказал Бугай.

Но вместо того чтобы подняться прямо в гору, в слободку, они пошли по Большой улице.

На улице часто встречались раненые солдаты. Проезжали верхами куда-то офицеры и казаки. Дома все были освещены; из открытых окон доносились тихие разговоры, и лица у дам были испуганные. Мужчин почти не было.

Бугай и Маркушка не повернули и у дома командира порта. Они увидали большое общество дам на балконе за чаем. Свечи освещали встревоженные лица.

– Не успели наутек! – прошептал Бугай.

– А что с ими будет? – спросил Маркушка.

– Спрячутся по подвалам…

– А самого губернатора?

– В плен возьмут – вот что!

Они подходили к Театральной площади, вблизи бульвара, в конце которого был четвертый бастион.

Среди темноты видны были костры на площади, и там стояли и сидели матросы. Ружья их стояли в козлах… Моряки-офицеры ходили взад и вперед…

– Дай только тревогу, что француз идет на Севастополь, небось мы его примем! – проговорил Бугай, стараясь подбодрить себя и разогнать мрачные мысли. – Вон и Павел Степаныч… Везде поспевает…

Нахимов только что приехал. Он приказал не строить войска, слез с лошади и, сопровождаемый несколькими старшими моряками, обходил матросов.

И среди этой горсти, готовой не пустить целую армию, не было паники. Нахимов так спокойно говорил и шутил, что, казалось, никто не думал о неминуемой смерти.

Бугай и Маркушка пошли наверх, в слободку, и скоро вошли в хибарку, как звал старый яличник свою маленькую комнату в одной из хат матросской слободки…

Бугай зажег свечку, устроил Маркушке на полу постель, дал ему одеяло и подушку и сказал:

– Давай спать, Маркушка!

Маркушка через минуту уже крепко спал.

А Бугай разделся, помолился перед образом, стоявшим в переднем углу его необыкновенно чистой и аккуратно прибранной комнатки, и лег на свою узенькую койку…

Но долго еще заснуть не мог и несколько раз подходил к раскрытому окну, взглядывал в темноту ночи и прислушивался.

Поздно вечером Корнилов вернулся в Севастополь от Меншикова, который остановился на реке Каче. По словам историка Крымской войны^[13], «Корнилов прежде всего распорядился о размещении по госпиталям и лазаретам раненых, прибывающих с поля сражения. На северной стороне рейда ожидали их шлюпки для переправы через бухту, а на пристанях южного берега стояли люди с носилками. Вся дорога вплоть до госпиталя и казарм, назначенных для приема раненых, была освещена факелами. И всю ночь тянулись по ней мрачные тени, говорившие о наших потерях».

И всю ночь в Севастополе шла работа.

Тысяча двести человек рабочих, матросов и добровольцев усиленно укрепляли, под руководством Тотлебена, северное укрепление на Северной стороне, которое должно было защищать город, если бы сюда бросился неприятель… А встретить нападение шестидесятитысячной армии приходилось всего десяти тысячам матросов и солдат.

Корнилов знал, что эта защита – верная смерть, но решил умереть. Он взял на себя оборону Северной стороны, а Нахимов с тремя тысячами матросов должен был защищать самый город.

Работали всю ночь и на оборонительной линии.

Как только союзники высадились и Меншиков ушел с армией на позицию к Альме, адмирал Корнилов стал распорядителем защиты. И новые батареи и укрепления повсюду, откуда можно было ждать неприятеля, вырастали благодаря Тотлебену словно бы чудом в несколько дней.

В городе кипела необыкновенная деятельность все дни и ночи.

Работы в порту были прекращены; мастеровые и арестанты принялись за постройку укреплений.

Все рабочие, какие только были под рукою, писаря, вахтера, музыканты, певчие были назначены на работу, но всех их было не более восьмисот человек. Жители города сами спешили туда, где строились укрепления и устраивались преграды неприятелю.

«Телеги, лошади и волы, тачки и носилки, принадлежащие частным лицам, по доброй воле, без требования, употреблены были для перевозки и переноски различных предметов. Полиция, обходя дома, звала обывателей на работу, но, случалось, долго стучалась в двери, чтобы услышать от ребенка, что отец и мать давно ушли туда без всякого приглашения. Таких работников разного звания, пола и возраста собралось около пяти тысяч человек».

Была и такая батарея, которая была насыпана только одними женщинами. Батарея эта до конца осады Севастополя сохранила названье «девичьей»…

Тревожная ночь прошла.

Утром в городе было известно, что Меншиков накануне ночью приезжал и что разбитая армия после ночевки на Каче придет вечером, девятого сентября, к Южной стороне Севастополя.

Но эти вести не были утешительны. Рассказывали, что Меншиков немедленно же уйдет с армией к Бахчисараю, чтобы обойти союзников и соединиться с войсками, идущими из России.

Севастополь, с его портом и флотом, оставался на произвол неприятеля.

Утром, девятого сентября, Корнилов собрал знаменитый военный совет из адмиралов и командиров. Он сказал, что ввиду возможности появления союзной армии, которая займет высоты на Северной стороне, неприятель принудит наш флот оставить настоящую позицию и затем овладеет северными укреплениями. Тогда неприятельский флот войдет в Севастополь, и самое геройское сопротивление не спасет черноморского флота от гибели и позорного плена.

И Корнилов предложил совету:

– Выйдем в море и атакуем неприятельский флот. В случае успеха мы уничтожим неприятельские корабли и лишим союзную армию продовольствия и подкрепления, а в случае неудачи сцепимся на абордаж, взорвем себя и часть неприятельского флота на воздух и умрем со славою!

Совет молчал.

Большинство не сомневалось, что этот геройский план бесполезен и что, во всяком случае, если бы мы и взорвали часть неприятельского, несравненно сильнейшего и имеющего винтовые корабли, флота, то это не достигло бы цели – спасти город. Другая часть неприятельского флота, специально боевая эскадра, посланная для атаки нашего флота, могла отрезать нас или вместе с нами ворваться в Севастополь. И тогда гибель нашего флота все-таки не спасла бы города.

Среди моряков мысль – преградить вход неприятельскому флоту на севастопольский рейд и запереть свои корабли – обсуждалась уже со дня высадки неприятеля.

Но ввиду такого предложения, щекотливого для моряков, уже не раз показавших, что они не боятся смерти, когда она нужна, – да еще сделанного таким уважаемым и любимым вождем, как Корнилов, – долгое время продолжалось молчание.

Никто не решался сказать то, что по совести считал необходимым. Никто не смел предложить своими руками потопить те самые корабли, которые были для них так дороги и близки, признав их бессилие, и отказаться от звания моряка, которым так гордились черноморцы.

Умное, энергичное и бледное лицо Корнилова, казалось, сделалось еще бледнее и серьезнее. Его тонкие губы вздрагивали.

Молчал и он, понимая, что молчание совета говорит о несогласии подчиненных, которых он хорошо знал как мужественных и храбрых ревнителей долга.

Так прошло несколько длинных, томительных минут.

Все-таки никто не высказал воистину гениальной общей мысли, которая на время и спасла Севастополь.

Наконец поднялся курчавый, черноволосый, пожилой капитан, с привлекательным, но некрасивым, рябым лицом и блестящими глазами.

Это был известный лихой моряк, побывавший в молодости в плену у черкесов после схватки с ними, известный неустрашимостью и веселым характером моряк, капитан первого ранга Зорин.

Он взволнованно громко сказал, обращаясь к совету:

– Хотя я не прочь вместе с другими выйти в море, вступить в неравную битву и искать счастья или славной смерти, но я смею предложить другой способ защиты: заградить рейд потоплением нескольких кораблей, выйти всем на берег и защищать с оружием в руках свое пепелище до последней капли крови^[14].

Корнилов не соглашался. Тогда поднялись громкие разговоры. Большинство совета все-таки соглашалось с предложением Зорина.

Но Корнилов упорствовал.

Вдруг ему доложили, что Меншиков приехал в Севастополь и находится на одной из батарей на Северной стороне.

Корнилов распустил совет, приказал быть готовыми к выходу в море и уехал к главнокомандующему.

Адмирал доложил князю, что он не согласен с мнением совета, и объявил, что выйдет в море.

Меншиков же вполне согласился с советом и приказал затопить корабли на фарватере.

– Я не могу исполнить приказания вашей светлости!

– Ну, так уезжайте в Николаев, к своему месту службы, как начальник штаба черноморского флота и портов! – резко сказал главнокомандующий.

И с этими словами приказал своему ординарцу попросить к себе командира севастопольского порта.

– Остановитесь! – воскликнул Корнилов. – Это самоубийство… то, к чему вы меня принуждаете… Но чтобы я оставил Севастополь, окруженный неприятелем, невозможно! Я готов повиноваться вам!

И через пять дней корабли были затоплены.

День девятого сентября был для севастопольцев жутким. Все ждали неприятеля… Все работали, воздвигая укрепления… Корнилов был везде.

К вечеру собрались под Севастополем, на так называемом Куликовом поле, наши войска и расположились бивуаком. Меншиков ни с кем не совещался. Видимо, никому не доверяя, сидел он в маленьком домике, угрюмый, раздраженный, разглядывая карту Крыма, и погруженный в мрачные думы.

Одиннадцатого сентября он отдал приказ, которым возложил оборону всей северной части Севастополя на Корнилова, а заведование морскими командами, назначенными для защиты южной части, – на Нахимова.

Разумеется, князь не сомневался, что, несмотря на геройство Корнилова с его десятью тысячами моряков и двумя батальонами пехоты, несмотря на геройство Нахимова с тремя тысячами моряков, – Севастополь обречен на гибель, если союзники догадаются идти на Севастополь.

И Меншиков торопился уйти от союзной армии и соединиться с подкреплениями, чтобы спасти весь Крым и взять Севастополь обратно, если его неприятель уже возьмет.

Никто в точности не знал его намерений. Все знали только, что главнокомандующий бросает Севастополь ввиду неприятеля, и в эти дни князя Меншикова называли «Изменщиковым».

Даже рассказывали, что светлейший продал Севастополь английскому главнокомандующему лорду Раглану. Рассказывали, будто бы союзники посылали к Меншикову с предложением, чтобы город сдался и ключи были посланы в главную квартиру, и на это князь отвечал: «Ключи я потерял под Альмой, а Севастополь брать вам не мешаю»…

«И взял да и ушел ночью в Бахчисарай!» – прибавляли в Севастополе.

В эту памятную ночь разбитые войска Меншикова не долго спали под Севастополем на бивуаках на Куликовом поле. Надо было во что бы то ни было скрыться от неприятеля, как скрывается от охотника затравленный, обессиленный зверь, чтобы зализать раны и удрать под его носом. Обоз был раньше послан по боковой дороге к Симферополю, в обход союзников.

В маленьком домике, закрытом деревьями, сидел за деревянным столом главнокомандующий, задумавший свое смелое фланговое движение.

Это был высокий, худой, болезненный на вид старик, с коротко остриженной седой головой, с темными проницательными глазами, от взгляда которого веяло холодом, надменностью и умом. Его бледно-желтое лицо то и дело морщилось, и губы складывались в гримасу, точно он испытывал какую-то боль.

Он был в пальто с генерал-адъютантскими погонами. Один в комнате сидел он за столом и писал письмо императору Николаю Первому, которого был любимцем. Откровенно писал о своем поражении, напоминая, что давно уже просил сильного подкрепления войсками и способными генералами, и просил сменить его более достойным главнокомандующим.

Затем он писал еще письма и, когда кончил, выпрямился и поднял голову и, казалось, стал еще надменнее и сумрачнее.

Тихим, слегка гнусавым голосом он проговорил:

– Полковник!

Из соседней комнаты вышел полковник, исполнявший в то время обязанности исправляющего начальника штаба и интенданта.

– В полночь уходим на Симферополь… Маршрут всем начальникам известен. Проводники есть?

– Точно так, ваша светлость!

– Штаб не напутал, по своему обыкновению? – с насмешливой, презрительной улыбкой промолвил князь.

– Никак нет, ваша светлость! – докладывал полковник, моргая своими бегающими глазами.

– Ступай и поезжай снова сказать корпусным командирам, что в полночь выступать… И как можно тише… И позови ко мне…

Он минуту подумал и сказал:

– Позови дежурных адъютанта и ординарца…

Начальник штаба был рад, что князь, языка которого все боялись, не очень сердит на своего приближенного и не выгонит его из армии, а оставит его интендантом.

Это было выгодно и вполне безопасно, тем более что в те времена солдаты не смели жаловаться начальству, которое часто само было сообщником интендантов и вместе с ними обирало солдат.

Надменный князь почти никогда и не показывался войскам и словно бы презирал солдат, не обмолвливаясь с ними ни одним словом и даже не здороваясь. Нечего и говорить, что он не входил в положение и нужды солдат и был нелюбимым и чужим главнокомандующим, не внушавшим даже веры в свои боевые способности и мужество.

И только в утро Альминского поражения, – вину которого все, конечно, сваливали на князя Меншикова, – он, хладнокровный, со своей насмешливо-презрительной усмешкой старого скептика и царедворца, не верующего ни в бога ни в черта, ездил шагом перед войсками, не обращая внимания на снаряды и на пули. И потом, бледный и задыхавшийся от бешенства, он напрасно останавливал, потрясая нагайкой, бегущих солдат и бранил отборной бранью генералов и офицеров, бежавших вместе с другими.

Полковник, казалось, уже избавившийся на сегодня от ядовитых замечаний уставшего и раздраженного старика, блестящая карьера которого, и административная и военная – он прославился взятием Анапы в турецкую войну 1829 года, – омрачилась таким поражением, повернулся, чтобы уйти и исполнить приказания старика.

Но он, движением своей длинной, желтоватой и худой руки, остановил своего подчиненного «на все руки», как звал его в среде штабных главнокомандующий.

Старик, казалось, еще более сморщился, и тонкие его губы, над которыми вздрагивали седые короткие усы, казалось, искривились, когда он поднял глаза на почтительно склонившегося полковника и спросил:

– Накормлены ли солдаты? В исправности ли обоз?

– Солдатики отлично накормлены. На первой же стоянке им будет горячая пища, ваша светлость! – с уверенной хвастливостью ответил полковник. – Обоз в порядке, ваша светлость! – прибавил он и щелкнул почему-то шпорами.

Старик секунду-другую всматривался в красивое, оживленное и почтительно озабоченное лицо полковника своими пронизывающими, холодными и злыми глазами и вдруг чуть слышно спросил:

– И ты не обкрадываешь солдат?

В презрительном тоне главнокомандующего слышалась почти уверенность в том, что интендант обкрадывает солдат.

Недаром же он слышал сегодня, как солдаты говорили о червивых сухарях.

Полковник побледнел и растерялся от такого неожиданного вопроса.

Но в следующую же секунду он справился с волнением испуга. С умением отличного актера прикинулся он невинно обиженным человеком и вздрагивающим голосом «со слезой» проговорил:

– Ваша светлость! Осмелюсь доложить, что я помню присягу и долг чести. Мне дорог солдат, ваша светлость… И его обкрадывать?!

Кажется, князь не только не поверил этим несколько театральным словам и театральной обидчивости полковника, но только убедился в их лживости.

И обыкновенно сдержанный, высокомерный и холодно любезный, главнокомандующий словно бы отдался во власть внезапно охватившего его бешеного гнева и с дрожащими челюстями и загоревшимся взглядом почти прохрипел:

– Если солдаты будут получать гнилье и будут голодны, – надену на тебя арестантскую куртку… Не забудь…

С этими словами князь указал на двери.

– Наш старик сегодня не в духе! – стараясь казаться развязным и веселым, проговорил полковник, обращаясь к нескольким офицерам штаба, сидевшим и дремавшим в соседней комнате.

И велел казаку подать свою лошадь.

Вошедшему адъютанту главнокомандующий, значительно уже отошедший, вручил конверт и с любезной насмешливостью проговорил:

– Даю тебе случай повидать невесту… Поезжай в Петербург и отдай письмо в собственные руки государю…

– Слушаю, ваша светлость! – ответил молодой высокий блондин.

– Не думаю, чтобы тебя сделали флигель-адъютантом за эти вести! – грустно усмехнувшись, продолжал старик. – Если государю будет угодно спросить о том, что здесь, расскажи, что видел… Можешь побранить и меня. Скажи, что я ухожу, и доложи его величеству, где встретишь дивизии у Дуная… Поедешь в Симферополь через Ялту… По этой дороге не попадешь к ужину к неприятелю… Лучше поужинай в Севастополе и немедленно на фельдъегерской тройке… С богом, любезный барон!

И князь протянул свою тонкую, костлявую руку.

Ординарца, молодого гвардейского офицера, приехавшего из Петербурга и немедленно прикомандированного к штабу, светлейший послал с письмом к главнокомандующему дунайской армией князю Горчакову, о скорейшей высылке двух дивизий.

– Ты, конечно, приехал сюда, рассчитывая, что в первое же сражение свершишь подвиг и получишь георгия… А вместо этого – поскорей будь у Горчакова… Попроси у него ответ и скорей возвращайся… Тогда, быть может, и Георгий от тебя не уйдет!

Разумеется, и молодому офицеру было приказано ехать через Ялту.

Отправивши двух курьеров, старик достал карту Крыма и особенно внимательно рассматривал дороги, окружающие Севастополь, и через несколько минут позвонил.

Вошел старый камердинер.

– Позови ко мне фельдъегеря Иванова и подай, братец, мне чаю.

Явился коренастый, маленький фельдъегерь, и тотчас же старый камердинер подал чай, лимон, сухари и вышел.

– Ты, Иванов, сообразительный человек?

– Не могу знать, ваша светлость! – зычным голосом ответил, несколько выкачивая большие круглые глаза, коренастый фельдъегерь, казалось, никогда не думавший о том: сообразительный ли он человек, или нет.

Старик поморщился.

– Не кричи, Иванов…

– Слушаю-с, ваша светлость! – совсем тихо промолвил фельдъегерь.

– Вот видишь: ты – сообразительный человек. Так и знай… Так слушай, и чтобы ни одна душа не знала о моем приказании. Получишь от меня бумаги, адресованные в Петербург… Сию минуту сядешь на тройку и поедешь так, чтобы попасться к неприятелю и тебя взяли в плен… Понял?

– Понял, ваша светлость… Поеду, значит, будто заблудился ночью…

– Ты, братец, совсем сообразительный человек! – промолвил главнокомандующий, и по его усталому лицу скользнула улыбка. – И за это я произведу тебя в офицеры и дам денежную награду… Семья есть?

– Жена и трое детей, ваша светлость!

– Что бы ни случилось, они теперь же будут награждены за твой подвиг… Понял, что надо, чтобы неприятель перехватил бумаги?

– Точно так, ваша светлость… И в бумагах, значит, написано для отвода глаз, ваша светлость.

– Молодец, Иванов!.. Ты получишь георгия… Я не забуду тебя… Получи в канцелярии прогоны и подорожную до Петербурга и вот тебе…

Скуповатый князь дал пять золотых и прибавил:

– Надеюсь, хорошо исполнишь поручение. Через час будешь в плену… и тебя немедленно приведут к генералу… На допросе говори, что наша армия в Севастополе и что там пятьдесят тысяч… Говори, что на Северной стороне много батарей… А то говори, что ничего не знаешь…

– Только, мол, приехал из Петербурга. В точности исполню, ваша светлость! Приму смерть, ежели придется, уверенный, что сироты не пропадут без отца…

– Зачем такому молодцу умирать… Только будешь в плену… А как будет мир, вернешься офицером и с Георгием… С богом!

Через пять минут фельдъегерь Иванов сел на перекладную, перекрестился, велел ямщику ехать на Северную сторону и затем по боковой дороге рядом с большой.

– А если француз, ваше благородие?

– Проскочим… Темнота! – отвечал фельдъегерь Иванов.

И снова крестился, почти не сомневаясь, что едет на верную смерть.

Предпринимая свое фланговое движение, князь Меншиков не сделал никакого распоряжения, не отдал ни приказа, ни приказания по войскам. Все делалось на словах. И потому только слепое счастье избавило армию Меншикова от истребления.

В ночь на двенадцатое сентября двинулась его армия.

Баталионы шли скорым шагом не по дороге, а «воробьиным путем», как говорили солдаты. Разговор был шепотом. Трубок не велено было курить. Полки за полками подымались на Мекензиеву гору. Дорога оставлена была для артиллерии и обозов, а солдаты шли целиком по каменистому грунту, покрытому терновым и кизиловым кустарником. Шли дубняком, шли лесом, карабкались на высоты и делали привал. Путь был трудный, утомительный. Запрещали даже шептать и приказывали мягче ступать на землю ногами.

Не зная дорог и не имея карты окрестной местности, войска блуждали, сбивались с пути… На Мекензиевых высотах в лесу попались навстречу английские разъезды. «Неприятель вежливо посторонился и дал русским дорогу».

До рассвета ни русские, ни союзники не подозревали, что их разделяет только темная ночь и что они находятся так близко друг возле друга.

С рассветом дело объяснилось.

Все три главнокомандующие с удивлением заметили, что они, по выражению Нахимова, «играли в жмурки и обменялись позициями»: мы шли с юга на север, а союзники почему-то побоялись брать Севастополь с севера, шли с севера на юг.

Но опять бездарность главнокомандующих союзных войск спасла нашу армию, которая настолько ушла вперед, что уже не могла быть атакована неприятелем.

В Севастополе вздохнули, когда с возвышенностей увидали длинную синюю ленту французов, направляющихся в обход Севастополя на Южную сторону, и скоро было видно, что неприятель не решится немедленно штурмовать город.

И каждый день нерешительности союзников давал севастопольцам возможность усиливать оборону города, совсем плохо укрепленного, несмотря на то, что и в Петербурге, и князь Меншиков уже давно знали о готовящемся нападении на Севастополь. И будь главнокомандующие союзников решительнее и лучше осведомлены о слабости укреплений и на Южной стороне, они могли бы легко войти в Севастополь с распущенными знаменами.

Но город не терял надежды защищаться, хотя Меншиков и бросил Севастополь.

Но союзники ничего не предпринимали в ожидании перехода их флота к Балаклаве и выгрузки осадных орудий. А в это время благодаря энергии и находчивости Корнилова, одушевлявшего всех, на Южной стороне вырастали батареи. В две недели было сделано то, чего не подумали сделать за несколько месяцев раньше.

По-видимому, никто не рассчитывал, что наша плохо вооруженная армия будет так разбита, несмотря на отвагу и храбрость солдат. По-видимому, не думали, что князь Меншиков, вельможа и умница, не имел способностей военачальника.

В то время все в Севастополе видели в Корнилове того единственного, решительного, необыкновенно талантливого и мужественного человека, который мог спасти Севастополь. И севастопольцы еще лихорадочнее укрепляли родной город и не теряли надежды защитить его, хотя Меншиков и бросил Севастополь.

В течение десяти дней об армии не было ни слуха ни духа. Меншиков не знал, что с Севастополем, где неприятельская армия. Он точно скрывался.

А Корнилов, одетый в блестящую генерал-адъютантскую форму, окруженный свитой, объезжал вдоль всей оборонительной линии, приветствуемый громкими криками матросов и солдат.

И он остановился и сказал войскам:

– Царь надеется, что мы отстоим Севастополь. Да нам и некуда отступать: позади море, впереди – неприятель. Князь Меншиков обманул и обошел его, и когда неприятель нас атакует, то наша армия ударит на него с тыла. Помни же, не верь отступлению. Пусть музыканты забудут играть ретираду. Тот изменник, кто протрубит ретираду! И если я сам прикажу отступать – коли и меня!^[15]

Раздалось громкое «ура».

А матросы прибавляли:

– Умрем за родное место!

«В эти немногие дни, – говорит историк, – Корнилов, проявивший необыкновенную деятельность и добровольно принявший всю ответственность перед отечеством, был неизмеримо выше его окружающих. Это был человек, сделавшийся руководителем обороны не по старшинству, а по своим способностям и энергии. Хладнокровный в столь трудных обстоятельствах, Корнилов смотрел на дело прямыми глазами, не увлекаясь, но и не отчаиваясь».

Ободряя защитников Севастополя утром пятнадцатого сентября, на другой день после рекогносцировки союзных главнокомандующих в ближайших окрестностях города, Корнилов в тот же вечер писал своей жене:

«Наши дела улучшаются. Инженерные работы идут успешно. Укрепляемся, сколько можем, но чего ожидать, кроме позору, с таким клочком войска, разбитого по огромной местности, при укреплениях, созданных в двухнедельное время… Если бы я знал, что это случится, то, конечно, никогда бы не согласился затопить корабли, а лучше бы вышел дать сражение двойному числом врагу… С раннего утра осматривал войско на позиции: шесть баталионов солдат и пятнадцать морских, из матросов. Из последних четыре приобучены порядочно, а остальные и плохо вооружены, и плохо приобучены. Но что будет, то будет – других нет. Может, завтра разыграется история. Хотим биться донельзя. Вряд ли поможет это делу. Корабли и все суда готовы к затоплению. Пускай достанутся развалины Севастополя».

По счастию, союзники не думали о штурме. Они приготовлялись к правильной осаде.

Севастопольцы вздохнули и ждали армии.

Меншиков между тем выжидал подкреплений и продовольствия и, сам не зная, что с Севастополем и где армия союзников, обнаруживал нерешительность и, видимо, не имел определенного плана.

Это был далеко не тот князь Александр Сергеевич Меншиков, которого знали и видели под Анапой и Варной в 1829 году. Теперь это был человек, подавленный силою обстоятельств, недоверчивый до крайности, недовольный своим положением и всеми окружающими.

Но зато и Меншиковым были все недовольны. Особенно солдаты. Они чувствовали презрение вельможи и отчаянного крепостника, не понимающего солдата, выносливого, терпевшего все ужасы войны, обираемого и покорно умирающего солдата.

И он имел еще бессердечие доносить в Петербург, что солдаты дрались под Альмой дурно, тогда как они умирали в бою и должны были бежать главным образом благодаря самому главнокомандующему и генералам. А Меншиков сваливал все свои ошибки на подчиненных и на войска.

Только семнадцатого сентября князь узнал, что Северная сторона совершенно свободна, и восемнадцатого сентября он подошел к Севастополю.

Севастопольцы с радостью смотрели на подходившие войска.

С этого дня защитники видели, что их уже не горсть против армии союзников.

Как только вернулись войска и стало известно, что дорога на Симферополь свободна и от неприятеля и от разбоев татар, часть которых перешла к неприятелю в Евпаторию, обложенную отрядом нашей кавалерии, пришедшей из России, – все семьи адмиралов, генералов, офицеров и крымских помещиков и все более или менее состоятельные жители выехали из Севастополя.

Он заметно опустел.

Оставались только военные, многие отставные матросы, рабочие и мужики. Остались матроски и солдатки, не пожелавшие оставить мужей и сыновей в опасности.

Оба главнокомандующие – Сант-Арно и лорд Раглан, едва ли способные полководцы – не сомневались, что после решительной победы под Альмой они без труда возьмут Севастополь с Южной стороны, не совсем укрепленной, как сообщали союзникам татары.

Но когда неприятельские армии, не особенно торопясь, подошли, наконец, к Севастополю и союзники увидели с высот линию укреплений, окружающих Южную сторону, то сочли себя преднамеренно обманутыми татарами. И несколько проводников татар были повешены.

Татары, конечно, были правы, когда пять дней тому назад говорили о беззащитности Севастополя, и сделались невинными жертвами.

Действительно, в эти дни, когда Меншиков с армией был под Бахчисараем, выжидая подкреплений, а союзные армии направлялись к Южной стороне Севастополя, севастопольцы воздвигали с поражающей быстротой ряд новых укреплений, опоясывающий город на протяжении семи верст. В две ночи и один день было поставлено более ста больших орудий.

Работали севастопольцы и день и ночь: и матросы и все жители города.

По словам историка, «в земляных работах участвовали все, кто только мог: вольные мастеровые, мещане, лакеи и, словом, все свободные люди, женщины и дети. Женщины носили воду и пищу, засели за шитье мешков и кулей; дети таскали землю на укрепления».

Несмотря на быстроту сооружений обороны, немедленный штурм города, в котором было не более пятнадцати тысяч плохо вооруженных защитников, отдал бы его во власть неприятеля; большая часть севастопольцев была бы перебита, и условия мира были бы унизительнее для России.

Французский главнокомандующий Сант-Арно, желавший угодить своему императору, Наполеону Третьему, которому помогал в перевороте и в измене против республики, которой оба присягали, – этот генерал хотел после бомбардировки идти на приступ, чтоб назвать падение Севастополя «крестинами Второй империи», еще только недавно основанной…

Но Сант-Арно, уже серьезно болевший, почувствовал себя безнадежным в тот самый день, как привел свою армию к Севастополю. Главнокомандующий принужден был сдать армию и уехал, чтоб умереть по дороге в Константинополь.

Новый главнокомандующий французской армии Канробер и лорд Раглан, главнокомандующий английскими войсками, колебались, и прошло несколько дней, пока они совещались о том, что делать: штурмовать Севастополь или вести правильную осаду.

Нечего и говорить, что отъезд Сант-Арно и каждый день нерешительности и промедления главнокомандующих были на руку севастопольцам.

Они усиливали оборону, улучшали укрепления и к четырнадцатому сентября на оборонительной линии могли поставить уже сто семьдесят два орудия.

Прошла еще неделя, когда союзники приступили к осадным работам. И в эти дни русские говорили:

– Союзники пришли полюбоваться Севастополем нашим.

– Видно, ждут, чтобы Меншиков атаковал их, как вернется с подкреплениями.

Меншиков хоть и вернулся, но не смел и думать об атаке. Пока подкреплений было очень мало, и главнокомандующий мог усилить севастопольский гарнизон войсками. В лагере, на Северной стороне, у Меншикова оставалось только двадцать тысяч солдат.

«Была в его распоряжении только что прибывшая в Крым кавалерийская дивизия. Но она была поставлена около Евпатории для наблюдения за турецким корпусом, укрепившимся в этом городе, для охранения наших сообщений с Россией и для успокоения края. Татары на полуострове волновались и разбегались из селений».

Пользуясь отсутствием жителей, войска наши были полными хозяевами деревень и совершенно разорили все окрестное население. Главная часть богатства, домашний скот, был отогнан, другой – взят войсками. Грабили не только татар, но и русских помещиков в Крыму.

Безжалостное разорение татар оправдывалось тем, что они изменники оттого, что разбежались, и, следовательно, их нечего жалеть.

Но одно официальное сообщение того времени взывало к жалости.

Вот что доносил главнокомандующему доблестный майор Гангардт, имевший по тому времени большое гражданское мужество – говорить правду:

«Татары Евпаторийского уезда, без сомнения, сами навлекли на себя те бедствия, которые теперь испытывают. Но, рассмотрев все обстоятельства, сопровождавшие быстрое подчинение целого уезда власти неприятеля, нельзя не сознаться, что мы сами виноваты, бросив внезапно это племя, – которое, по религии и происхождению, не может иметь к нам симпатии, – без всякой военной и гражданской защиты от влияния образовавшейся шайки фанатиков. Надобно удивляться, что врожденная склонность татар к грабежам не увлекла толпу в убийства и к дальнейшему возмущению в прочих местах Крыма, долго оставшихся без войск. Я убежден, что изыскания серьезного следствия докажут, что в татарском народе далеко нет того духа для измены, какой в нем предполагают, и потому следовало бы принять решительные меры, чтобы жалкое население многих деревень Евпаторийского уезда, разбежавшееся от страха, что казаки их перережут, и лишившееся через то всего своего имущества, не погибло от голода и стужи с приближением суровой зимы».^[16]

В первую ночь на новоселье у «дядьки» Маркушка спал отлично. И ему снились те чудные сновидения, которые часто балуют людей, испытывающих наяву тяжелое горе.

Мать Маркушки, веселая, здоровая, с добрыми глазами, была около. Она говорила ласковые слова своему любимцу и гладила его кудрявую голову.

И Маркушка во сне счастливо улыбался.

Бугай, по обыкновению рано вставший, уже выходил на улицу, полюбовался чудным ранним утром, еще дышавшим свежестью, посмотрел на любимый им Севастополь с его глубокими бухтами, над которым солнце тихо поднималось по бирюзовому небу, помолился и пошел за бубликами к старому своему приятелю, татарину-булочнику Ахмету.

– Что, брат Ахметка? – промолвил Бугай, пожимая руку татарина.

– Думал: они ночью придут!

– Видно, бог лишил рассудка француза и гличанина. Не пришли.

– Придут, Бугай.

– Встретим, Ахметка!

– Аллаху все известно.

– А ты, Ахметка, чего не уходишь?

– Куда уходить?

– К турке… Сказывают, ваши бунтуют…

– Испугались русских и бунтуют. Русский не понимает татар, какие они народ… А мне зачем уходить?.. Привык здесь. В Байдар отцы жили, и я умру там, если аллах дозволит… Под султаном земли не дадут… Там скорей человеку секим-башка.

– То-то оно и есть… Живи, братец ты мой, на своем месте. Ты, Ахметка, с рассудком. А у бога все люди равны! – неожиданно прибавил Бугай.

– На сколько тебе бубликов, Бугай?

– Давай на две. У меня постоялец – Маркушка.

– Хороший Маркушка! – сказал татарин.

Бугай взял бублики и пошел домой.

С кораблей и с ближайших батарей донесся звон колоколов, отбивавших две склянки – пять часов утра. Город еще спал, но вокруг слышался гул работы. Слободка поднималась. Из хат выходили мужчины и женщины, направляясь к окраине города. У многих были ломы и лопаты. У баб – мешки. Все торопились.

Старик яличник спросил знакомого отставного матроса:

– Где батареи работаешь?

– Около четвертого баксиона. Отсюда ближае! – на ходу ответил старый матрос, слегка прихрамывая на одну ногу, давно переломанную на корабле, когда сорвался с реи и упал на палубу.

– Как он придет – увидит, как встретим! – хвастливо проговорил какой-то подросток.

– И матроски пригодятся, дедушка. Подсыпем земли! – смеясь, проговорила молодая женщина.

– И Севастополя, дедушка, не отдадим! – возбужденно воскликнула другая.

– Молодецкие внучки и есть! – ответил Бугай.

Он вошел к себе, заварил чай и только тогда разбудил своего маленького приятеля.

Маркушка быстро оделся и вместе с «дяденькой» стал пить чай.

Мимо открытого окна проходили люди.

И Маркушка спросил:

– Это куда наши идут, дяденька?..

– На работу… Помогать строить батареи, Маркушка…

– Пустите, дяденька, и меня к тятьке на баксион… Приказал проведать…

– Сходи…

– Может, дозволите и подсобить на стройке батарей… А вечером на ялик, дяденька…

Бугай ласково посмотрел на мальчика и сказал:

– Вместе пойдем.

– Куда?

– Туда, куда люди пошли…

– А как же с яликом?

– Ты молодца… Сердце-то подсказало, что там, – и старый матрос указал пальцем по направлению к бульвару, – мы с тобой нужнее, чем на ялике… Не торопись… выпей еще стакан… Бублики ешь.

Через пять минут яличник и его маленький подручный уже шли на пристань, и Бугай предложил нанятому им на ночь человеку остаться на день, а то и на два или три…

– А ты?

– Мы с Маркушкой землю копать… А у тебя ноги больные… Сиди на шлюпке да греби, пока мы не придем… Так, что ли?..

Дело было слажено, и Бугай с Маркушкой пошли.

– На рынок зайдем, Маркушка. Как зашабашат на работе – будем с обедом.

Рынок, расположенный у Артиллерийской бухты, был менее оживлен, чем бывал обыкновенно в ранние часы утра. Но все-таки толкались толпа покупателей и покупательниц; среди говора выделялись громкие голоса торговок.

На небольшой площади рынка стояли маленькие лавчонки, палатки, ларьки и столики. Висели туши быков, свиней и баранов. Повсюду кучи овощей; высились горы арбузов, дынь, и стояли корзины с фруктами. У самого берега продавали свежую камбалу, султанку и бычков. Там же можно было купить устрицы и мидии. А в стороне валялась любимая народная вяленая тарань.

Бугай купил хлеба и соли, огурцов, кусок ветчины, несколько арбузов, две бутылки кваса и на копейку леденцов, все уложил в кулек и сказал:

– Ловко пообедаем, Маркушка… Валим!

Они свернули на Екатерининскую (большую) улицу. Середина ее была запружена матросами, которые тащили большие орудия. То и дело на тротуарах попадались раненые солдаты. Изредка проезжали татары верхами.

Окна большей части домов были закрыты ставнями.

– Нахимов небось встал! – промолвил Бугай, указывая на раскрытые окна в квартире адмирала. – И Корнилов, может, и ночь не спал… в заботах… А есть которые начальники и дрыхнут… Ну, да Корнилов их разбудит… Он сонь и лодырей обескуражит… Не таковский!

Мимо проехал шибкой рысью высокий молодой полковник в белой фуражке, с перекинутым через плечо тонким ремнем, на котором болтались длинный круглый футляр и подзорная труба.

– А это анжинер Тотлебев! – сказал Бугай, переиначивая фамилию Тотлебена. – Сказывают: скорый и башка по своей части… Всем стройкам начальник… До его не знали, как приступить, а как приехал с Дуная – закипела работа… Поедет за город, оглядит кругом и тую же минуту: «Здесь, мол, стройте баксион. Здесь батарея. Здесь, мол, насыпай потолще вал»… И так, Маркушка, вокруг города объезжал… А на эти дела Тотлебев, я тебе скажу, собака и глаз… Наскрозь видит…

– А что у него сзади болтается, дяденька? – спросил любознательный мальчик.

– Труба подзорная… Знаешь?

– Знаю.

– И планты.

– Какие планты?

– Нарисовано, значит, как строить. Дал плант офицеру и… понимай. А прекословить не смей… Сказывали люди, что в ем большая амбиция… Ему одному, значит, чтобы все уважение. И без его чтобы никто не касался…

– И строгий, дяденька?

– Строгий… Однако не зудит, даром что из немцев… Немец, Маркушка, завсегда донимает словами… На то и немец… Любит, чтобы по порядку вымотать душу… Был у нас на «Тартарарахах» (корабль «Три иерарха») старшим офицером один такой немец… В тоску ввел… Спасибо Нахимову… бригадным тогда был… Ослобонил матросов… «Переводись, говорит, немец, в Кронштадт… А у нас, говорит, в Черном море, немцу не вод».

Скоро Бугай и Маркушка вошли на большой бульвар, на окраине города, на горке, заканчивающейся обрывом… Внизу синелась Корабельная бухта. На другой стороне бухты высились доки, слободки, и за ними белела башня над Малаховым курганом.

Бульвар лишился деревьев. Они были срублены. На конце бульвара уже стояла батарея…

Впереди бульвара почти был готов четвертый бастион; из амбразур чернели орудия. Вся местность вокруг была полна рабочими, рывшими и насыпавшими новые укрепления…

Бугай и Маркушка вошли в бастион.

Занятые работой матросы не обратили на пришедших внимания. Офицеры были тут же и наблюдали за работами.

Все работали быстро и возбужденно, видимо стараясь скорей привести свой бастион в боевую готовность и в такой порядок, к какому привыкли на своих кораблях. И чувствовалось, что у всех уже есть что-то любовное к своему бастиону, какое бывает у хозяйственных людей, устраивающих свои жилища на долгое время.

– Гляди, Маркушка! – проговорил Бугай, указывая на большие корабельные пушки, дула которых смотрели в амбразуры, прорезанные в вале, за которым мог скрываться человек от пуль. – Из эстих самых и будем встречать гостей орехами. А где, братцы, тут Игнат Ткаченко? – обратился Бугай к ближним матросам.

Маркушка уже увидал отца у последнего орудия, в конце бастиона, и побежал к нему.

Он обкладывал фашинником «щеки» амбразуры, вполголоса мурлыкая какую-то песенку.

– Здравствуйте, тятенька! – проговорил мальчик.

Отец поднял голову, и по его лицу пробежала радостная улыбка.

– Здравствуй, Маркушка… И дурак же ты… В шабаш приходи! – воркнул Ткаченко.

Однако бросил работу, пожал руку сына и торопливо промолвил:

– Видишь, спешка… Где живешь?

– У дяденьки Бугая… В рулевых…

– В кису не накладывал тебе?.. – с ласковой шутливостью спросил матрос.

– Не накладывал…

– Не за что… Твой Маркушка молодца! – промолвил подошедший Бугай.

– Зачем, Бугай, не на ялике?

– Сюда работать пришли… И Маркушка пожелал…

– Правильно, Маркушка. Потрудись за Севастополь!.. А пока лясничать некогда… Не похвалят и меня и тебя, дедушку с внуком… Начистит зубы батарейный… У нас и на баксионе, как на корабле…

С этими словами Ткаченко принялся за работу у амбразуры.

– А ты, Игнашка, комендором? – спросил Бугай.

– Комендор.

– Смотри, шигани его!

– Шигану… Только приходи!

– Пообедаем с Маркушкой и зайдем…

– То-то зайди, братцы… А за Маркушку спасибо, Бугай… Сирота ведь!

– Форменный рулевой… Ну, валим, Маркушка. Тятьку повидал и на работу!

Через несколько минут наши добровольцы были уже за бастионом, где шла работа.

Каждый из них получил по лопате, встали в длинный ряд рабочих и принялись рыть землю.

Бугай и Маркушка работали изо всех сил, сосредоточенно и молча. Маркушка увидел, что не один он был такой мальчишка. Он заметил, что среди вольных рабочих были и приятели-мальчишки, и знакомые девочки, и матроски из слободки.

И Маркушка ожесточеннее рыл каменистую землю.

Вдруг в первых рядах раздалось «ура» и подхватилось следующими рядами. Закричали «ура» Маркушка и Бугай и сняли шапки.

В нескольких шагах остановился на лошади высокий, сухощавый, слегка сгорбленный Корнилов.

Еще громче кричали «ура».

Серьезное и умное лицо Корнилова, бледное и утомленное, дышало энергией и решимостью. Усмешка играла на его тонких губах.

Он махнул рукой. Все смолкли.

– Спасибо, братцы! – проговорил он, возвышая голос. – К вечеру вы и батарею поставите. Уверен… И врага не пустим в Севастополь! – прибавил адмирал.

– Не пустим! – раздался в ответ восторженный крик.

– Еще бы пустить с такими молодцами! – крикнул Корнилов.

Он хотел было ехать дальше, как заметил старика Бугая.

И припомнил лихого марсового и отчаянного пьяницу на корабле «Двенадцать апостолов», которым Корнилов прежде командовал.

– Кажется, старый знакомый… Бугай? – спросил адмирал.

– Точно так, Владимир Алексеич! – отвечал старик, обрадованный, что Корнилов не забыл прежнего фор-марсового.

– Чем занимаешься?

– Яличник, Владимир Алексеич!

– Вижу – прежний молодец. Спасибо, что здесь, Бугай!

И адмирал кивнул головой и поехал шагом дальше, сопровождаемый адъютантом.

«Ура» пронеслось еще раскатистее. И словно бы стараясь оправдать уверенность Корнилова, рабочие, казалось, еще ретивее и быстрее продолжали работу… И насыпи батарей поднимались все выше и выше.

– Небось вспомнил марсового! – промолвил про себя Бугай, наваливаясь со всех сил на лопату.

А после слов Корнилова Маркушка, казалось, чувствовал себя необыкновенно сильным и уверенным, что врага не пустим.

– Ведь не пустим, дяденька?

– Не пустим, Маркушка!.. Да не наваливайся так… Полегче… Надорвешься, Маркушка!..

Палящее солнце уже было высоко. Жара была отчаянная. Рабочие обливались потом, но, казалось, не обращали на это внимания, и почти никто не делал передышки.

В одиннадцать часов прозвонили шабаш на целый час.

И много баб и детей, только что пришедших из города, уже раскладывали на черной земле принесенные ими мужьям, отцам и родственникам посуду и баклаги с обедом.

– Давай, Маркушка, и мы пообедаем. Кулек-то у нас с важным харчем… Проголодался? – спрашивал Бугай, вынимая съестное и раскладывая его на своем пальтеце.

– Не дюже, дяденька…

– Видно, уморился? Ишь весь мокрый, как пышь из воды.

– Маленько уморился… Но только передохну и шабаш… Не оконфузю Корнилова. А главная причина – жарко!

– А ты ешь, и не будет жарко… Ветчина-то скусная с булкой… Ешь, мальчонка… И огурцы кантуй… Очень даже хорошо с сольцей…

Маркушка ел торопливо, рассчитывая воспользоваться шабашем, чтоб сбегать на бастион – посмотреть на него и проведать отца. Не отставал и Бугай и промолвил:

– Даром, что седьмой десяток, а зубы все целы! Отпей и кваску, Маркушка… Отлично!

И ветчину и огурцы они быстро прикончили…

– Теперь давай кавуны есть.

Но Маркушка деликатно отказался. Однако арбуз взял.

– Да ты что же, Маркушка?

– Тятьке бы снес…

– Добер же ты, Маркушка. Однако ешь… Мы тятьке и два принесем… Хватит и на нас…

После того как Маркушка съел арбуз, старый яличник подал мальчику сверток с леденцами.

– Это ты один ешь… А мы с твоим тятькой этим не занимаемся. А ты любишь?

– Очень даже… Спасибо вам, дяденька.

– Завтра опять будет тебе такая прикуска… А теперь пойдем на баксион…

Когда Бугай с Маркушкой пришли на бастион, матросы, разбившись артелями, еще сидели, поджавши ноги на земле, за баками и только что, прикончив щи, выпрастывали мясо, разрезанное на куски. Все ели молча и истово, не обгоняя друг друга, чтобы каждому досталось крошево поровну.

– Чего раньше не пришли? – спросил Ткаченко. – Скусные были шти… А теперь присаживайся, Бугай и Маркушка… Хватит и на вас.

– Присаживайся! – поддержали и другие обедавшие.

– Сыты, матросики… Обедали… Может, Маркушка хочет…

Не захотел и Маркушка и, подавая отцу два арбуза, промолвил:

– Это вам… Дяденька позволил.

– А надоумил принести тебе, Ткаченко, твой Маркушка, – вставил Бугай.

– Ты? – спросил Ткаченко.

– Я, тятенька! – ответил мальчик.

– Молодца… Отца угостил…

И все похвалили Маркушку.

– У меня карбованец есть для вас! – неожиданно произнес Маркушка, обращаясь к отцу.

И, доставши из кармана штанов серебряный рубль, подал его отцу.

– Откуда карбованец? – строго спросил черномазый матрос и нахмурил брови.

– Сам Нахимов дал! – горделиво объявил Маркушка.

– Павел Степаныч! – воскликнул Ткаченко. – Да как же ты с Павлом Степанычем говорил?

Маркушка рассказал, как он «доходил» до Нахимова, и отец, видимо довольный своим сыном, сказал:

– Провористый же ты, Маркушка… Мальчонко, а отчаянный… Никого не боится… А ежели к Менщику… дойдешь? – шутил Ткаченко.

– Дойду.

– А если Менщик велит тебя сказнить?

– За что?

– А так. Велит сказнить и… шабаш!

– Сбегу от него и прямо к Нахимову… Так, мол, и так… Как он решит…

Матросы смеялись.

Когда убрали бак, Ткаченко разрезал два арбуза на десять частей, и вся артель съела по куску; затем все разошлись и кое-где прилегли заснуть до боцманского свистка.

Ткаченко поговорил несколько минут со своим приятелем Бугаем и с Маркушкой, и скоро матроса потянуло ко сну.

И он прилег около орудия.

Захотелось соснуть после обеда и Бугаю.

И он сказал Маркушке:

– Валим домой… на стройку батареи… Там я сосну, и ты отдохни… И твой тятька хочет спать…

– Это Бугай верно говорит. Через склянку разбудят…

Маркушка просил остаться. Он не помешает отцу. Он походит здесь и посмотрит, как на «баксионе».

– Очень занятно. Дозвольте, тятенька!

– Ну что ж… Погляди… Ишь любопытная егоза! Да смотри не опоздай на работу, землекоп!.. Пока прощай, Маркушка! А завтра приходи к обеду.

– Не опоздаю… завтра прибегу в обед! – проговорил Маркушка.

И, засунув в рот два последние леденца, пошел по бастиону и разглядывал все, что его интересовало.

А смышленого мальчика интересовало все.

Когда Маркушка отошел, Ткаченко остановил Бугая и сказал:

– Все под богом ходим… Придет он, пойдет на штурм, может, и убьет, а то бондировкой убьет.

– К чему ты гнешь, Игнат?

– А к тому, чтобы поберег сироту… Маркушку, пока он войдет в понятие.

– Он и теперь в понятии… И будь спокоен… Маркушку поберегу.

– Спасибо, Бугай!

– Пока прощай, Игнашка.

Бугай вернулся на стройку. Там царила тишина. Усталые, все после обеда крепко спали на земле.

А Маркушка тем временем спустился вниз, обошел бастион, прошел по рву, увидал, где пороховой погреб и где лежат бомбы.

Кто-то указал на маленькие землянки, где жили офицеры.

Маркушка хотел уже идти на стройку, как из одной землянки вышел знакомый мичман, Михаил Михайлович Илимов.

Он весело окликнул Маркушку и спросил, зачем он здесь?

Маркушка объяснил, что «строит батарею», а в шабаш заходил к отцу, а теперь «бакцион» обглядывал.

– Любопытно?

– Очень даже, Михайла Михайлыч! – ответил Маркушка.

И после нескольких мгновений прибавил:

– Дозвольте просить вас, Михайла Михайлыч!

– Что тебе?

– Разрешите мне поступить на бакцион!

Молодой мичман вытаращил глаза.

– Да ты с ума сошел, Маркушка? Видно, не понимаешь, о чем просишь?..

– Очень даже понимаю, ваше благородие.

– Ведь тут, Маркушка, только теперь любопытно, а как придут союзники… да как начнут бомбардировать, могут убить тебя…

– Да что ж…

– Ты еще мальчик… Тебе рано воевать.

– Я заслужил бы, Михайла Михайлыч… В какую должность пристроите – буду стараться… Будьте добреньки…

– Не смей и думать… Лучше уезжай из Севастополя.

– Не поеду… Пока я рулевым… А ежели вы не определите на баксион, буду просить Нахимова. Он меня знает… Видит, что я, слава богу, не маленький…

Мичман смотрел на маленького, худенького, востроглазого мальчика с серьезным умным лицом и расхохотался.

– Что ж, просись… Только и Павел Степаныч не назначит… Поверь, Маркушка. Мальчиков на смерть не посылают… Вот услышишь, как будет бомбардировка, тогда и сам не захочешь сюда…

– Что ж, подожду бондировку, и ежели не испугаюсь… буду проситься…

– Какое же думаешь место?

– Какое угодно… Только, чтобы был в защитниках… Не оконфузю вас… Мало ли какое дело найдется и для мальчика.

– Хвалю за твою отвагу… Но мальчикам еще рано сражаться… Выбрось это из головы, пока мал… А как вырастешь… тогда другое дело… И ни у кого не просись… Ну, до свидания, Маркушка. Пока неприятеля нет, зайди ко мне… Я покажу всем такого мальчика!

Маркушка ушел с бастиона. Во всю дорогу он мечтал о том, как будет защищать Севастополь, и решил после первой же бомбардировки проситься на бастион.

Бугай спал и только делал гримасы, когда злые мухи бегали по его лицу, щекотали губы и нос.

Тогда Маркушка присел около «дяденьки» и, найдя камышовку, стал обмахивать ею лицо своего пестуна и друга, раздумывая о том, как решит «дяденька» насчет «баксиона».

Пробил колокол, и все поднялись. Через минуту принялись за работу.

К вечеру зашабашили.

На смену дневных рабочих на работу пришли ночные. Были зажжены смоляные факелы, разгонявшие мрак ночи, и рабочие рыли землю и насыпали ее. А матросы уже привезли орудия на сооружаемую батарею.

Усталые вернулись Бугай и Маркушка домой, напились чаю и легли спать.

Но прежде чем заснуть, Маркушка рассказал Бугаю об отказе мичмана и его намерении проситься у Нахимова.

– Не просись, Маркушка… Не будь глупым, не твое это дело! Вот ежели бы взрослых людей не было, потребуют и нас, стариков… А мальчонков грешно звать на войну… И напрашиваться нечего без нужды на смерть. Шорцу своего не показывай зря, Маркушка… И ничего хорошего нет, коли приходится людей убивать… Я с черкесами дрался… Видел, как люди друг друга убивают… И сам двух пристрелил… Ты думаешь, приятно?.. Небось собаку зря не убьешь, Маркушка!.. Не просись туда, куда тебя не зовут!.. А теперь спи, Маркушка!

Это первое бомбардирование Севастополя было тем ужасным крещением людей страданиями и смертью, которое словно бы предупреждало о том, каковы будут последующие бомбардирования, когда осадные укрепления подвинутся еще ближе к нашим, станут вырывать по тысяче человек в день и дадут полуразрушенному Севастополю кличку «многострадального».

Четвертого октября союзные батареи, обложившие кольцом наши, были готовы, и все предвещало, что на другой день будет бомбардировка.

Армия Меншикова по-прежнему стояла на Северной стороне. Гарнизон Севастополя был достаточен для прикрытия бастионов и батарей. Но солдаты были без всякой защиты от ядер и бомб, «так как в первую бомбардировку еще не было сделано ни блиндажей, ни закрытых путей для сообщения между бастионами».

Раннее утро пятого октября было пасмурное, и стоял такой туман, что не было видно в нескольких шагах.

Но в шестом часу утра стало проясняться. Туман таял.

Загрохотали выстрелы с ста двадцати орудий союзников, и в ту же минуту стали отвечать наши бастионы и батареи. Снаряды осыпали наших: все, кроме прислуги при орудиях и офицеров, старались скрыться от ядер и бомб, а скрыться было некуда.

По счастию, начальство догадалось отвести солдат прикрытия в ближайшие улицы города. Там опасность сравнительно была меньшая.

«Стрельба по городу и окружающим его укреплениям с каждым часом усиливалась, и в самое короткое время все пространство, разделяющее двух противников, покрылось таким густым пороховым дымом, что и на близком расстоянии не было возможности видеть предмета. Облака порохового дыма, несясь над городом, скрывали от глаз не только все батареи и всю окрестность, но и самое солнце. Свет его померкнул, и оно казалось раскаленным шаром или кровавым кругом, медленно опускавшимся над горизонтом. Были такие минуты, когда вокруг ничего не было видно, кроме дыма, прорезываемого огненными языками, вырывавшимися из орудий. О правильном прицеливании не могло быть и речи; приходилось наводить орудия по сверкавшим огонькам неприятельских выстрелов».

«Тучи снарядов скрещивались в воздухе; одни летели к нам, другие к неприятелю. Ядра, бомбы, гранаты, камни, щебень, земля и пыль – все завертелось и закружилось в воздухе».

Ветра не было. Воздух был так сгущен, что трудно было дышать.

От непрерывного гула орудий и от сотрясения, производимого выстрелами, казалось, трепетала земля.

Смерть летала по бастионам и по городу в виде бомб и гранат, лопающихся и разлетающихся осколками, которые осыпали войска, стоявшие на улицах. Ядра и бомбы взрывали мостовую и разрушали стены домов.

Оставшиеся в городе жители скрывались в своих домах и в погребах. Но находились женщины, старавшиеся помочь солдатам, подавая им, истомленным от жары и духоты, воду.

Одна дама, передававшая стаканы чая в окно офицерам, которые с флотским баталионом была на улице, у дома, говорила:

– Господа офицеры! Помните, что женщина присоединила Крым к России, а вы, мужчины, смотрите, не отдайте его неприятелю!

И офицеры и матросы, конечно, обещали не отдать.

Бабы, под градом снарядов, обносили солдат водой.

– Жалко вас! – просто говорили бабы.

Арестанты, выпущенные в этот день Корниловым и посланные на бастионы, более других поврежденные неприятельскими снарядами, по словам историка «Крымской войны и обороны Севастополя», оказывали бесстрашие наравне с «неотверженными» людьми.

«Они тушили пожары на бастионах, заменяли подбитые орудия, подносили на бастионы воду, снаряды и подбирали раненых. С последними они обращались с большим состраданием: бережно клали на носилки, помогали им повернуться как удобнее, поили водой и несли осторожно, чтобы сотрясением не вызывало страданий. Арестанты отличались особенною предупредительностью ко всем вообще нижним чинам, они угощали их водкою, приносили закуску, отдавали последнюю копейку».

После первого бомбардирования одна артиллерийская батарея была поставлена в Севастополе.

По словам одного из служивших на батарее, «погода в то время стояла скверная; моросил непрерывный дождь, сопровождаемый холодным ветром, пронизывающим до костей. Местность обратилась в грязь; негде было спрятаться от дождя. Видя, что солдаты валялись под дождем, ничем не прикрытые, арестанты принесли на батарею несколько лодок, лежавших на берегу бухты, укладывали солдат и покрывали их лодками. Таким образом наши солдаты, защищенные от дождя, могли спать эту ночь».

А арестанты, разумеется, мокли и не догадывались, какими истинно добрыми людьми были эти «отверженные».

И большая часть их была убита в Севастополе.

К часу дня бомбардирование стало еще ужаснее, когда англо-французский флот подошел на близкое расстояние и стал громить прибрежные батареи и город.

Один из бойцов на прибрежной батарее пишет:

«Воздух, пропитанный исключительно дымом, не совмещал уже в себе звуков. Хотя одновременно стреляли около тысячи пятисот орудий, но звук их не был громоподобен – он превратился в глухой рокот, как бы в клокотание, покрываемое свистом и визгом снарядов, в несчетном множестве проносившихся над нами. Только рев собственного орудия при выстреле резко отделялся в этом море несвязных звуков и царил над нами до своего повторения».

При первых же выстрелах Корнилов и Нахимов поскакали на оборонительную линию.

Нахимов сам распоряжался стрельбой на пятом бастионе и, по обыкновению, был в эполетах. По обыкновению, он не обращал внимания на опасность. А на бастионах было очень жутко. Достаточно сказать, что в этот день на одном бастионе три раза переменили прислугу у орудий.

В начале бомбардировки Нахимов был слегка ранен в голову, и, когда один офицер заметил, что адмирал ранен, Нахимов сердито ответил:

– Неправда-с!

И, потрогав рукой окровавленный лоб, прибавил:

– Слишком мало-с, чтобы об этом заботиться. Слишком мало-с!

Скоро на пятый бастион приехал и Корнилов, объезжавший всю оборонительную линию.

Разговаривая с Павлом Степановичем, Корнилов долго следил вместе с ним за тем разрушением, которое производили снаряды в неприятельских укреплениях. Оба они стояли открыто под самым сильным огнем союзников; ядра свистели около, обдавая их землею и кровью убитых; бомбы лопались вокруг, поражая своими осколками прислугу у орудий.

«Трудно себе представить, – говорит автор цитируемой мною книги, – что-либо ужаснее этой борьбы. Гром выстрелов слился в один гул над головами сражающихся. Тысячи снарядов бороздили укрепления и разносили смерть и увечья повсюду».

Нет сомнения, что оба адмирала понимали неудобство этого разговора под ядрами и не сомневались, что их храбрость известна всем и что сохранение жизни важно для самого дела. Но они хотели показать пример бесстрашия всем.

Напрасно адъютант старался увести Корнилова с бастиона, докладывая, что присутствие его доказывает недоверие к подчиненным, и уверял, что каждый исполняет свой долг.

– А зачем же вы хотите мешать мне исполнять мой долг? Мой долг видеть всех! – отвечал Корнилов.

И поехал на шестой бастион.

Он вернулся в город и вскоре снова поехал на бастионы. Адмирал опять был на четвертом и третьем бастионе и приехал на Малахов курган.

Корнилов хотел было взойти на верхнюю площадку каменной башни, которая особенно заботила англичан, и их батареи старались ее разрушить. Снаряды ложились около башни, и остаться около нее было крайне опасно.

Вот почему начальник дистанции контр-адмирал Истомин решительно не пустил на площадку своего начальника и сказал, что там никого нет. И адъютант Корнилова снова просил адмирала вернуться домой.

– Постойте, мы поедем еще к полкам, а потом домой.

Он постоял несколько минут и в половине двенадцатого сказал:

– Теперь поедем!

Но не успел сделать трех шагов, как ядро оторвало ему левую ногу у самого живота.

Адмирал упал. Его подняли, перенесли за насыпь и положили между орудиями.

– Ну, господа, предоставляю вам отстаивать Севастополь. Не отдавайте его! – сказал Корнилов окружавшим и скоро потерял память, не проронив ни одного стона.

Он пришел в себя только на перевязочном пункте.

Заметив, что его хотят переложить на носилки, но затрудняются, чтобы не повредить рану, Корнилов сам через раздробленную ногу перекатился в носилки, и его отнесли в госпиталь.

Врачи не сомневались, что смерть близка.

Чувствовал и Корнилов ее приближение и ждал этой минуты со спокойствием.

– Скажите всем, – говорил он окружающим, – как приятно умирать, когда совесть спокойна.

И скоро в беспамятстве умер.

«После него у нас не оказалось ни одного человека в уровень с событиями того времени», – пишет один из участников.

И многие записки и словесные отзывы севастопольцев единогласно говорят, что «Корнилов был единственный человек, который мог бы дать совершенно иной исход крымским событиям: так много выказал в эти немногие дни ума, способности, энергии и влияния на своеобразного князя Меншикова».

В это туманное раннее утро пятого октября Маркушка с Бугаем пришли на пристань к своему ялику. Улицы были полны солдатами, шедшими к оборонительной линии. Скакали верховые офицеры и казаки. Встречались бегущие мужчины и женщины с пожитками, направляющиеся к пристаням… В тумане все казались какими-то силуэтами, внезапно скрывающимися…

Маркушка чувствовал что-то жуткое на душе. Бугай уже сказал ему, что сегодня ждут «бондировки» и, пожалуй, он пойдет на штурм.

– Большая будет драка, Маркушка! – прибавил Бугай.

– А мы перевозить людей будем, дяденька? – спросил, видимо недовольный, Маркушка.

– Всякий при своем деле. И яличники требуются. А ты, умник, думаешь, нужны мы, старый да малый, на баксионе? Вовсе пока не нужны. А понадобится – пойду…

– И я с вами, дяденька!

– Не егози, Маркушка!

Ялик возвращался с первого рейса, когда вдруг зарокотала бомбардировка.

Казалось, сразу все изменилось вокруг. И город, и бухта, и небо. С каждой минутой гром становился сильней и беспрерывней. Черные шарики летали в воздухе с обеих сторон со свистом и каким-то шипением, и над городом повисла туча дыма.

И невольный ужас охватил мальчика. И ужас, и в то же время какое-то любопытное и задорное чувство, которое влекло Маркушку туда, где, казалось ему, и он что-нибудь да сделает в отместку этим «дьяволам», пришедшим в Севастополь.

Но в эти первые минуты страх пересиливал другие чувства.

И мальчик, широко раскрыв глаза, слушал грохот и взглядывал на старого яличника, словно бы удостоверяясь, что «дяденька» здесь, около.

Бугай был спокоен и проникновенно серьезен.

Он перестал грести, снял свою обмызганную шапку, поднялся и, глядя на город, медленно и истово перекрестился и горячо промолвил:

– Помоги нашим, господи!

И еще тише прибавил, принимаясь за весла:

– Много пропадет нынче народу!

– Дяденька! – окликнул Маркушка.

– Ну?

– Вы говорите, много пропадет от этих самых? – спросил он, указывая вздрагивающей рукой на летящие снаряды.

– Много… И от ядер и от бомб… Разорвет, осколки разлетятся и… смерть… либо ногу или руку оторвет…

Маркушка примолк и слушал. И впечатлительному мальчику представлялось, что каждый этот шарик убивает людей и среди адского грохота падают окровавленные люди.

«Много пропадет народа!» – мысленно повторил Маркушка слова старого матроса.

И, охваченный вдруг миролюбивым чувством, он спросил:

– И зачем, дяденька, убивают друг друга?

– Война.

– А зачем война?

– А зачем ты дерешься с мальчишками?.. Значит, расстройка… Так, братец ты мой, расстройка и между императорами. Наш один против императора, султана и королевны…

– Нашего, значит, зацепили?..

– Из-за турки… Обидно, что Нахимов под Синопом турку ожег… И пошла расстройка… Ну и французского императора наш государь оконфузил… Опять он в амбицию…

– А как оконфузил?

– Очень просто. Французский император не из настоящих… А так, из бродяг… Однако как-никак, а потребовал, чтобы все ему оказали уважение… И все уважили… Стали называть, по положению, братцем… А наш Николай Павлович император не согласился. «Какой, говорит, мне братец из бродяг»… И назвал его для форменности, чтобы не связываться, другом… Понял, Маркушка?

– Понял…

– Вот и дошло до войны… Французский император подбил аглицкую королеву, и пишут нашему: «Не тронь турку». А наш ответил вроде как: «Выкуси, а я не согласен!» – Ну, разумеется, надеялся на свою армию и флот! – прибавил Бугай.

– А у его, дьяволов, стуцер, дяденька!

– Что ж, по правде говоря, и флот с машинами. Эка он палит!! – вдруг оборвал Бугай.

На пристани стояла встревоженная толпа. Преимущественно были женщины с детьми и с пожитками. Среди мужчин – большей частью хилые, больные и старики. Все торопились переезжать на Северную сторону.

Все суетились, и в толпе раздавались восклицания:

– Голубушки… И в слободку он жарит… И несколько хат разметало…

– В улицах ядра и бомбы… Солдат так и бьют… И двух матросок убило. Показались матроски на Театральной улице… И наповал…

– Ребенка убили… Махонький… В кусочки!..

– Не приведи, господи… Ад кромешный!..

– Нашим матросам-то как на баксионах!.. Голубчики!..

– Сказывают, будет штурма…

– Пропали наши домишки… Разорил нас он.

– А Менщик не показывается…

– Корнилов и Нахимов там… Подбадривают!..

– О господи!..

– А дурачок Костя… не боится. Пошел на баксион… Бормочет себе под нос…

– Дедушка, родненький! Возьми и меня! – крикнула одна девочка, подбегая к Бугаю.

– Садись, девочка, около меня. А ты чья? – спросил Бугай, отваливая от пристани.

Худенькая черноглазая девочка заплакала и сквозь слезы отвечала:

– Сирота! Матросская дочь.

– У кого жила?

– У тетеньки. А тетенька ушла… А меня оставила…

– К кому же ты?

– Ни к кому, дедушка… Никого у меня нет.

– Ишь ты!

Но тут же на шлюпке нашлась добрая женщина, которая обещала приютить девочку в Симферополе.

А Бугай дал девочке две серебряные монеты и ласково сказал:

– Пригодится, девочка!

После нескольких рейсов пассажиров уже не было. Бугай с Маркушкой закусили, и лодочник заснул в шлюпке, не обращая внимания на адский рокот.

Привык к нему и Маркушка, и он уже не приводил его в ужас.

Не ужасали его и носилки с мертвыми телами, которые, как груз, складывали на баркас на Графской пристани… И как много этих мертвецов, окровавленных и изуродованных, с черными от пороха лицами, с закрытыми глазами, в ситцевых и холщовых рубахах и исподнях. Почти на всех покойниках не было шинелей, мундиров и сапог.

Маркушка заглядывал в носилки, заглядывал в баркас и невольно искал отца.

И он спросил одного солдата-носильщика:

– Ткаченко, комендор на четвертом баксионе, жив?

– Не знаю, малец… Слышно, там сильно бьют… Оттуда к Корабельной бухте выносят… А мы солдатиков носим… Коих на улице убило.

Маркушка вернулся к ялику.

По-прежнему кругом грохотало. А Бугай спал.

Мальчик опять отошел от ялика и вышел на улицу.

У пристани и Морского клуба сидели солдаты, поставив ружья в козлы. Офицеры курили и о чем-то болтали. Здесь не было видно ни ядер, ни бомб.

Маркушке очень хотелось вблизи увидать их.

Он пробежал между солдатами, добежал до собора… Опять ни ядра, ни бомбы… И он побежал дальше…

Мимо то и дело проносились носилки, перед которыми солдаты расступались и крестились…

Несмолкаемый рокот казался оглушительней. Но Маркушка не обращал на него внимания и побежал по Большой улице…

И вдруг остановился… Он услышал совсем близко резкий свист; несколько ядер шлепались о мостовую. И вслед за тем шипение… Что-то упало, казалось, рядом, что-то вертелось и горело…

– Падай, чертенок!.. – раздался чей-то повелительный голос.

И вслед за тем чьи то руки схватили мальчика за шиворот и пригнули к земле.

В ту же минуту раздался треск, и Маркушка увидал, как осколки разлетелись среди солдат, и раздались стоны.

Маркушка поднялся. Около него стоял моряк – штаб-офицер в солдатской шинели.

– Ты зачем здесь? – сердито спросил моряк.

– Поглядеть.

– На что?

– На ядра…

– Глупый. Хочешь быть убитым? Пошел назад. Брысь! – крикнул моряк.

Маркушка не заставил повторять и побежал со всех ног.

А моряк, улыбнувшись, проводил глазами Маркушку и пошел к оборонительной линии, то и дело прислушиваясь к свисту ядер и невольно наклоняя голову.

У дома главного командира проносили носилки. Маркушка заглянул и увидел знакомого мичмана Михайла Михайловича. Бледный, он слегка стонал.

– Михайла Михайлыч! – воскликнул Маркушка.

– Маркушка! – ласково сказал раненый мичман. – И не смей проситься на бастион… Вот видишь, как там… Понесли меня…

– Поправитесь, Михайла Михайлыч!

– Надеюсь… Легко ранен…

– А тятька, Ткаченко… жив?

– Жив был…

Маркушка проводил несколько минут раненого и, простившись, побежал на пристань.

По дороге он услышал, что убит Корнилов, и принес это известие Бугаю.

Бугай нахмурился, перекрестился и проговорил:

– Другого такого не найдем!.. А ты куда бегал?

Маркушка рассказал, и старый яличник сердито сказал:

– Ой, накладу тебе в кису, если пойдешь… смотреть бомбы!.. Раскровяню твою харю!

К вечеру все стихло. Рокот прекратился. Люди облегченно вздохнули и дышали вечерней прохладой.

Вечер был прелестный. На небе занялись звезды, и море так ласково шептало.

И только огненные хвосты ракет, по временам горевшие в темном небе, да шипение бомб говорили, что смерть еще витает над городом.

Но скоро смолкли и английские батареи.

Маркушка и Бугай пошли домой. Но дома уж не было. Хибарка, в которой они жили, представляла собой развалины, и приятели нашли на ночь приют в одном из целых домиков слободки и решили на другой день перебраться вниз.

«А на баксион к тятьке все-таки сбегаю!» – подумал Маркушка перед тем что заснул.

На следующее утро грохот пальбы разбудил Маркушку.

– Ишь черти! Опять бондировка! – промолвил мальчик, поднимаясь с соломенной подстилки на полу.

После первого ужасного бомбардирования защитники всю ночь исправляли повреждения бастионов и батарей.

Некоторые сильно пострадали. Особенно – третий бастион, почти сравненный с землей.

На нем три раза была переменена орудийная прислуга, убитая или раненая. Ничем не прикрытые, под градом ядер, бомб и гранат, матросы продолжали стрелять по неприятельским батареям, как вдруг неприятельская бомба пробила пороховой погреб и страшный взрыв поднял на воздух часть третьего бастиона и свалил его в ров вместе с орудиями и матросами-артиллеристами.

«Бастион буквально обратился в груду земли; из числа двадцати двух орудий осталось неподбитыми только два, но и при них было лишь пять человек».

Почти все офицеры были убиты или ранены. Сто матросов погибли при взрыве.

Обезображенные и обгорелые трупы их валялись во рву и между орудиями: там груда рук, тут одни головы без туловища, а вдали, среди грохота выстрелов, слышались крики торжествующего врага. Бастион представлял картину полного разрушения, и в течение нескольких минут не мог производить выстрелов из своих двух орудий.

Казалось, исчезла уже «всякая возможность противодействовать артиллерии неприятеля. Оборона на этом пункте была совершенно уничтожена, и на Корабельной стороне (где находился третий бастион) ожидали, что неприятель, пользуясь достигнутым им результатом, немедленно пойдет на штурм», – пишет автор «Истории обороны Севастополя».

Но офицеры и матросы сорок первого экипажа, стоявшего близ бастиона, бросились на помощь третьему бастиону. Скоро загремели выстрелы из двух орудий и на соседней батарее, чтобы отвлечь внимание неприятеля от третьего бастиона, стали кричать «ура» и открыли частый огонь против чужих батарей.

За ночь надо было восстановить третий бастион и исправить другие. Пришлось насыпать брустверы и очищать рвы, устраивать траншеи, заменить подбитые орудия.

К утру все бастионы были готовы.

Севастополь после вчерашней бомбардировки, казалось, стал еще грознее, и союзники увидали, что взять Севастополь не так легко, как казалось. Его укрепления словно бы снова вырастали. Поднимался и дух защитников после ужасной бомбардировки, не сгубившей Севастополя.

Нахимов, посетивший на другой день прибрежную батарею № 10, отбивавшуюся от орудий целого флота, за потерю которой опасались тем более, что она могла быть сбита и занята десантом, – Нахимов приказал собрать матросов и сказал:

– Вы защищались, как герои, – вами гордится, вам завидует Севастополь. Благодарю вас. Если мы будем действовать таким образом, то непременно победим неприятеля. Благодарю, от всей души благодарю!

«Крепость, – доносил князь Меншиков, – которая выдержала такую страшную бомбардировку и успела потом в одну ночь исправить повреждения и заменить все подбитые свои орудия, – не может, кажется, не внушить некоторого сомнения в надежде овладеть крепостью дешево и скоро».

Это осторожное донесение главнокомандующего, питавшего только «некоторое сомнение» в возможность потерять Севастополь, было, казалось, одним из редких обнадеживающих донесений императору Николаю Первому и своих не мрачных взглядов на положение Севастополя.

Сам главнокомандующий, один из любимейших императором деятелей того времени, сам признавал то, что казалось невероятным. Начальники, офицеры и даже сами войска, – словом, все то, что считалось нашей гордостью и главным козырем, поддерживающим могущество России и внушающим страх Европе, – все это, по мнению князя Меншикова, бесспорно умного человека, – было самоуверенное заблуждение.

Князь не раз предупреждал еще до объявления войны, что необходимо более войск, чем у него есть: «Небо помогает большим войскам», – острил он и прибавлял, что необходимо укрепить Севастополь с Южной стороны. Но его донесения вначале не исполнялись, и десант большой союзной армии застал нас врасплох не по вине одного Меншикова.

И затем он уже не раз жаловался и государю, и министру, и князю М. Д. Горчакову о недостатке способных генералов и особенно офицеров. Корпусные командиры не внушали доверия князю. «Это будет истинное несчастие, если б генерал Д. стал во главе армии», – говорил Меншиков об одном корпусном командире.

Генерала Липранди главнокомандующий считал «хитрым и двуличным», а про офицеров генерального штаба писал: «Все находящиеся у меня, за исключением одного или двух, полнейшая ничтожность, в том числе и N, неспособность которого ниже всякой критики».

Понимал, казалось, общее заблуждение насчет нашей военной мощи не один только скептик и недоверчивый князь.

Даже князь Горчаков, главнокомандующий дунайской армией и сочинивший песенку, в которой даже англичане и французы названы «басурманами» и которую распевали наши солдаты^[17], в то же время, посылая войска и генералов из дунайской армии в подкрепление разбитой уже под Альмой армии Меншикова, писал ему не всегда утешительные сведения.

«Что же касается до генерала NN, то его я не знаю, но говорят, что он бестолков. Чтобы сколько-нибудь вознаградить за его глупость, я ему придал генерального штаба подполковника, одного из лучших моих офицеров»^[18].

Затем князь Горчаков писал князю Меншикову о том же генерале: «Позвольте вам напомнить, что NN большой дурак (est un grand bete) и что совершенно необходимо ему запретить атаковать неприятеля. Вся его обязанность заключается в ведении малой войны, потому что иначе он настолько глупо атакует укрепления, что без сомнения будет во вред его дивизии и покроет его стыдом». В другом письме князь Горчаков пишет: «Наши кавалерийские офицеры вообще ничего не разумеют в такой войне». А о посылаемых войсках сообщает: «Войска, вам посылаемые, хороши, но вы не поддадитесь на их хвастовство. Они скажут, что готовы штурмовать небо. Дело в том, что они будут стойки при защите данной местности, но не ждите от них смелых атак. У неприятеля слишком большой над нами перевес в вооружении. Храбрейшие из начальников и офицеры бросятся как сумасшедшие и будут выведены из строя, а войско покажет тыл. Говорю по опыту».

Свалил потерю Альминского сражения «на малодушие и неопытность» солдат и Меншиков, а между тем мнение о наших солдатах двух главнокомандующих совсем не согласно с тем, что говорили о солдатах знаменитые полководцы – наши и иностранные – и что показывали большая часть войн и осада Севастополя.

Впрочем, и князь Меншиков, понявший в Севастополе многие наши заблуждения насчет многого, казалось, понял, что и сам он, на которого было возложено такое трудное дело, – тоже одно из заблуждений – считать его даровитым и энергичным полководцем.

И мрачный, одинокий, недоверчивый, не сообщавший никому своих планов, вдобавок больной и знающий, как нелюбим он в войсках и во флоте, – он не верил в дело, которому служил, и скоро уж доносил государю, что едва ли Севастополь долго продержится и не лучше ли сжечь его и вывести армию.

Меншиков жил на Северной стороне, в скромном помещении, устроенном в форте. Он почти не показывался на оборонительную линию, не показывался и войскам, и, видимо удрученный тяжелыми думами, хотя и работал не покладая рук, но видел и чувствовал, что не может поправить дела – не может выгнать неприятеля. Он не скрывал от себя, что дороги ужасны, что продовольствие войск отвратительно, злоупотребления неисчислимы, раненые и больные мрут как мухи без призора, подвоз пороха и снарядов затруднителен. Броситься же на «авось» с армией на неприятельскую – для этого князь Меншиков был слишком умен и недостаточно беззаветен и пылок, чтоб рисковать всей армией и, в случае поражения, отдать неприятелю весь Крым.

И, несмотря на понукания из Петербурга на решительные действия, Меншиков имел храбрость не соглашаться с советами самого государя и медлил, ожидая новых подкреплений.

«Я настаиваю в Петербурге, – пророчески писал он тому же главнокомандующему дунайской армии, князю Горчакову, еще до высадки, – на необходимости подкрепления потому, что если наши морские силы будут уничтожены, то в течение двадцати лет мы будем лишены всякого влияния на Востоке, так как все доступы к нему как морем, так через княжества, будут для нас недосягаемы».

Но подкреплений не посылалось. В Петербурге надеялись, что и с маленькой армией Меншиков не пустит врага. И только когда наша армия была разбита и Севастополь оставался почти в беззащитном положении, тогда только стали посылать подкрепления, и то по небольшим частям и в общем в недостаточном количестве.

«Ни генералов, ни офицеров», – писал он. «Рекогносцировка, сделанная по моему приказанию, не имела никаких других последствий, как обнаружение неспособности полковых и бригадного командиров», – сообщал Меншиков Корнилову.

«К довершению хлопот, – жаловался Меншиков в письме к князю Горчакову, – не могу достигнуть правильного устройства провиантских транспортов. Три транспорта оказались попорченными и сгнившими до того, что даже при недобросовестной сортировке их нельзя употреблять в пищу. Плут Сервирог заставил принять этот транспорт, задержав с намерением остальные. К тому же дурные дороги и без того их задерживают. Так мы живем изо дня в день – к крайнему моему огорчению и заботам. Торопить присылкою провианта положительно некого. Я писал в Петербург о присылке интенданта, но когда он будет прислан и какой-то еще будет!»

Во многих письмах Меншиков писал:

«Я изнемогаю от усталости и забот и не вижу выхода из своего положения. Утешительного ничего, а зато сплетен – гибель».

Несомненно умный человек, он понимал, что нужен гений военачальника и организатора, чтобы при таких беспорядках, какие обнаружило наше бессилие, несмотря на самоуверенность в свою силу и веру в безукоризненный порядок в военном управлении, возможно было надеяться на успех.

И Меншиков, казалось, не имел никакой надежды и не скрывал этого от императора. Он ждал скорой потери Севастополя.

В Петербурге, где не обращали внимания на просьбы Меншикова о серьезной защите Крыма, после поражения нашего под Альмой боялись потери всего Крыма.

Только бездарность полководцев союзников и воистину необыкновенная выносливость и мужество солдата и матроса, которые одиннадцать месяцев защищали Севастополь, несколько ободрили нас и спасли от несравненно тяжелых условий мира.

В каких условиях жили защитники поздней осенью и зимой, читатель может понять хотя бы из следующих строк, которые я беру из «Истории Севастопольской обороны».

«Защитники Севастополя положительно валялись в грязи, на открытом воздухе, в дождь и в бурю, в мороз и метель. Единственною защитою их от холодных ветров были сложенные насухо из камней стенки, ямы или рвы, кое-как прикрытые сверху. Командиры бастионов помещались в землянках столь малых, что едва можно было вытянуться во весь рост человека. Если на батарее бывала еще одна такая землянка для нескольких офицеров, то такая батарея считалась с роскошным помещением. Никто не мог раздеться. Ноги прели, потому что по месяцу и более никто не снимал сапогов. Иной пробовал прилечь на голой земле, но холод и сырость гнали его прочь. Хорошо, кому удавалось пристроиться под навесом насыпи или прислониться к станку, на котором лежало орудие, – положению такого счастливца все завидовали».

Но солдатам едва ли было лучше.

«Находившиеся на укреплениях войска не имели ни крова, ни теплой одежды. С самого начала осады солдаты принуждены были сами изобретать средства для защиты от дождя и стужи. В то время солдаты не имели еще полушубков^[19] и довольствовались мундиром и шинелью. В дождливую погоду они мастерили себе такие башлыки из рогожи, смотря на которые дивовались и свои и французы. Рогожи эти выдавались для того, чтобы солдаты подстилали под себя в землянках или сараях, где им случалось ночевать. Обыкновенно один куль выдавался на двоих: его резали вдоль на две части, так что каждому доставалось по готовому, сшитому углу. Отправляясь в цепь или на часы, солдат захватывал с собою принадлежащую ему половину куля. Надев его на голову, он защищал себя от дождя и непогоды».

«Жизнь, которую не выносит ни один каторжник, была обыкновенною жизнью каждого из защитников», – прибавляет историк.

Сильное бомбардирование продолжалось несколько дней подряд и затем продолжалось ежедневно, но несколько легче и не общим, а имеющим целью разрушить укрепления в некоторых пунктах обороны.

Тем временем траншеи и укрепления подвигались ближе и ближе, и, несмотря на мужество защитников, главнокомандующий был безнадежен и мрачен.

Но в нем не было доблести сознать свою неумелость и просить о назначении другого главнокомандующего. Только через несколько месяцев после новых поражений в сражениях, когда и в Петербурге увидали военную бездарность князя и решили сменить его, Меншиков решительно просил об увольнении и бросил армию до приезда нового главнокомандующего, князя Горчакова.

Ничего не мог сделать и новый главнокомандующий, сам настаивавший в Петербурге на смене Меншикова.

Он сваливал всю вину на Меншикова, и сражение, которое Горчаков дал союзникам, вынужденный Петербургом, показало то же, что и во время начальства Меншикова. Наши солдаты дрались как львы, но были разбиты и потеряли около семи тысяч. Оказалось, что снова не было точности и ясности в распоряжениях полководца: один генерал начал, не понявши слова «начать», присланного главнокомандующим через адъютанта; другой генерал, видя, что рядом бьют своих, не подал им помощи, потому что не было приказания, – словом, снова вышла путаница и бестолочь.

Историк, хоть и не считает князя Горчакова таким плохим военачальником, как Меншиков, дает о нем такую характеристику: «Как главнокомандующий он не вполне удовлетворял тому высокому званию, в которое был облечен. Военная искра, находчивость, смелость и быстрота соображения не составляли принадлежности князя Горчакова. Напротив, он был человек крайне рассеянный и в высшей степени нерешительный. По своей нерешительности он упускал иногда удобный случай для действия, часто менял приказания, а по рассеянности нередко даже и противоречил себе».

И князь Горчаков через восемь недель после приезда в Севастополь уже говорил, что «со времен Петра Великого под Прутом ни одна армия не находилась в столь дурном положении, в каком нахожусь я в настоящее время». Хотя новый главнокомандующий имел в своем распоряжении несравненно более войска, чем имел Меншиков, тем не менее считал свое положение безысходным и просил императора Александра Второго об оставлении Севастополя до штурма. И если потом оставил эту мысль и даже мечтал о возможности решительных действий, то обязан был влиянию присланного из Петербурга генерал-адъютанта Вревского.

Рассказывая о недостатке генералов и офицеров и о том, что многие генералы выбыли из строя по болезни, князь Горчаков «с грустью должен был заявить военному министру, что на самом деле не болезнь, а другие причины заставили некоторых уклоняться от исполнения своих обязанностей; что пароксизм болезни у таких лиц обыкновенно наступал только тогда, когда они получали неудобное для них назначение. Называя по именам тех генералов, в болезни которых он сомневался, князь Горчаков писал, что генерал Хрущев действительно болен, а между тем не желает оставить ряды армии». Одним словом, Горчаков только подтверждал мнение предшественника, которого считал виновником своего безвыходного положения.

Разумеется, не один Хрущев был такой. История Севастополя показывает многих генералов (Семякин, Хрулев и другие), которые не «болели» кстати, когда солдаты и матросы умирали.

Нечего уже говорить о таком боготворимом матросами и солдатами Нахимове, именно за то, что он был там, где были и они, всегда простой, доступный, скромный и истинно храбрый, без тени рисовки.

И когда один севастополец при встрече с доблестным адмиралом сказал, что он напрасно не бережет себя, и прибавил: «что будет с Севастополем, если его не будет», – Нахимов сердито нахмурился и ответил:

– Не то вы говорите-с! Убьют-с меня, убьют-с вас, это ничего-с! А вот если израсходуют князя Васильчикова^[20] или Тотлебена, это беда-с!

А адмирал Истомин, убитый на Малаховом кургане, в ответ на опасения подчиненных обыкновенно говорил:

– Я давно уже в расходе и живу пока на счет французов и англичан!

Рано утром, через три дня после первой ужасной общей бомбардировки, как и в предыдущие дни, загрохотали орудия. Но стреляли сразу не все неприятельские батареи, и наши отвечали только из тех бастионов, на которые был направлен огонь неприятеля.

Старик Бугай, только что молча окончивший пить чай в подвале одного из домов внизу, около рынка, на берегу Артиллерийской бухты, вдруг неожиданно сердито произнес, обращаясь к Маркушке:

– А ты как думал, Маркушка?

И, не ожидая ответа, прибавил:

– Небось слышишь, чертенок?

– Слышу, дяденька. Бондировка!

– То-то и есть! – несколько остывая, промолвил Бугай. – Здесь внизу что, пока нам слава богу… И выспались на новоселье… И чаю попили. Сюда еще не дохватывают… А напредки что будет… Выкуси-ка!

– Прогоним дьяволов – вот что будет.

– Не бреши, Маркушка. Не форси по своему рассудку. За форц знаешь ли что? Учат!.. И тебя следовало бы съездить по уху… Не хвастай!.. Он, братец ты мой, свою линию, шельма, ведет…

– Какую, дяденька? – нетерпеливо спросил Маркушка, уверенный, что Бугай не съездит по уху, а только пугает.

– Прежде проворонил штурму, не посмели их начальники, когда Менщик пропадал, и мы одни пропали бы… Понял, что обмишурился… Так теперь думает обескуражить нас бондировкой, разорить наши баксионы и на штурму… Но только еще погодить надо… Прежде вовсе разори, да и перебей людей, тогда и бери Севастополь, ежели Менщик не войдет в полный свой ум… Сказывали: лукав. А где же твое лукавство, скажи на милость? – спросил Бугай, словно бы обращаясь к самому главнокомандующему.

И так как главнокомандующий не мог ответить старому отставному матросу, то он сам же за него ответил:

– Вы, мол, братцы, пропадай на баксионах с Павлом Степанычем^[21], а я не согласен пропадать. Сижу себе на Северной, на хорошем харче, пью вино шипучее за обедом по старости лет. А к французу с солдатиками не сунусь. А вы, севастопольцы, как вгодно… Отбивайтесь и помирайте!..

– А отчего, дяденька, Менщик не сунется? – спросил опять Маркушка.

– Оттого, дьяволенок. Чего пристал?! – сердито окрикнул Бугай и даже взглянул в упор на мальчика строгими глазами, казавшимися совсем суровыми от нахмуренных клочковатых бровей, – точно именно Маркушка и виноват в том, что Меншиков, по мнению Бугая, не обнаруживает никакого лукавства и не желает «сунуться» к «французу».

– Валим на ялик… Небось как огрел его француз под Альмой, так никакой смелости в нем нет. Вовсе обескураженный… Видел вчера Менщика, когда садился в катер?.. Будь заместо его покойный Корнилов или Нахимов, совсем другой вышел бы военный оборот. Небось не оконфузили бы себя и солдатика… Валим на ялик, Маркушка!

– Дозвольте, дяденька, прежде на баксион сбегать… тятьку проведать… Еще жив ли?

– Я тебе дозволю… Не форси, говорят!.. На ялик! – грозно крикнул Бугай и погрозил кулаком.

И уж дорогой Бугай, видимо не сердитый, проговорил:

– Вечером сходим… Отчего не проведать. А зря лезть на убой – один форц. Живи, пока бог тебя терпит! Вырастешь, поймешь Бугая…

Молодой, совсем бледный офицер в солдатской шинели, поддерживаемый статским господином, сел в ялик. Солдатик-денщик уложил два чемоданчика, господский мешок и – поменьше – свой и сел на носу ялика.

– На северную! – нетерпеливо и взволнованно проговорил офицер задыхаясь.

– Не волнуйся, Витя! Не говори громко. Тебе вред но, голубчик. Что говорил старший врач?

И хоть статский, совсем юноша, походивший на офицера и, по-видимому, брат, и старался казаться молодцом и подбадривать брата, но голос его был встревоженный и испуганный, и мягкие лучистые глаза светились грустью.

Ничего молодеческого не было в этом здоровом, дышавшем свежестью лице и в крепкой, сильной фигуре.

Напротив, в юноше было что-то мешковатое и необыкновенно милое, доброе и тоскливое.

Как только ялик отвалил, офицер встрепенулся, как птица, выпущенная из клетки. К бледному, почти мертвенному лицу с красивыми заострившимися чертами и ввалившимися глазами, большими и лихорадочно блестевшими, прилила кровь.

Не без усилия поднял он болезненно белую и точно прозрачную исхудалую руку с голубыми жилками и, глядя на Севастополь, крестился.

И, полный благодарного счастья, промолвил:

– О, скорей бы только домой… Дома поправлюсь. Ты увидал бы, брат… Неужели ты нарочно приехал сюда, чтобы поступить в юнкера?

– И тебя повидать… И в юнкера.

– О, не оставайся, Шура… Не оставайся… Но я, офицер, должен был драться… И две пули. Видишь, на что я похож…

– Поправишься, Витя… Не говори.

– Мне лучше… Ничего… Не мешай… Не поступай в юнкера. Умоляю! Ты не знаешь, что за ужас война. Это бойня… Смерть… смерть везде… И ради чего убивать друг друга?.. Довольно с меня… Слава богу, что подальше отсюда… И не вернусь сюда… О, нет… нет… Окончится же война, и я в отставку… Называй меня трусом, Шура… Но я делал то, что и другие… Стоял в прикрытии на четвертом бастионе и смотрел, как люди падали с оторванными головами, без рук… без ног… Стон… крик… Я не прятался… Было жутко, но стыдно перед солдатами, а то бы убежал… А на ночной вылазке… Я и хуже зверя, когда, бросившись в неприятельскую траншею, убил француза… Ведь он просил не убивать. А я, как опьяненный кровью, еще пырнул штыком в человека, и кровь брызнула… «Бей, руби!» – кричал я… пока не упал, и то думал, что смерть… Вынесли солдаты – вот и этот Прошка, мой денщик… Милый… славный! – говорил офицер, показывая головой на белобрысого солдатика.

А солдатик то поглядывал на воду, то прислушивался к грохотанию бомбардировки. Но дым и бомбы были далеко, и он, видимо, был так же счастлив, как и офицер.

– Не волнуйся, Витя…

– Не оставайся, Шура… Или получить крест хочешь?.. О милый… Когда с вылазки меня перенесли на бастион и я открыл глаза, многие офицеры подходили и говорили, что я молодец… Полковой тоже… Обещал представить к Анне с мечами… А я, как вспомнил вылазку и как убивал, – мне было ужасно стыдно… невыносимо постыдно… И я плакал… плакал – и за себя и за людей… Я ведь не смел думать, что буду таким зверем… И ты, милый, добрый Шура, станешь таким же зверем… Уедем вместе… Подумай… Ты только вчера приехал… Мы не наговорились даже… Как позволил тебе папенька, Шура… И бедная маменька…

Юноша и сам начинал колебаться, а главное, он вспомнил предостережение врача о том, что брат опасен. И раны, и злая лихорадка… То и дело может умереть на дороге…

– Ну, хорошо, Витя. Я отвезу тебя домой…

– И останешься?..

– Поеду, Витя… Потом… позже…

– Я уговорю тебя… Прежде раздумай… Будь на службе – иди, если призовут… это понятно… Убьют или ранят… Чем мы лучше солдат… Ведь наш бригадный называет их пушечным мясом, как и Наполеон их зовет… А ведь Наполеон – гениальный разбойник, вот и все… Я много читал о нем… Он просто… одного себя любил… И знаешь что, Шура?

– Что?

– Будет же время, когда не будет войн… Наверное, не будет! – возбужденно проговорил офицер.

Он утомился, примолк и сконфуженно улыбнулся, взглядывая на яличника словно бы виноватыми глазами и почти испуганный, что вызовет в старом Бугае осуждающий взгляд.

Бугай и Маркушка, жадно слушавшие офицера, были под сильным впечатлением чего-то диковинного и в то же время обаятельного.

Этот офицер возбуждал и жалость и какое-то невольное восхищение и признаниями, и самообвинениями, и доселе неслыханными словами об отвращении к войне, и просьбами брата не идти на войну, и самым его необыкновенно милым, открытым лицом, над которым, казалось, уже витала смерть, которой он не чувствовал, а напротив, ехал полный надежды и счастья.

И он, и все, что он говорил, дышали искренностью и правдой.

Это-то и почувствовалось старым и малым: Бугаем и Маркушкой.

Старик ни на мгновение не осудил мысленно молодого офицера. Напротив, внутренне просиял и словно бы умилился и смотрел на офицера проникновенным взглядом. В нем было и удивление, и ласка, и жалость.

– А ты отставной матрос? – спросил молодой офицер, успокоенный и обрадованный ласковым взглядом Бугая.

– Точно так, ваше благородие…

После секунды возбужденно прибавил:

– А вы душевно обсказывали, ваше благородие… Лестно слушать, ваше благородие… Не по-божьи люди живут… То-то оно и есть…

Бугай навалился на весла.

– Вот видишь, Шурка, – радостно сказал офицер брату…

И прибавил, обращаясь к Бугаю:

– Это ты отлично… Не по-божьи люди живут… Нехорошо! О, скоро люди будут жить лучше. Непременно…

Через четверть часа ялик пристал к Северной стороне.

Офицер остался на ялике, а брат его пошел на почту добывать лошадей.

Денщик-солдатик пересел к офицеру.

– А ты, Маркушка, сбегай за свежей водой! Может, барину испить угодно! – сказал Бугай.

– Спасибо, голубчик… А мальчик славный! – промолвил офицер, когда Маркушка побежал.

– То-то башковатый, ваше благородие. Небось поймет, что вы насчет войны обсказывали. А то на баксион просится… Отец матрос у него на четвертом… Мать его недавно умерла… Так сирота со мной… Гоню его в Симферополь… А то того и гляди убьет, а он… не согласен… Ну да я его не пущу на убой, ваше благородие…

– Еще бы…

Бугай несколько времени молчал и наконец таинственно проговорил:

– Вот вы сказывали, что лучше будет жить людям… И прошел слух, будто и у нас насчет простого человека скоро войдут в понятие и пойдет новая линия. И быдто перед самой войной было предсказание императору Николаю Павловичу. Слышали, ваше благородие?

– Нет. Расскажи, пожалуйста…

И Бугай начал:

– Сказывал мне один человек, ваше благородие, что как только француз пошел на Севастополь, отколе ни возьмись вдруг объявился во дворец старый-престарый и ровно лунь, вроде быдто монаха. И никто его не видал. Ни часовые, ни царские адъютанты, как монах прямо в царский кабинет императора Николая Павловича. «Так, мол, и так, ваше императорское величество, дозвольте слово сказать?» Дозволил. «Говори, мол, свое слово!» А монах лепортует: «Хотя, говорит, ваше величество, матросики и солдатики присягу исполнят по совести и во всем своем повиновении пойдут, куда велит начальство, и будут умирать, но только, говорит, Севастополю не удержаться». – «По какой причине?» – спросил император. «А по той самой причине, ваше величество, что господь очень сердит, что все его, батюшку, забыли…»

– А ведь это правда… Забыли! – перебил офицер.

– И вовсе забыли, ваше благородие! – ответил Бугай.

И продолжал:

– «И для примера извольте припомнить мое слово: француз и гличанин победит. И тогда беспременно объявите свое царское повеление, чтобы солдатам и матросам была ослабка и чтобы хрестьянам объявить волю, а не то, говорит, вовсе матушка Россия ослабнет, француз и всякий будет иметь над ней одоление». А император, ваше благородие, все слушал, как монах дерзничал, да как крикнул, чтобы монаха допросили, кто он такой есть… Прибежали генералы, а монаха и след простыл… Нет его… Точно скрозь землю провалился…

– Тебе рассказывали, голубчик, вздор… Как мог явиться и пропасть монах? Это сказка… Сказка, которой поверили те, которые ждут и хотят, чтобы сказка была правдой. Но она будет, будет после войны!.. Верь, Бугай!..

Бугай перекрестился.

В эту минуту прибежал Маркушка и принес воду.

Офицер с жадностью выпил воду, поблагодарил Маркушку и, раздумчиво взглядывая на него, вдруг сказал:

– Маркушка! Поезжай со мной в деревню!

– Зачем? – изумленно спросил мальчик.

– Будешь жить у меня… Я буду учить тебя, потом отдам в училище… Тебе будет хорошо. Поедем!

– Что ж, Маркушка… Поблагодари доброго барина и поезжай… Тебе новый оборот жизни будет… А то что здесь околачиваться! – говорил Бугай.

– Еще ни за что убьют! – вставил солдатик.

– Спасибо вам, добрый барин. И дай вам бог здоровья, и всего, всего, что пожелаете! – горячо сказал Маркушка. – Но только я останусь в Севастополе! – решительно и не без горделивости прибавил Маркушка.

– И дурак! – сказал Бугай, а сам, втайне довольный, любовно взглядывал на своего мальчика-приятеля.

– Пусть и дурак, а не поеду. Никуда не поеду. Что ж я так брошу и тятьку и вас, дяденька!.. А вы еще гоните! – обиженно вымолвил мальчик.

Никакие убеждения офицера не подействовали.

Приехала наконец почтовая телега, запряженная тощей тройкой.

Молодой офицер и брат-юноша простились с Бугаем и Маркушкой, оставили ему адрес, чтоб он приехал, если раздумает, и скоро телега поплелась.

Бугай перекрестился и промолвил:

– Живи, голубчик! Спаси его господь!

– Бог даст, выживет! – промолвил Маркушка.

– Ну, валим назад, Маркушка… И какой ты у меня правильный, добрый чертенок! – ласково сказал Бугай. – А вечером проведаем тятьку на баксионе! – прибавил он.

После жаркого осеннего дня – такие дни в Крыму не редкость – почти без сумерек наступил вечер.

Он был ласково тих и дышал нежной прохладой.

Плавно, медленно и торжественно поднимался по небосклону полный месяц. Красивый, холодный и бесстрастный ко всему, что творится на земле, он обливал ее своим таинственным, серебристым, мягким светом, полный чар.

И недвижные в мертвом штиле рейды и бухты, и белые дома и домишки Севастополя, и притихшие бастионы и батареи, и окрестные возвышенности – словом, все это казалось на лунном свете какой-то волшебной декорацией.

А звезды и звездочки, сверкающие словно бы брильянты, засыпавшие бархатистое темное небо, трепетно и ласково мигали сверху.

– О господи! – невольно вырывался из груди не то восторг, не то вздох.

И люди еще сильнее чувствовали прелесть этого вечера.

Ведь он мог быть каждому и последним!

Но пока вечер свой. Стрельба прекратилась с обеих сторон. Люди устали убивать друг друга и хотели отдыха.

Словно бы утомилась и насытилась за день и сама смерть.

Она притаилась и не показывалась на людях даже редкими светящимися точками бомб, с тихим свистом взлетающих в воздух, чтобы шлепнуться среди людей и разорваться.

Смерть сводила теперь последние счеты не публично.

Она витала в переполненных госпиталях и на перевязочных пунктах, где тяжелораненые и тяжелобольные, уже обреченные, должны были расстаться с жизнью в этот чудный вечер.

И немногие сестры милосердия, эти самоотверженные подвижницы любви к ближнему, в первый раз появившиеся в русских госпиталях, едва успевали, чтоб облегчить последние минуты умирающих, выслушать последние просьбы о поклонах далеким близким и трогательную благодарность за ласковый уход доброй сестры.

Это были первые ласточки милосердия.

И как же полюбили солдаты и матросы этих сестер, бывших для страждущих в полном смысле пестуньями. Они и давали лекарство, перевязывали раны, говорили ободряющие слова, читали книги, писали письма, духовные завещания и умиляли не привыкшего к ласке солдата терпением и кротостью.

– Хоть потолкайся, матушка, около меня, так мне уж будет легче! – говорил один тяжелораненый солдат.

Вот что писал в своем «Историческом обзоре действий Крестовоздвиженской общины сестер попечения о раненых и больных» знаменитый хирург Пирогов, благодаря энергии которого положение раненых значительно улучшилось со времени его приезда в Севастополь.

«Для всех очевидцев памятно будет, – пишет наш знаменитый хирург, – время, проведенное с двадцать восьмого марта по июнь месяц 1855 года в морском собрании. Во все это время около входа в собрание, на улице, где так нередко падали ракеты, взрывая землю, и лопались бомбы, стояла всегда транспортная рота солдат под командою деятельного и распорядительного подпоручика Яни; койки и окровавленные носилки были в готовности принять раненых; в течение девяти дней мартовской бомбардировки беспрестанно тянулись к этому входу ряды носильщиков; вопли носимых смешивались с треском бомб; кровавый след указывал дорогу к парадному входу собрания. Эти девять дней огромная танцевальная зала беспрестанно наполнялась и опоражнивалась; приносимые раненые складывались, вместе с носилками, целыми рядами, на паркетном полу, пропитанном на целые полвершка запекшеюся кровью; стоны и крики страдальцев, последние вздохи умирающих, приказания распоряжающихся – громко раздавались в зале. Врачи, фельдшера и служители составляли группы, беспрестанно двигавшиеся между рядами раненых, лежавших с оторванными и раздробленными членами, бледных как полотно от потери крови и от сотрясений, производимых громадными снарядами; между солдатскими шинелями мелькали везде белые капюшоны сестер, разносивших вино и чай, помогавших при перевязке и отбиравших на сохранение деньги и вещи страдальцев. Двери зала ежеминутно отворялись: вносили и выносили по команде: „на стол“, „на койку“, „в дом Гущина“^[22], „в Инженерный“, „в Николаевскую“. В боковой, довольно обширной комнате (операционной) на трех столах кровь лилась при производстве операций; отнятые члены лежали грудами, сваленные в ушатах; матрос Пашкевич – живой турникет морского собрания (отличавшийся искусством прижимать артерии при ампутациях) едва успевал следовать призыву врачей, переходя от одного стола к другому; с неподвижным лицом, молча, он исполнял в точности данные ему приказания, зная, что неутомимой руке его поручалась жизнь собратов. Бакунина постоянно присутствовала в этой комнате, с пучком лигатур в руке, готовая следовать на призыв врачей. За столами стоял ряд коек с новыми ранеными, и служители готовились переносить их на столы для операций; возле порожних коек стояли сестры, готовые принять ампутированных. Воздух комнаты, несмотря на беспрестанное проветривание, был наполнен испарениями крови, хлороформа; часто примешивался и запах серы – это значило, что есть раненые, которым врачи присудили сохранить поврежденные члены, и фельдшер Никитин накладывал им гипсовые повязки.

Ночью, при свете стеарина, те же самые кровавые сцены, и нередко еще в больших размерах, представлялись в зале морского собрания. В это тяжкое время без неутомимости врачей, без ревностного содействия сестер, без распорядительности начальников транспортных команд: Яни (определенного к перевязочному пункту начальником штаба гарнизона князем Васильчиковым) и Коперницкого (определенного сюда незабвенным Нахимовым), не было бы никакой возможности подать безотлагательную помощь пострадавшим за отечество. Чтобы иметь понятие о всех трудностях этого положения, нужно себе живо представить темную южную ночь, ряды носильщиков при тусклом свете фонарей, направленных ко входу собрания и едва прокладывавших себе путь сквозь толпы раненых пешеходов, сомкнувшихся в дверях его. Все стремятся за помощью и на помощь, каждый хочет скорого пособия: раненый громко требует перевязки или операции; умирающий – последнего отдыха; все – облегчения страданий».

В первый период осады Севастополь еще не представлял собою груды развалин.

Неприятельские укрепления еще не приблизились к нашим, и снаряды не долетали, как позже, во все концы города, и дома, в дальних от оборонительной линии улицах, были обитаемы.

Во многих частных домах были помещены раненые. Большой казенный дом командира порта, с огромным садом, был цел. Еще красовался Петропавловский собор, построенный в древнегреческом стиле, с красивой колоннадой, хотя несколько колонн уже были разбиты бомбами. В казенных и частных домах квартировали адмиралы, генералы, штабные офицеры гарнизона и оставшиеся еще семьи офицеров-моряков. Раненые офицеры-моряки оставались дома, чтоб пользоваться уходом немногих жен или матерей, не покидавших Севастополя и после жестоких бомбардирований.

Не уезжала, конечно, из города и большая часть матросок, торговок и обитательниц слободок. Они только выбрались из них подальше от снарядов и устраивались на новых квартирах, но многие и оставались в своих домишках, скрываясь в погребах днем и не теряя надежды, что не лишатся своего достояния.

«Прогонят же наконец француза! Получит Менщик подкрепления, пойдет на неприятеля, и город останется цел!»

Оставались в городе и некоторые лавочники, и торговцы, и многий бедный люд, привыкший к насиженному месту. Появились с разных концов и люди, хотевшие воспользоваться случаем скоро нажиться.

И, вдали от бастионов, Севастополь был полон той обычной мирной жизни, которая по временам напоминала прежний оживленный город черноморских моряков.

Рынок по-прежнему был оживлен. Он служил центром всех новостей, слухов, судачения, перебранок торговок, умевших ругаться не хуже боцманов, и критических замечаний отставных старых матросов, не стеснявшихся и бранить и высмеивать Меншикова.

На большой Екатерининской улице по-прежнему многие магазины и лавки не закрывались, и нередко днем, под грохот орудий, женщины заходили в лавки. Приказчики так же клялись, и дамы так же торговались, как прежде, покупая ленточки, прошивки или новую шляпку, чтоб вечером, после бомбардировки, показаться в люди, на Графскую пристань или на бульвар Казарского, наряднее и авантажнее.

Даже на бастионах, где ядра и бомбы чуть ли не ежеминутно приносили увечья и смерть, появлялись и бойкие ярославцы, умевшие «заговаривать зубы» своими веселыми и остроумными присказками, и офени-владимирцы, и хохлы, и греки, и евреи – все эти «маркитанты» с жестянками разных закусок, ящиками сигар, табаком, спичками, бутылками вин и даже сластями, раскупаемыми, не торгуясь, офицерами. Появлялись и торговки с рынка с булками, бубликами, колбасой и квасом для продажи солдатам и матросам. Похаживал и сбитенщик, выкрикивая в блиндажах о горячем сбитне. Заходил и старый татарин Ахметка с корзинами, полными винограда. Забегали и храбрые прачки, стиравшие на господ на бастионах.

Все они рисковали жизнью ради хорошей наживы и надежды на бога и на «авось».

Но многие неустрашимые матроски, приносившие на бастионы своим матросам кое-что съестное, булку, выстиранную рубаху и доброе ласковое слово, рисковали жизнью только любви ради.

И напрасно матросы приказывали матроскам не ходить и казались сердитыми, втайне необыкновенно счастливые этими посещениями, – быть может, в последний раз.

Эти счастливцы особенно наказывали этим «глупым» с «опаской» возвращаться, под пулями, в город.

Забегали и дети-подростки.

Матросы грозили «форменно проучить» их, если еще осмелятся прийти сюда.

А сами, тронутые своими неустрашимыми детьми, горячо целовали их, словно бы прощаясь навсегда, и удерживали тоскливые слезы, стараясь не показать их своему мальчику, товарищам и начальству.

«И у других останутся сироты. И сколько уж осталось!» – невольно думали защитники на бастионах.

Недаром же матросы говорили в последнее время осады:

– Хоть по три матроса на пушку останется, еще можно драться, а как и по три не останется, ну, тогда шабаш.

А один солдат на вопрос главнокомандующего князя Горчакова, обращенный к солдатам на втором разрушенном бастионе: «Много ли вас здесь на бастионе?» – ответил:

– Дня на три хватит, ваше сиятельство!

И Нахимов, незадолго до своей смертельной раны, однажды сказал начальнику бастиона, доложившему своему адмиралу, что англичане заложили батарею, которая будет поражать его бастион в тыл:

– Что ж такое? Не беспокойтесь… Все мы здесь останемся!

В этот прелестный октябрьский вечер рестораны двух лучших гостиниц Севастополя были полны офицерами. Моряки, пришедшие с бастионов, шутя говорили, что отпущены со своих кораблей «на берег» и «на берегу» можно поесть и посидеть по-человечески. Что на своих «кораблях» опасно – не говорили, но зато рассказывалось много о том, на каком бастионе лучше блиндажи и лучше кормят, где удачно стреляли и подбили пушки на неприятельских укреплениях, кто проигрался в карты, кто выиграл прошлую ночь. Ели, пили, шутили. Передавались слухи о том, что Меншиков решился послать большой отряд на рекогносцировку. Генерал Липранди несколько раз ездил к главнокомандующему со своим планом, и на днях будет дело. Конечно, подсмеивались над старым князем, который не показывается с Северной, и войска не знают его в лицо. Анекдотов ходило в то время много и про князя Меншикова, и про генералов, и молодежь смеялась.

Артиллеристы и пехотные офицеры, приехавшие с позиций, сидели отдельными кучками и с невольным уважением посматривали на тех, которые приходили с бастионов. Особенно с третьего и четвертого, на которых было очень жутко.

И молодой пехотинец, пришедший с оборонительной линии, где стоял полк для прикрытия, не без гордости сказал, что во время бомбардировки много перебило и в полку…

– Несообразителен полковой командир… Оттого и били солдат. Не догадался отвести людей подальше и скрыться в ложбинке… А говорил ему командир бастиона!.. – резко заметил пожилой штаб-офицер, моряк с перевязанной головой, сидевший за бутылкой портера вблизи пехотинцев, среди которых ораторствовал молодой прапорщик.

– Позвольте объяснить, что полковому было приказано, где стоять… И он не смел не исполнить приказания! – обиженно заметил прапорщик.

– То-то и дурак! Такого полкового Павел Степаныч Нахимов давно бы турнул… А вы, молодой человек, не петушитесь… Лучше выпейте со мной портерку… Прошу, господа, – обратился штаб-офицер к кучке офицеров и крикнул: – Карла Иваныч, спроворьте дюжину портерку! За это англичан хвалю… Выдумали отличный напиток.

К штаб-офицеру подошло и несколько мичманов.

– Позвольте и нам присоединиться, Иван Иваныч.

– А то как же? Карла Иваныч! Еще дюжину!

– А вы, верно, ранены? – спрашивал юнец артиллерист, только что приехавший в Севастополь.

– Пустяки… Перевязал фершал…

– И вы на бастионе?

– А где ж? Я служу на четвертом!

– Счастливый! – восторженно проговорил юнец.

Штаб-офицер усмехнулся:

– Счастья мало, молодой человек, быть убитым или искалеченным… Не завидуйте такому счастью и не напрашивайтесь на него…

Ресторан гостиницы немца Шнейдера был битком набит. Одни уходили, другие приходили.

На бульваре Казарского^[23] играла музыка. Теперь севастопольцы выходили по вечерам гулять на этот маленький бульвар, прежде обыкновенно не посещаемый публикой.

До войны «весь Севастополь» выходил вечером гулять в большой, густой сад, на бульвар «Грибок», где ежедневно играла музыка. Теперь на «Грибке» стояла батарея, сад был вырублен. Под обрывом «Грибка» чернел четвертый бастион.

Маленький бульвар Казарского был полон.

На главной аллее ходили взад и вперед принарядившиеся немногие севастопольские дамы, большей частью жены и родственницы моряков, и две-три дамы, оставшиеся, чтоб ходить за ранеными. Все они вышли подышать воздухом и взглянуть на людей в мирном настроении и гуляли по большой аллее в обществе мужей и знакомых, отпущенных с бастионов, пока неприятель замолк на ночь.

Болтали, шутили, смеялись. Разговаривали обо всем, кроме того, что ежедневно было на глазах и о чем как-то невольно избегали говорить, – о смерти.

Штабные адъютанты, и особенно приехавшие из Петербурга блестящие молодые люди, франтовато одетые, точно в Петербурге, они держались своего кружка, словно бы чуждаясь плохо одетых армейцев и громко говоривших моряков, не особенно заботящихся о свежести своих костюмов и свежести «лиселей» – воротничков, которые черноморские моряки всегда носили, несмотря на правила формы, запрещающие показывать воротнички.

Приезжие, казалось, интересовались более всего петербургскими делами, служебными и светскими сплетнями и воспоминаниями и если и говорили о войне, то по большей части повторяли мнения своих генералов и, разумеется, снисходительно-ядовито бранили главнокомандующего, князя Меншикова, который далеко не особенно любезно принимал приезжих из Петербурга с рекомендательными письмами тетушек или влиятельных генералов. Он не удерживал приезжих в своем штабе, не предлагал никаких занятий, советовал возвращаться в Петербург, не давая случая отличиться и получить крест, или посылал в адъютанты к своим генералам.

Особенно недолюбливал Меншиков флигель-адъютантов, подозрительно думая, что они приезжали, чтоб быть соглядатаями и распространять еще большие сплетни в Петербурге. И с саркастической усмешкой старого Мефистофеля он любезно предлагал им посмотреть, как действуют бастионы.

– Нахимов возьмет вас с собой… Он любезный адмирал и каждый день во время бомбардирований объезжает все бастионы. Осмотрите все и доложите государю, что видели! Впрочем, я попросил бы вас отвезти письмо к его величеству, очень важное и спешное. Завтра оно будет готово. А сегодня отдохните. Дороги ведь отчаянные. Верно, устали, полковник! – говорил старый князь и иногда приглашал к себе обедать. «Чем бог послал», – прибавлял главнокомандующий, скупость которого и более чем скромные обеды были давно всем известны, как и обычные его замечания за обедами о вреде объедения и особенно опьянения. Недаром же на стол ставились только две бутылки дешевого вина.

– Как угодно, ваша светлость! – с почтительной эффектацией отвечал один приезжий, скрывая далеко не приятные чувства к этому холодному и злому старику, который даже не спросил о том, что думают о Севастополе в Петербурге, и ехидно предложил человеку с блестящей карьерой немедленно быть раненым или убитым. Не для того же он приехал!

«Не все такие счастливцы, как Нахимов!» – подумал приезжий, которому эти ежедневные объезды бастионов показались в эту минуту даже ни к чему не нужной бравадой чудака адмирала. И, наконец, можно расспросить у него о том, что делается на бастионах, и потом рассказать в Петербурге об ужасах войны и о неспособности выжившего из ума главнокомандующего, так встретившего полковника, посланного военным министром с секретными письмами к князю Меншикову.

Ответ приезжего, видимо, понравился старику, и он гораздо любезнее промолвил:

– Большое спасибо… Отдохни и к шести обедать… Поговорим… А теперь видишь…

И старик указал на письменный стол, заваленный бумагами, и с горькой усмешкой прибавил:

– Все это надо прочесть и подписать… И сейчас приедут с докладами… До свидания, любезный полковник!

Теперь этот полковник, побывавший у Нахимова, пообедавший у князя Меншикова и день отдыхавший под рев и грохот бомбардировки на квартире, вблизи Графской пристани, своего прежнего товарища по полку, капитана генерального штаба, – после объезда притихших бастионов был на бульваре.

Красивый, изящный и элегантный молодой блондин, недовольный, несколько свысока глядел на севастопольских защитников. Он был разочарован ими – до того они мало говорили о войне, так мало, по его мнению, понимали общую идею ее, не знали высшей политики Петербурга и были, особенно моряки, хоть и гостеприимны, но слишком фамильярны с гостем, точно он не флигель-адъютант, а заурядный товарищ, и не интересовались, зачем он приехал и зачем ездит по бастионам. И кто-то даже простодушно-грубовато заметил, что теперь нет ничего интересного.

– Днем куда интереснее! – прибавил какой-то мичман.

Брезгливо удивлялся полковник и грязи в блиндажах, и равнодушию к платью и белью, и отсутствию дисциплины моряков, разговаривающих со своими начальниками точно с товарищами. Даже к Нахимову, как передавали моряки, в это утро один матрос обратился с фамильярным вопросом:

– Все ли здорово, Павел Степаныч?

И Нахимов добродушно ответил:

– Здорово, Грядко, как видишь!

Удивлялся полковник, что матросы не вставали и не снимали шапок перед начальством. Таково было приказание Нахимова.

И полковник, расхаживая под руку с капитаном генерального штаба по аллее и горделиво осаниваясь под любопытными взглядами дам, продолжал передавать приятелю свои севастопольские впечатления:

– Я рассчитывал послужить отечеству – делать здесь дело. Думал, что главнокомандующий воспользуется мною… оставит при себе, а он… гонит в Петербург… Завтра же я должен ехать с какими-то особенно важными письмами… Накормил меня отвратительным обедом, угостил рюмкой кислятины и после обеда пять минут поговорил со мной о том, что он похварывает и что у него нет способных людей… Вот и все напутствие. Передайте, говорит, в Петербурге, все, что видели. Отдохните и утром… с богом… Хорош тоже и ваш прославленный Нахимов… Я думал, что он в самом деле замечательный человек, и счел долгом представиться ему в полной парадной форме… как следовало… А он, как бы ты думал, встретил меня?..

– Разве не любезно?..

– Очень даже просто и оригинально… Пожал руку, просил садиться и удивлялся, что я в таком параде. «Мы не в Петербурге-с. Надолго ли в Севастополь?..» Я доложил, что главнокомандующий посылает меня завтра же обратно с важными бумагами и что счел долгом представиться такому знаменитому адмиралу. Он только крякнул, сконфузился и молчал… И наконец сказал: «Хороший сегодня день, а как погода в Петербурге?» – «Скверная, ваше превосходительство». А он: «Извините, молодой человек, меня зовут Павлом Степанычем!» Опять молчит. Я спросил, что думают в Севастополе о своем положении? Полагал, что объяснит мне. Есть же у него соображения?.. И вместо того обрезал: «У нас не думают-с, а отстаивают Севастополь-с! Сегодня у англичан два орудия подбили-с с третьего бастиона, а с четвертого-с взорвали пороховой погреб-с!» Через минуту вошел в кабинет адъютант Нахимова. «Идите, говорит, Павел Степаныч, обедать, а потом отдохните и, верно, опять поедете на бастионы». – «А как же-с!» И, вставая, адмирал приветливо сказал мне: «Пообедайте с нами. Мундир свой лучше расстегните»… Был второй час, я только позавтракал, поблагодарил, прибавил, что очень счастлив познакомиться с таким героем, и стал откланиваться. Он даже вспыхнул и, пожимая руку, сказал: «Все здесь исполняют свое дело-с… Какое тут геройство-с… И какое тут счастье видеть меня-с… Вот убитый Владимир Алексеич Корнилов был герой-с… Он организовал защиту-с… Благодаря ему мы вот-с еще защищаем Севастополь… Счастливого пути-с! Мирошка! Подай барину шинель!» – крикнул адмирал…

Полковник примолк на минуту и проговорил:

– Знаешь, какого я мнения о Нахимове?

– Какого?

– Храбрый адмирал, но корчит оригинала и не очень-то далекий человек… Репутация его раздута…

Но капитан генерального штаба не разделял мнения флигель-адъютанта и горячо возразил:

– Нахимов застенчив и скромен… Но он истинно герой и необыкновенно добрый человек… Он никого не корчит… и всегда прост… Если б ты знал как любят его матросы…

– И как уважают его все офицеры! – неожиданно прибавил взволнованным голосом какой-то моряк-лейтенант, обратившись к капитану.

И прибавил, протягивая руку:

– Позвольте, капитан, горячо пожать вашу руку… На бастионах не раздуваются репутации… Это не в Петербурге и не на парадах! – значительно подчеркнул лейтенант и, пожавши руку капитана и не обращая ни малейшего внимания на приезжего, отошел к своему товарищу.

Полковник побледнел.

Он только презрительно скосил глаза на лейтенанта и, брезгливо пожимая плечами, благоразумно тихо промолвил:

– Как распущены моряки! Верно, пьяницы!

– Ты ошибаешься… Некогда им пить! – возразил капитан.

А лейтенант негодующе и громко проговорил, обращаясь к нескольким морякам:

– Ну, господа, хорош «фрукт»!

Через пять минут на бульваре уже прозвали приезжего полковника «петербургской цацей».

И он ушел с бульвара обозленный и негодующий.

– Не вызывать же этого наглеца на дуэль! – сказал он.

В боковых аллеях было люднее. Там публика была попроще. Матроски, мещанки, торговки и горничные, принаряженные, в ярких платочках на головах, щелкали семечками и «стрекотали» между собой и с знакомыми франтоватыми писарями, мелкими торговцами и приказчиками. Отставные матросы и подростки окружали музыкантов, когда они играли, и похваливали и музыкантов и Павла Степановича, благодаря которому каждый вечер играла музыка.

– Обо всем подумает наш Павел Степанович! – говорили старики.

В боковых, более густых аллеях бульвара было оживленнее, чем на большой аллее. Было более шуток, смеха и болтовни во время антрактов.

Но, как только музыка начиналась, разговоры стихали, и все слушали… Все, казалось, еще более наслаждались чудным вечером. И лица, залитые серебристым светом месяца, казалось, были вдумчивее и восторженнее под влиянием музыки.

В десять часов, когда музыканты ушли, бульвар опустел. Скоро город затих.

Затихла и оборонительная линия.

На бастионах и батареях крепко спали уставшие за день люди. Бодрствовали только «вахтенные», как поморскому звали часовых, да знаменитые «пластуны» – кубанцы-казаки, залегшие впереди бастионов в «секрете», где-нибудь в балке или за камнем. Они зорко смотрели и чутко слушали, что делается в неприятельских траншеях и «секретах», совсем близких от притаившихся и, казалось, невидимых пластунов… Ни звука, ни шороха с их стороны. Казалось, они не дышали, эти ловкие разведчики, одетые в какое-то оборванное тряпье с мягкими броднями на ногах, с кинжалом за поясом и винтовкой, обернутой чем-то, чтоб она не блеснула на луне или не звякнула.

И нередко, словно кошка, пластуны подползали к «секретам» вплотную и схватывали врасплох французов или англичан, завязывали им рты и тащили с тою же предосторожностью на наши бастионы и докладывали: «Языка добыли». А захваченные ружья продавали офицерам.

Только на двух батареях за оборонительной линией шла работа. Солдаты исправляли повреждения, сделанные бомбардированием за этот день.

А хозяева этих батарей – матросы, заведующие пушками, – отдыхали повахтенно. Часть наблюдала за работой, а другая – крепко спала.

Над Севастополем и окрестностями стояла красивая ночь. Становилось холоднее.

Был восьмой час вечера, когда Бугай с Маркушкой, минуя «Грибок», подошли к четвертому бастиону.

– Вам чего? – спросил часовой у входа в бастион.

– Повидать одного матросика знакомого. А мальчонку отец! – невольно понижая голос, проговорил Бугай.

– Что ж, иди. Только спят все… Вахтенных спроси…

На площадке бастиона, залитого месяцем, под заряженными пушками и у пушек лежали матросы, покрытые бушлатами, с шапками на головах. Среди тишины раздавался храп спящих.

Только несколько «вахтенных» стояли у банкета и по углам бастиона и взглядывали «вперед» на чужие батареи. А «вахтенный» офицер – молодой мичман, сидя верхом на пушке, поглядывал то вперед, то на звезды и тихо напевал какой-то романс.

Старик и мальчик торопливо подошли к тому углу бастиона, где стояло орудие, из которого Ткаченко обещал «шугануть» француза.

Они жадно заглядывали в лица спавших у орудия.

Пересмотрели всех.

Не было черномазого, как жук, заросшего волосами Игната. Не было ни одного из тех матросов, которых видели за обедом Бугай и Маркушка, когда были на бастионе в гостях у Ткаченко, за несколько дней до первой бомбардировки.

Все незнакомые лица.

– Дяденька! Где же тятька? – надрывающим тихим голосом спросил Маркушка, испуганно заглядывая в глаза Бугая.

– Может, у другой орудии! – еще тише промолвил Бугай, отводя в сторону взгляд, точно чем-то виноватый перед мальчиком, который сейчас узнает, что отца нет в живых.

И спросил подошедшего вахтенного матроса:

– Где тут у вас Ткаченко?..

– Такого не знаю. Я на баксионе со вчерашнего дня… Вот мичмана спроси… Тот давно здесь… И хоть бы царапнуло… Он счастливый! – ответил матрос. – Ничего не поделаешь! – неожиданно прибавил он, словно бы отвечая себе на какой-то вопрос, появившийся в его уме.

Молодой мичман, чему-то улыбающийся, быть может луне, звездам и радости жизни, спрыгнул с орудия и, подбегая к нежданным гостям, ласково спросил:

– Да вы, братцы, кого ищете?

– Комендора Игната Ткаченко, ваше благородие…

– Мой тятька, ваше благородие! А мамка на днях умерла! – почему-то счел нужным прибавить Маркушка, словно бы инстинктивно желая отдалить ужас ответа.

И мичман это понял. И веселая улыбка внезапно сбежала с его пригожего, жизнерадостного лица.

– Твой отец жив, голубчик… Сегодня днем осколком ранило… Кажется, в ноги… Именно в ноги… Он в морском госпитале. Там поправят… Непременно поправят! – возбужденно и искренне говорил мичман.

Добрый, бесхитростный и необыкновенно простой в отношениях к людям всяких положений, этот жизнерадостный и всегда веселый мичман пользовался общей симпатией и начальства, и товарищей, и матросов, и севастопольских дам, и севастопольских торговок.

Недаром же почти все офицеры звали его «Володенькой», матросы – «Ласковым» и «Счастливым», дамы – «Милым мичманом», торговки – «Голубком», а сам Павел Степанович на днях на бастионе сказал ему: «Лихой вы мичман-с!»

Впечатлительный мичман в эти минуты старался уверить и себя – и главное ради мальчика – и его в том, что Ткаченко, унесенный с бастиона без ног, оторванных осколками бомбы, – будет жив.

Чем более жалел он Маркушку с его испуганными темными глазами, тем более и сам верил, что мальчик не останется круглой сиротой.

И мичман еще возбужденнее и увереннее сказал:

– И не таких раненых починяют. А твой отец крепкий, здоровый матрос. Его легче поправить… Поверь, голубчик…

– То-то и есть, Маркушка! – поддакнул Бугай, поверивший словам мичмана. – Валим в госпиталь, Маркушка. Пустят, ваше благородие?

– Отчего не пустить? Скажи там: «Сынишка, мол, раненого на четвертом бастионе». Пустят. А то вот записку дам… знакомому доктору…

Мичман подал Бугаю клочок бумаги. Потом подал Маркушке рубль и велел купить бутылку белого вина в лавке Соферо.

– Знаешь?

– Знаю.

– Отнеси вино отцу. Рюмку выпить полезно. Верно, доктор позволит. С богом, братцы… Кланяйся отцу, Маркушка.

– Как назвать вас, ваше благородие?

– Скажи, от «Счастливого мичмана».

– Счастливо оставаться, ваше благородие! – промолвил Бугай.

Маркушка поблагодарил.

Они пошли в город.

Мичман вскочил на орудие. Он то посматривал в подзорную трубу на чернеющиеся французские батареи, то снова любовался звездным небом и подпевал.

Среди безмолвия ночи над городом и степью, насыщенными кровью, мягкий, необыкновенно чарующий баритон мичмана звучал не скорбью, а прелестью и счастьем жизни.

Словно бы ее неудержимая, стихийная мощная сила, полная веры в себя, отгоняла и мысль о возможности умереть.

Счастливый мичман, казалось, и не подумал, что завтра, рано утром, смерть снова налетит, как ураган, на бастион за людьми, осыпая их бомбами, гранатами и ядрами.

И пел себе да пел романс за романсом.

Бугай и Маркушка молча и скорыми шагами спустились в город. Они купили бутылку вина, пошли к пристани и отвалили на своем ялике, направляясь в южную бухту, чтоб переправиться через нее и пристать к госпиталю.

Музыка с бульвара долетала до наших приятелей.

На рейде царила тишина. Но в Южной бухте чаще раздавалась мерная гребля военных баркасов, полных раненых.

Скоро ялик пристал к пристани. Через несколько минут Бугай с Маркушкой вошли в главный подъезд госпиталя, вошли в большие сени и не могли двинуться – такая толпа людей, ожидающих помощи, была здесь. Стоял стон. Раздавались крики и мольбы о помощи.

Маркушка ахнул и схватился за штанину Бугая.

– Народу-то, господи! И как найти тятьку! – промолвил Маркушка.

– Найдем!..

Сени были битком набиты. В ожидании приема и осмотра раненые стояли, сидели на подоконниках, на полу. Многие лежали без сознания и, казалось, умирали. Два госпитальные служителя повторяли: «Повремените, братцы!» Писаря записывали фамилии. В толпе ходили две женщины. Они поили вином, освежающими напитками и то и дело ласково говорили:

– Подождите… Потерпите, братцы. Доктора заняты более трудными ранеными. Сейчас и вас осмотрят и всех уложат в палатах.

Одна – пожилая женщина – была в форменном коричневом платье с белым капюшоном на голове, с крестом на шее, другая – молодая – была в легком темном платье, гладко зачесанная, с обручальным кольцом на маленькой руке.

Обе, сопровождаемые госпитальными матросами с ковшами и мисками, никого не обходили и каждому находили ободряющее ласковое слово.

– Это какие же барыни? – спрашивал Маркушка.

– Одна милосердная вроде как бы казенная из Петербурга прибыла… призревать людей… Видишь – заботливая, еле ходит – устала, а обнадеживает… И хоть бы прикрикнуть… Другой зря кричит… А другая, Маркушка, вольная милосердная. Знакомая барыня, Анна Ивановна Вергежина, супружница капитан-лейтенанта… Он на баксионе, а она вон где… Осталась по доброму сердцу в Севастополе… Жалостливая…

– Ее и спроси насчет тятьки…

– Как подойдет… Видишь, за делом… И всякому ответь…

Кто-то спрашивал «милосердную»:

– Матушка! А не убьют бомбой в госпитале? От баксионов близко…

– Скоро переведут госпиталь в морское собрание… Павел Степаныч уже распорядился насчет этого… А пока слава богу! – успокаивала пожилая «милосердная», как звали матросы и солдаты сестер.

Анна Ивановна, побледневшая от усталости, подошла к одному раненому, вблизи от Бугая и Маркушки. И, когда она подала ему стакан воды с вином, старый яличник окликнул ее:

– Барыня!.. Вашескородие!.. Дозвольте обеспокоить…

Молодая дама узнала Бугая.

– Ты зачем здесь?

– По причине Маркушки… Вот он самый. Отца пришел проведать… Ранен в ноги на четвертом баксионе. Ткаченко… Допустите к нему, Анна Ивановна. Вот и письмо от Ласкового мичмана к доктору…

Анна Ивановна грустно-грустно взглянула на Маркушку, погладила его всклокоченную голову и сказала:

– Идите в третью палату. Он там… Обратитесь к сестре. Она покажет…

– А как тятька? – нетерпеливо спросил Маркушка…

Молодая женщина ничего не ответила и только указала, как пройти в палаты.

Через пять минут Бугай и Маркушка протолкались и осторожно вошли в третью палату.

В палате тяжелораненых, заставленной тесными рядами коек, было невыносимо душно. В ней пахло удушливым, смрадным запахом гниющего тела, крови и пота.

В полусвете от нескольких оплывших сальных свечей и серебристых, бледных лунных полос, льющихся в раскрытые окна палаты, видны были мертвенные лица людей, лежавших на койках, покрытых соломой. Многие раненые не были прикрыты, и вместо ноги бросался в глаза какой-то толстый, обмотанный бинтами обрубок. Вместо рук – те же обрубки в бинтах. Повсюду люди в перевязках.

Можно было бы подумать, что здесь лежат мертвецы, если бы в разных концах палаты не раздавались стоны и тихие голоса, полные просящей тоски:

– Пить!.. Ради Христа, пить!

– Помоги, сестрица. Родимая, помоги!

– Подойди, милосердная…

– Скорей бы пришла смерть… Возьми меня, господи!

Кто-то, казалось, в бреду, звал свою матроску. Кто-то возбужденно говорил о подбитом орудии у «француза». Кто-то упорно повторял все одни и те же слова уже коснеющим языком:

– Врешь, бомба, не убила! Врешь, подлая, не убила!

Еще минута, другая, и на слове «врешь» голос затихал навеки.

Пожилая сестра милосердия бесшумно ходила между койками, останавливаясь у зовущих, и подавала пить, утешая ласковым словом, гладила воспаленные головы, засматривала в бледные лица и, казалось, ласкала их своими большими, вдумчивыми и необыкновенно добрыми глазами. Два фельдшера разносили питье, поправляли повязки и по временам приказывали служителям выносить из палаты только что переставшего жить. На очистившуюся койку сейчас же вносили другого тяжко раненного, только что ампутированного в операционной зале, где безустанно работали морские врачи.

Маркушка был потрясен от того, что увидал.

И он забился в угол у дверей. Он весь съежился и вздрагивал. В расширенных зрачках его темных глаз стояло выражение ужаса, тоски и жалости.

Застыл в угрюмом молчании и Бугай при виде этих непереносных страданий людей, ожидающих смерти.

«Уж лучше бы наповал убивало людей!» – подумал старик, невольно протестуя своим добрым сердцем.

И, повернувши окаменевшее лицо к Маркушке, погладил своей шершавой рукой понуренную, всклокоченную голову мальчика – круглого сироту, как не сомневался уже больше старый яличник.

Эта неожиданная ласка вызвала на глаза Маркушки крупные тихие слезы. Но он с решительной торопливостью вытер их своей грязной рукой и голосом, полным сдержанного рыдания, проговорил:

– Найдем тятьку, дяденька! Быть может, еще мучается. Пусть не один помрет! И вина выпьет.

И чуть слышно прибавил:

– Мичман напрасно обнадежил насчет тятьки, ежели две ноги оторвало!

– Много, братец ты мой, пропадает народа на войне. Надо умирать, ежели смерть придет. Всем будет крышка… Господин фершал! – вдруг остановил Бугай вошедшего в двери уставшего фельдшера.

– Что тебе?..

Старик объяснил свою просьбу: дозволить проведать матроса Игната Ткаченко, у которого оторваны обе ноги на четвертом бастионе.

И тихо спросил:

– Жив еще?

– Черномазый такой?..

– Он самый…

– Перевязывал, как отрезали обе ноги. Молодцом терпел перевязку. Вон у последнего окна вправо этот самый черномазый матрос. Кажется, жив.

– Выживет?

– Какое! Безнадежный! Антонов огонь уж забрал ходу. До утра вряд ли доживет. Сынишка? – махнул головой фельдшер на Маркушку.

– Сынишка.

– Так ступай с ним и объявись старшей милосердной. Пустит, и вином угости матроса. Теперь все ему можно!

С этими, казалось, равнодушно торопливыми словами человека, уже привыкшего к крови ужасных ран, искалечений и операций, к страданиям и смерти, молодой и истомленный фельдшер, с чахоточными пятнами на обтянутых щеках и с лихорадочными, ввалившимися большими глазами, пошел к койкам осматривать, нет ли покойников, очистивших койку.

– Пойдем, Маркушка!

И словно бы Бугаю пришлось вести мальчика среди опасности, старик взял его за руку.

Сосредоточенный, серьезный, осторожно ступал он между койками, деликатно не глядел по сторонам на раненых, словно бы чувствуя, что одно уже любопытство здорового человека могло обидеть людей, большая часть которых обречена на смерть.

Так же, опустив свои испуганные глазенки, точно виноватые перед великостью людского страдания, шел, не выпуская своей руки из широкой руки Бугая, Маркушка, побледневший, полный жуткого чувства тоскливого страха и едва выносивший этот ужасный, смрадный воздух.

– Вам кого? – тихо спросила пожилая сестра милосердия с усталым лицом, отходя от одной из коек.

И, взглянув на Маркушку, приветливо и участливо потрепала своей длинной, белой рукой щеку мальчика.

– Тятьку! – порывисто сказал Маркушка.

Бугай поторопился назвать отца мальчика и указал место, где койка Игната Ткаченко.

– Фершал обещал… Вы, мол, дозволите мальчонке навестить отца. Мы на баксионе узнали, где он.

Сестра как-то значительно грустно повела глазами на мальчика.

– А мать отчего не пришла?

– Недавно померла! – ответил Маркушка.

– Кто ж у тебя здесь родные, кроме отца?

– Я у дяденьки живу.

– Значит, мы с Маркушкой хоть и не сродственники, а, слава богу, довольны друг другом! – вступился Бугай.

– Отправил бы ты его из города. Мало ли что случится.

– Уж я отговаривал. И один раненый офицер звал к себе в деревню. Упрямый мой Маркушка! Не согласен.

– Я с ним останусь, барыня! – решительно сказал Маркушка.

И прибавил:

– Где же тятька?.. Дозвольте, добрая барыня…

– Ишь ты… милый! – сердечно вырвалось у сестры.

– И вот вино…

– Можно. Идите за мной.

Сестра, по всему видно женщина из общества, словно плывущей походкой, пошла между койками.

Раненые то и дело звали сестру… То напиться, то поправить подушку, то подержать голову.

Она участливо-кротко говорила:

– Сию минуту. Приду, матросик…

И останавливалась у раненых на ближних койках, поправляла подушки, говорила несколько слов и шла дальше…

Наконец она остановилась у койки, где лежал Игнат Ткаченко, и, нагнувшись к его осунувшемуся, землистому и пылающему лицу, тихо сказала:

– Гости пришли…

Глаза матроса оживились радостью, когда он увидал Маркушку и Бугая.

– Ишь ведь Маркушка… Разыскал отца… Молодца мальчонка…

Матрос говорил, стараясь бодриться и не показать, как ему худо. И он выпростал из-под одеяла руку, сжал руку Маркушки и, не выпуская ее, жадно, скорбно и любовно смотрел на сына.

И Маркушке казалось, что отец не так опасен и будет жить.

– Счастливый мичман приказал вам кланяться и посылает вина. Хорошо, говорит, для поправки…

– Хочешь, Игнат? Сестра позволила, – спросил Бугай.

Сестра уже поднесла к спекшимся губам матроса рюмку вина.

Он отпил немного и, любуясь Маркушкой, горделиво сказал сестре:

– Какой у меня Маркушка, сестрица!..

– Славный у тебя сын, Игнат! – промолвила сестра и пошла к призывавшим ее страдальцам.

А Игнат сказал Бугаю:

– Спасибо тебе… Береги сироту… У сестры мои три карбованца… Так для Маркушки…

– Будь спокоен за Маркушку… Сберегу мальчонку…

– Мне не надо… Вам пригодятся деньги, тятька.

Игнат попробовал улыбнуться, но вместо улыбки на его лице пробежала страдальческая гримаса.

– Дюже болит? – спросил Маркушка.

– Не очень… Пройдет… Прощай, Маркушка… Прощай, Бугай… А я, я… Что-то в глазах… Мутится… Где ты, Маркушка… Маркушка?..

– Я здесь, здесь, тятька!..

Но тускневшие глаза, казалось, не видели никого. Из груди его вырывались стоны.

– Тятька! Я здесь! – крикнул в ужасе Маркушка.

– Не замай… Он заснуть хочет! – сказал Бугай, утирая слезы.

– Ступай домой, Маркушка! – ласково промолвила подошедшая сестра. – Он… скоро перестанет мучиться…

Маркушка, казалось, понял и припал к холодевшей руке отца.

Через минуту Бугай увел Маркушку из палаты. Они вышли из госпиталя и сели в ялик.

Ночь была прекрасная. Луна бесстрастно смотрела сверху. Маркушка, вдыхая полной грудью чудный воздух, правил рулем, тоскливый и потрясенный.

Только забрезжило перед рассветом, как Маркушка поднялся, осторожно оделся, чтоб не будить Бугая, и со всех ног бросился на Северную сторону и переправился на ялике к госпиталю.

Опять полная ранеными приемная. Опять смрадный воздух в полутемной палате. Опять, словно привидение, ходит между койками та самая сестра, которую видел вчера мальчик. Только она казалась совсем старая, осунувшаяся, истомленная после бессонной ночи.

Приход Маркушки удивил сестру милосердия. Удивил и в то же время умилил ее.

Он уже был у койки, где вчера лежал отец, но вместо него лежал другой, с такими же потухающими глазами на измученном, мертвенном, обросшем волосами лице и так же, как и отец, шептавший что-то губами, и из его груди вырывались стоны ужасного страдания.

Сестра уже была около Маркушки.

– Умер? – спросил мальчик.

– Умер! – ответила сестра.

И прибавила:

– Скоро после того, как ты простился с ним… И умер героем, мой хороший мальчик.

Но то, что отец умер героем, не особенно утешило Маркушку.

– Можно посмотреть на тятьку?.. – глотая слезы, возбужденно спросил он.

– Его уже увезли и похоронили на братской могиле на Северной стороне…

Мальчик на секунду сдерживался. И наконец у него вырвался крик отчаяния:

– И зачем это люди убивают друг друга… Зачем?

– Милый… Уходи скорей домой… Светает… Начнется бомбардировка… Здесь долетают снаряды…

– Пусть и меня убьет!..

– Тебе жить надо, мальчик. Где ты живешь?..

– С дяденькой Бугаем.

– А он чем занимается?

– Яличник! – не без достоинства произнес Маркушка.

– А ты?

– Рулевым у дяденьки на ялике! – еще горделивее сказал мальчик.

– Ишь ведь ты какой молодец! Тебе сколько лет?

– Двенадцатый!

Решительно Маркушка особенно понравился сестре, как и вообще многим, которые несколько знакомились с ним.

И она раздумчиво проговорила:

– А все-таки тебя надо лучше устроить, Маркуша!

– Уж чего лучше быть рулевым… Я хотел было на баксион, где убили тятьку, так тятька не велел и дяденька не пущает!

– Еще бы… Зачем тебе идти на смерть… Не надо… Не надо! – взволнованно произнесла сестра.

– Зря убьют… А то искалечат, как меня! – раздался вдруг раздраженный голос с койки. – Не ходи на баксион…

– То-то… надо жить. Ты грамотный?

– Вовсе мало. Самоучкой…

– А ежели тебя обучить… многое узнаешь… И тебе будет жить лучше… Я тебя еще повидаю! – решительно сказала сестра, принявшая близко к своему доброму сердцу судьбу Маркушки. – Где ялик Бугая?

– На перевозе около Графской.

– А я буду близко… Скоро госпиталь будет в морском собрании у Графской…

– А я никуда не уеду от дяденьки! – вызывающе ответил Маркушка. – И сам научусь грамоте, если захочу… Меня никто не смеет отнимать от дяденьки…

– Да я и не думаю… Ну, ступай, Маркушка… Только вперед возьми у меня вещи отца… Он велел их передать твоему другу Бугаю для тебя… Пойдем.

Сестра провела Маркушку в свою маленькую комнату во дворе госпиталя.

Комната была полна разными свертками, мешочками и маленькими сундучками последних умерших в ее палате и просивших сестру исполнить их последнюю волю.

В углу была кровать, умывальник и стол. Портрет какого-то красивого офицера висел над кроватью.

Сестра отыскала сверток с пришпиленной к нему бумажкой, на которой было написано рукою той же доброй женщины – от кого и кому сверток и что в нем находится, и, прочитав список, показала Маркушке три серебряные рубля, старый матросский нож, крест покойной жены, шейный платок и две ситцевые рубахи и, снова завернув все вещи, передала Маркушке. Передала и бутылку вина и проговорила:

– Бугай выпьет. А ты смотри, Маркушка, через бухту к Графской переезжай, а не через Корабельную… Начнется бомбардировка, там опасно. До свидания, славный мальчик! – прибавила сестра и крепко пожала руку Маркушке.

– Спасибо вам, добрая барыня, – промолвил Маркушка…

И, взглянув на ее истомленное лицо, прибавил:

– А вам надо отдохнуть… Изморились-то за ночь…

– В восемь уйду с дежурства и высплюсь…

– То-то. И тяжелая ваша служба, милосердная барыня… Я не пошел бы на такую службу… Тяжко смотреть… А уж на тятьку…

Он вдруг почувствовал себя бесконечно виноватым, что болтал и словно бы забыл отца…

И, сдерживая подступавшие слезы, вышел из комнаты.

Уже рассвело, когда Маркушка дошел до бухты. И только что он сел в ялик, идущий к Графской, как загрохотали выстрелы… Несколько ядер упало недалеко от ялика…

– Ишь ты… Опять народ бьют! – проворчал яличник, принаваливаясь на весла… – А ты, Бугайкин рулевой, чего ревешь?

– Отца убило! – резко вымолвил Маркушка.

– То-то и есть. Много сирот останется! – сердито заметил яличник.

Грохот выстрелов усиливался. Скоро облака порохового дыма скрыли от глаз часть оборонительной линии и окрестностей Севастополя.

На пристани яличники еще не собрались, и Маркушка побежал домой.

При виде Маркушки с лица Бугая исчезло тревожное выражение, но зато встретил он своего друга довольно сердито.

– Это как же, Маркушка? Из-за тебя, дьяволенка, тревожишься, а ты… бегать, вроде арестанта, без спроса… Куда бегал?

– В госпиталь…

– Мог побудить… Вместе пошли бы!.. А то…

Голос Бугая уже смягчился. Он словно бы нарочно не спрашивал об отце, не сомневаясь, что он умер, и не хотел расстраивать и без того печального Маркушки…

И он оборвал упрек и сказал:

– Пей-ка чай… Да кантуй бублики…

– Уж отвезли на Северную… Зарыли… Вот возьмите, дяденька… А вино пейте! – говорил Маркушка, отдавая сверток и бутылку Бугаю.

И прибавил:

– А вы не серчайте, дяденька… Не сустерпел… Захотел взглянуть… Милосердная задержала…

– Как не взглянуть… Это ты правильно… Только меня бы взял… Ну, а я, Маркушка, не серчаю… Ты башковат. Разве не понимаешь, что ты для меня вроде быдто одного на свете заботливого внучка, – необыкновенно ласково проговорил старик…

И он нежно погладил голову Маркушки и сказал:

– Поди прежде помойся… А то вроде цыгана.

Скоро Маркушка несколько отмыл грязь со своего лица и рук.

Без Маркушки Бугай и не думал пить чай.

Старик был в большой тревоге, пока не вернулся его приемыш. Особенно он тревожился, когда началась бомбардировка. А мальчонка «отчаянный».

Бугай быстро спрятал в сундук сверток, а бутылку поставил на маленький некрашеный самодельный столик, где собран был чай, и сказал:

– Нечего его для тебя, Маркушка, беречь… А достальное все будет сохранено. И что от матери осталось – вон в другом сундуке… И все здесь твое, Маркушка, ежели как помру… И ялик тебе… Да ты не кукся… Я, значит, для примера…

Перед тем что приняться за чай, Бугай для чего-то посмотрел на бутылку и, откупоривши ее, проговорил:

– Надо попробовать, какое такое рублевое вино…

И он попробовал его из горлышка раз, другой, третий и проговорил:

– Большого скуса в нем нет, Маркушка… Так вроде быдто кваса…

Бугай опять посмотрел на бутылку, но уж с видом некоторого презрения былого пьяницы. Словно бы вынужденный каким-то не особенно приятным долгом порядочного матроса докончить ее, он проговорил:

– Не зря же ему пропадать!

С этими словами старик выпил остальное и сказал:

– А ведь лакают эту дрянь господа!.. Выдуй ее хоть ведро – только брюхо вспучит… Куда водка скусней.

– Может, вино для поправки здоровья…

– Разве что для господ… А для поправки матроса дай ты ему стаканчик-другой водки, куда пользительней…

И Бугай прикусил своими еще крепкими зубами крошечный кусок сахара и стал пить чай, заедая его пополам татарским бубликом.

Выстрелы гремели. Слышался свист и разрыв бомб.

Но о них ни Бугай, ни Маркушка не сказали ни слова, точно уже не обращали внимания, как на самое обыкновенное и привычное явление с рассвета.

Бугай в это утро был словоохотливее, чем обыкновенно, видимо желая отвлечь Маркушку от горя. Он рассказал о том, как служил фор-марсовым на корабле «Двенадцать апостолов» под начальством Корнилова, и прибавил:

– Царство ему небесное!.. Уж на что был необходимый по уму начальник, а и то убит… Ничего не поделаешь, братец мой, против ядра или бомбы… И, если дело разобрать, зачем мы хорохорились… Тоже: ни войска в плепорцию, ни стуцера, ни генералов… И как бы растерянный Менщик… На мирном положении оказывался умным, а как ум потребовался… и ум весь вышел… Спрятался от всех и только скулит: «Солдаты, мол, нехорошие». Ах ты… бесстыжий… Ах ты…

– То-то Изменщиковым и зовут! – поддакнул Маркушка.

– На это не посмеет. Тоже император наш не простил бы!.. Да Менщик и страсть богатый. Одних крестьян у него, сказывают, до двадцати тысяч… Так на измену он не польстился. А просто вроде как бы меня, матрозню, назначили в господа… Какой из меня барин?.. Вот так и Менщик… Ничего в своем деле не понимает! И хоть бы понял простого человека… Обнадежил бы словом. Забился на Северную… Оттуда только слышна бондировка, а его не касается. Да лепорты получает, что каждый день народ пропадает… Думаешь: Пал Степаныч зачем как каждый день на баксионы приехал, сейчас в аполетах, да на самое опасное место?

– Зачем?

– На смерть лезет… Видит: вовсе нет нам одоления… Одна только оттяжка Севастополя… Какой Менщик… и какие распорядки… Так, по своей совести, Нахимов ищет смерти, чтоб не видать, как нас расстреливают да под конец разнесут Севастополь. Только ни ядро, ни бомба, ни пуля не берут его… Пока Пал Степаныч цел, нет-нет и надежда не пропадает… Он, наш праведник и матросам отец, мол, вызволит…

– Сказывали, дяденька, что Нахимов заговоренный. Оттого всякая пуля прочь от него! – заметил Маркушка.

– Для матросиков, видно, бог его бережет… Чтобы народ не приходил в отчаянность. А Пал Степаныч во всякую минуту готов принять смерть… Прост он с нашим братом… Понимает, что все люди одного шитья… На службе ты матрос, а душа в нем такая, как у начальника, будь ты хоть полный адмирал… Оттого и смерти не боится… А которые о себе полагают и над простым человеком зверствуют, те смерти боятся и при первой царапинке сейчас с баксиона в укромное место… «Очень, мол, непереносима конфузия», – переиначил Бугай «контузию», передразнивая своим сиплым баском предполагаемого им трусливого офицера.

И прибавил:

– Ты понимай это, Маркушка.

– Понимаю, дяденька!

– Только на смерть зря лезть не годится… Это разве Нахимову можно… Слава богу, оказал себя во всю жизнь… И обидно ему за Севастополь… Смекнул, Маркушка?

– Смекнул…

– А ты про себя все полагал: «На баксион да на баксион!» Вырастешь – пойдешь на баксион, если понадобится. Жизнь-то, братец ты мой, ко всему приведет… А теперь своему «дяденьке» помогай пока что в рулевых на ялике…

– Я всем доволен, дяденька, около вас…

– И я доволен, что ты со мной.

– Никуда от вас и не уйду! – вдруг решительно произнес Маркушка.

– Разве сманивал кто?.. Уж не яличник ли Брынза?

– Я бы ему поднес дулю… Милосердная сестра в госпитале говорила…

– О чем?

– Тебя, говорит, Маркушка, надо лучше устроить. И жить, мол, будешь лучше…

– А ты что?

– Мне, мол, и при своем деле хорошо.

– Что же тебе советовала милосердная? Человек-то она, прямо сказать, праведный по своей работе… Дурного не присоветует мальчонке…

– Обучиться тебе, мол, грамоте надо…

– Это, брат мой, умно присоветовала… Ловко бы тебя обучить и книжку понять и писать… Чего лучше?

И Бугай призадумался.

– Я и сам обучусь, дяденька… Достать бы только такую книгу.

– Книгу мы спроворим, а как без учителя… Без учителя не понять… Пойми-ка… Не хвастай, Маркушка.

Мысль о том, что Маркушка будет «форменно умный», очень обрадовала Бугая, и он придумывал, где бы найти ему учителя в безопасном месте.

А Маркушка, по-видимому и сам желавший самому почитать книжку, еще решительнее сказал:

– Я, дяденька, немного умею по складам…

– Умеешь? – изумился старый матрос.

– Вот те крест: умею… Сам выучился…

– Однако и башковатый же ты, Маркушка! – протянул Бугай, проникнутый необыкновенным уважением к мальчику, выучившемуся без учителя по складам.

Это казалось ему неимоверно трудным.

И в доказательство этой трудности прибавил:

– Скажи мне: «Бугайка! Пойми книжку или получи триста линьков», – я в секунд принял бы порцию линьков… А ты… сам?

Решено было насчет книги спросить «милосердную», а ежели понадобится что показать, так Маркушка спросит знакомого писарька… Он каждый день шмыгает на Северную… Дорогой и покажет…

Этот план привел в хорошее настроение старого яличника и несколько отвлек Маркушку от тоскливых мыслей…

В шесть часов утра они уже были на ялике и принялись за обычную свою работу – перевозить пассажиров из Севастополя на Северную сторону и обратно. Один греб. Другой правил рулем.

В первый же рейс Бугай и Маркушка сходили на большую насыпь над общей могилой, постояли несколько минут, истово крестились и становились на колени. И мальчик, значительно облегченный от исполненного им долга, и Бугай, посетивший могилу бывшего приятеля, поручившего сына, и снова пообещавший в мысленных словах беречь мальчика, – оба торопливо и, казалось, спокойнее вернулись на шлюпку и, забравши пассажиров, повезли их в Севастополь.

– А милосердная придет? – спросил под вечер Бугай.

– Беспременно придет. Обещалась! – уверенно и доверчиво отвечал Маркушка.

– Как только ей оторваться от дела… Работает, добрая душа, до отвала…

– Переведут госпиталь к Графской, и сам к ней сбегаю.

– Она ведь все знает… И скажет, где достать книжку! – заметил Бугай.

И действительно, сестра милосердия, не забывшая понравившегося ей Маркушку, через три дня, часу в восьмом утра, пришла на пристань и окликнула своих друзей.

– Небось пришла! – шепнул, полный горделивого чувства своей правоты, Маркушка, подталкивая Бугая.

И оба, при виде сестры милосердия, встали на своем ялике и сняли шапки.

– Вот и пришла проведать маленького рулевого. Здравствуй, Маркушка! Здравствуй, Бугай… Мы ведь соседи… Вчера перебрались в морское собрание! – говорила сестра спокойно, тихо и тем грудным мягким голосом, который звучал проникновенной, охватывающей душу сердечностью.

Но особенно ласковы были глубокие глаза, большие, лучистые и грустные. Они точно светились особенным тихим внутренним светом, исходящим из них, и эти глаза делали поблекшее, усталое и худое продолговатое лицо в белом коленкоровом форменном капоре сестры милосердия необыкновенно чарующим своей прелестью высшей духовной красоты.

В Севастополе не знали, кто она и откуда.

Об этом сестра милосердия не рассказывала.

Знали и благословляли раненые только «милосердную» Ольгу.

Одному Нахимову, к которому она явилась вскоре после первой бомбардировки с просьбой разрешить ей ходить за ранеными, приезжая должна была сообщить, что она княжна Ольга Владимировна Заречная, и пояснить, что дочь того известного богача и опального сановника Заречного, который живет теперь за границей.

И княжна попросила Нахимова оставить в секрете об ее звании.

– Пусть для всех я буду сестра Ольга и, если нужно, просто Заречная!

Нахимов, сам не знавший и не терпевший тщеславия, молча, но с особым уважением пожал руку княжне, добровольно приехавшей в Севастополь на тяжелый подвиг, и, разумеется, исполнил обе ее просьбы.

– А я знал, барыня, что вы придете! – возбужденно-радостно воскликнул Маркушка.

– А почему, Маркуша?

– Обещали… И вы…

Маркушка внезапно оборвал речь.

– Что ж замолчал?.. Ну, какая по-твоему? – с вызывающей добротой спросила сестра Ольга.

И она почувствовала себя в особенно хорошем настроении здесь, на берегу моря, с Маркушкой и Бугаем, неожиданно ставшими близкими, хотя и такими далекими по своему положению, такими грязными и плохо одетыми и такими, казалось ей, мужественными и хорошими.

– И скажу, коли хотите! – самолюбиво вспыхивая, ответил Маркушка. – Вы не таковская, чтоб объегорить.

– То есть не исполнить обещания?

– Ну да… Обыкновенно: объегорить или поддедюлить! – деловито пояснил Маркушка, видимо щеголяя своим уменьем распоряжаться глаголами.

– Спасибо… Ишь ведь ты какой доверчивый, Маркуша.

Но эта искренняя хвала Маркушки вдруг, казалось, напомнила сестре милосердия что-нибудь невеселое, потому что она с грустной раздумчивостью промолвила:

– Не очень-то хвали, Маркуша…

– Нешто объегориваете?

– Случалось, и мне приходилось лгать…

И, снова отдаваясь хорошему настроению, именно благодаря этому жизнерадостному, впечатлительному мальчику, сестра Ольга заботливо проговорила:

– Да что вы стоите… И без шапок… Еще напечет солнцем. Садитесь и наденьте их.

Они надели свои измызганные матросские фуражки.

Но Бугай не садился и сказал, кивнув головой на Маркушку:

– Очень обнадежен был, что вы придете… Дожидал вас…

И, спохватившись, прибавил:

– А я, старый дурак, и не предложил барыне прокатиться… Погода форменная. Может, на Северную угодно, в Голландию, а то в Ушакову балку… Пожалуйте, барыня! Со всем удовольствием прокатим и… не требуется платить… Милосердная… Чертенок Маркушка! Проси барыню…

– Ловко прокатим… Передохнете от своей службы, добрая барыня.

Как благодарно улыбалось лицо бледной женщины! Как заманчиво было предложение старика яличника, поддержанное симпатичным маленьким рулевым!

Утро выдалось бесподобное.

Море так и манило и своей чарующей таинственной красотой затишья, и ласковым шепотом лениво набегающего прибоя, и нежными, как тихие вздохи, ритмическими переливами замлевшей синевы вод.

Оно дышало бодрящей свежестью и каким-то особым ароматом морской травы. Солнце так нежно грело с бирюзовой и, казалось, улыбающейся выси.

А утомленной бледной сестре и ее исстрадавшейся из-за людских страданий душе так хочется хоть короткого отдыха, хочется быть хоть чуть-чуть подальше от несмолкаемого грохота орудий и шипенья и свиста бомб и ядер, так до тоски хочется полной грудью надышаться чудным воздухом моря после спертого и смрадного воздуха палаты.

Но там, в госпитале, страдания. Там люди ждут от нее слова, взгляда, даже мановения участья…

И сестра говорит:

– Спасибо, милые… Хотелось бы прокатиться, но не могу… Через четверть часа мне на дежурство… Но как-нибудь я поеду с вами… А ты, Маркуша, отчего меня ждал?.. Или надумал уехать отсюда?.. Только скажи. Я отправлю тебя в приют или в школу…

Маркушка снова энергично замахал головой.

– Он, барыня, насчет книжки хотел вас спросить, – осторожно промолвил Бугай. – Он у меня башковатый… Сам по складам умеет… Вот он у меня какой Маркушка… И спасибо вам, барыня, он в задор вошел… Хочет сам выучиться. Так где нам такую книжку достать? А мы деньги заплатим… Сколько потребуется…

Сестра Ольга обрадовалась.

– Ай да молодец, Маркуша!..

– Только достаньте книжку, а я выучусь.

Сестра обещала через несколько дней достать азбуку и склады и предложила Маркушке заходить к ней на квартиру на четверть часа по утрам. Она ему поможет.

Но Маркушка деликатно отказался. Он и сам может, и знакомый писарек в случае чего покажет.

– А забежать – забегу… И на ялике прокатим вас, добрая барыня. Только прикажите.

Сестра Ольга еще несколько минут проговорила с Маркушкой и его пестуном, узнала, где они живут, обещала заходить на пристань и звала Маркушку к себе.

– Буду угощать тебя чаем с вареньем.

Через три дня Ольга Владимировна принесла Маркушке азбуку.

Он стал заниматься с необыкновенным усердием. Выкрикивал склады и на ялике и дома.

Наступили холода. Особенно холодны были ночи. Часто дули жестокие норд-осты.

Неприятельские батареи подвигались все ближе и ближе, и неприятельские траншеи были в очень близком расстоянии от наших.

Бомбардировка не прерывалась. Защитники умирали и от снарядов и от болезней… Говорили, что Меншикова сменят и на его место назначат Горчакова.

– Он поправит дело! – говорили многие севастопольцы, которым хотелось верить.

– Он разобьет французов и прогонит их домой… Не суйся!

Но пока Меншикова не сменяли, он не воспользовался скверным положением союзников во время холодов поздней осени. Подкрепления еще не прибыли, и войско неприятеля значительно уменьшилось благодаря болезням. Запасы, одежда и помещения их были едва ли лучше наших.

По словам перебежчиков, положение союзников в это время было такое же тяжкое, как и наше. Жили солдаты в палатках. Бараки еще не были устроены. Равнодушие союзных главнокомандующих к нуждам армии, пожалуй, походило на равнодушие князя Меншикова.

«Если крушение армии, – писал корреспондент англичанин в „Times“, – честь страны и положение английского государства должны быть спасены, то необходимо бросить за борт все уважения личной дружбы, официальной щекотливости и придворного прислужничества и поставить во главе управления опытность, дарование, энергию и достоинство даже в самой суровой и грубой их форме. Нет интересов выше общего интереса, потому что с падением последнего все рушится. Итак, нет возможных причин и извинений против немедленной смены начальников, оказавшихся недостойными исполнять обязанности, к которым призвали их протекция, старшинство и ошибочные воззрения. Не стыдно для человека не обладать гением Веллингтона, но со стороны военного министра преступно позволять офицеру, хотя один день, браться за исполнение обязанностей, забвение которых довело великую армию до гибели».

«В настоящую минуту, – писал другой английский корреспондент, – дождь идет как из ведра, небо черно как чернила, ветер воет над колеблющимися палатками, траншеи превратились в каналы, в палатках вода иногда стоит на целый фут, у наших солдат нет ни теплой, ни непромокаемой одежды, они проводят по двенадцати часов в траншеях, подвержены всем бедствиям зимней кампании; между тем нет, кажется, ни души, которая позаботилась бы об их удобствах, или даже о сохранении их жизни. Самый жалкий нищий, бродящий по лондонским улицам, ведет роскошную жизнь в сравнении с британскими солдатами, которые жертвуют здесь своею жизнью».

По словам историка «Севастопольской обороны», «с каждым днем лагерь союзников все более и более погружался в грязь; палатки не держались против ветра и дождей. Каждый помышлял о том, как бы выстроить себе пристанище и устроиться в нем удобнее. Но это удалось весьма немногим; большинство же вставало и ложилось посреди грязи, ила и сора и часто не просыпалось, потому что сырость и холод были нестерпимы».

Не имея теплой одежды и порядочного жилья, союзники к тому же терпели недостаток в пище и топливе. В течение многих дней они довольствовались корабельными сухарями, очень дурною водою и сушеным мясом, но последним в весьма малом количестве. «Исхудалые лица, небритые бороды, всевозможные и всецветные одежды, покрытые недельною грязью, ежедневно возобновляемою, – таков наш вид, столь же жалкий, как и новый», – писал один французский офицер.

Французы не имели топлива и для согревания употребляли все, что только способно было гореть; корни деревьев, не исключая винограда, и все остатки исчезнувшей растительности шли на дрова, если только попадались под руку.

Снег для союзников был настоящим бедствием.

О бедственном положении союзников сообщали и перебежчики, но – главное – корреспонденты, бывшие при неприятельских армиях, и газеты – особенно английские – не стеснялись знакомить публику с правдой, как она ни была ужасна.

И князь Меншиков знал все это. И в Петербурге благодаря газетам знали об армии союзников едва ли не более, чем о нашей.

Если Меншиков, потерявший сражение при Евпатории, показал в донесении к государю убитых триста человек, тогда как в действительности их было семьсот семьдесят, то не мудрено, что подчиненные относились к правде еще бесцеремонней, тем более что в те времена она далеко не была удобной.

Союзники благословляли бездействие нашей армии осенью и зимой, благодаря чему они могли дождаться подкреплений и весны.

– Наши главнокомандующие умны, – острили французы, – а русские еще умнее!

В Петербурге нетерпеливо ожидали известий о наступлении.

– Доложите князю Горчакову, – говорил князь Меншиков, отправляя в южную армию Столыпина, – что я не решаюсь атаковать неприятеля с нашею пехотою, которая получает в год только по два боевых патрона, и с кавалерией, которая после сражения при Полтаве не сделала ни одной порядочной атаки.

Севастопольцы, не понимавшие поведения нашего главнокомандующего в эти два месяца, едко подсмеивались над ним и его штабом:

– Два месяца почти совершенное бездействие. По три раза в день набожно смотрят на термометр и молятся норд-осту!

Матросы, ожидая смерти на своих бастионах, повторяли «выдумку» одного товарища:

– Хотел, братцы мои, господь наказать за наши беззакония чумой. Однако показалось мало. Дай я вместо чумы накажу Севастополь Менщиком.

В это время Меншиков всякий намек на возможность атаки считал личным оскорблением и жаловался, что фельдмаршал Паскевич чернит его в глазах государя.

В одно ноябрьское воскресенье погода была отчаянная.

Норд-ост дышал ледяным дыханием и крепчал. К концу дня он ревел.

Ревела и бухта.

Волны поднимались в каком-то бешенстве и яростно разбивались одна о другую. Седые гребни рассыпались алмазной пылью. Ее подхватывал ветер, и бушующая бухта была подернута точно мглой.

Нечего и говорить, что ялики не могли ходить. Яличники вытащили свои шлюпки на берег и разошлись по домам.

Бугай и Маркушка, оба в полушубках, с обмотанными шарфами шеями, все-таки очень зазябли на ледяном ветре. Особенно холодно было ногам. Они быстро направились домой и скоро вошли в свою маленькую комнату в домишке близ рынка, против Артиллерийской бухты. Домишко этот принадлежал солдатке Бондаренко, жене крепостного артиллериста, служившего на одном из приморских фортов.

В комнате было тепло. Солдатка догадалась вытопить печь. Сожители обогревались, испытывая физическое удовольствие тепла.

– Славно! – воскликнул Маркушка.

– То-то, брат, тепло!

«А на баксионах не тепло!» – подумал Бугай, но промолчал.

Скоро крепкая, приземистая чернявая солдатка, которую Бугай называл «Ивановной», принесла разогретый борщ и кусок баранины и, между прочим, рассказала, что утром совсем близко залетела шальная бомба и убила двух мальчиков.

Бугай выпил сегодня за ужином более своих обычных двух стаканчиков водки.

– Праздник и видишь, Маркушка, какая собака – погода! Так чтоб ног не ломило! – проговорил Бугай, словно бы считая нужным объяснить Маркушке свои соображения, заставившие его выпить полштоф. Поднес он два раза по стаканчику Ивановне.

– С праздником, Ивановна! И будьте здоровы! А борщ и барашек у вас, Ивановна, форменные. Настоящий хохлацкий борщ!

– На то я и хохлушка. С праздником!

После ужина напились чаю и зажгли сальную свечку.

Тогда Маркушка достал из-за пазухи свою довольно захватанную и грязную книжку, подсел к Бугаю и значительно произнес:

– Хотите послушать книжку, дяденька?

– Опять заскулишь рцы, мрцы… бра-вра? – промолвил старик, усмехаясь.

– Я по-настоящему, дяденька…

– Что ж… Попытай! – недоверчиво сказал Бугай.

Затягивая слоги и повторяя слова с серьезным видом напряженного и нахмуренного лица, словно бы одолевавшего необыкновенно трудные препятствия, читая по-книжному и несколько монотонно-торжественно, не меняя интонации, Маркушка читал крошечный рассказик о великодушном льве.

Бугай, казалось, не верил ушам.

Он пришел в восторженное изумление. Несомненно, Маркушка читал по книжке про льва. Маркушка являлся в глазах Бугая более необыкновенным мальчиком, чем лев, про которого так же напряженно слушал, как напряженно Маркушка читал.

Когда Маркушка наконец кончил и поднял глаза на старика, ожидая его приговора, Бугай глядел на мальчика точно на героя, свершившего нечто необыкновенное.

Словно бы еще не освободившийся от чар Маркушки и, пожалуй, отчасти и от чар полштофа, почти умиленный, Бугай в первую минуту, казалось, не находил слов.

И наконец воскликнул:

– Ну и башка. До чего дошел!

– И все можно понять, дяденька? – необыкновенно довольный, спросил Маркушка.

– Чего еще лучше?.. Слушать лестно.

– Так я, дяденька, непременно буду вам читать в книжку…

– Спасибо, мой умник… Но только не тяжело ли читать по книжке? Может, ушам больно или брюхо, что ли, болит? – участливо осведомился Бугай, заметивший, какие гримасы выделывал Маркушка при чтении.

Маркушка рассмеялся. Он сказал, что ничего не болит и будет читать дяденьке.

Бугай уж не сомневался, что такому башковатому мальчику предстоит большая перемена жизни. Только выучится еще писать да пойдет в обучение – так покажет!.. Хоть в генералы выйдет, ежели захочет по военной части.

Но пока Бугаю хотелось угостить будущего генерала «детским припасом», как называл старик все сладкое, и выпить еще стаканчик-другой по тому случаю, что Маркушка сам выучился понимать по книжке.

И Бугай надел полушубок и исчез.

Минут через десять он уже выложил перед Маркушкой горку миндальных пряников, а перед собой поставил полштоф водки и две рюмки, было убранные.

В ту же минуту вошла и Ивановна. Бугай ей поднес и спросил:

– Скажи, Ивановна, видала ты такого башковатого мальчишку, как Маркушка?..

Ивановна охотно ответила, что не видала.

И Бугай поднес ей другой стаканчик.

Скоро Маркушка прикончил пряники. И он и Бугай, оба довольные друг другом, нашли, что пора спать.

Прошла неделя, и сестра милосердия зашла проведать Маркушку.

Бугай тотчас же рассказал, что нынче Маркушка обученный и читает ему по книжке.

– Ну-ка, прочти милосердной.

Маркушка прочел. Сестра Ольга похвалила мальчика и обещала дать ему новую книжку, прописи и бумаги.

«Решительно, надо заняться Маркушей!» – думала она, взглядывая на мальчика, и, разумеется, и не думала, что скоро уж ей не придется никем и ничем заниматься.

Она видимо худела и покашливала. Заметили это Бугай и Маркушка, и оба советовали ей передохнуть.

– В свое место поехали бы, милосердная! – сказал Бугай.

– Где ваше место? – спросил Маркушка.

– Далеко, милый!.. И я никуда не поеду отсюда! – спокойно, решительно ответила она.

И прибавила:

– А разве, Маркуша, тебе кажется, что я так больна?

– Дюже похудали, милая барыня… Вроде как покойная мамка, когда хворь на нее напала.

– Я не больная… Я поправлюсь! – промолвила сестра и улыбнулась.

Но в этой ласковой улыбке было что-то бесконечно тоскливое.

Князь Меншиков болел. Испытывавший и нравственные и физические страдания, он большую часть времени лежал в постели, не мог заниматься делами и никого не принимал к себе.

Армия была без главнокомандующего.

Наконец в феврале Меншиков просил о немедленном увольнении его.

Не выждавши нового, он сдал в один день командование начальнику севастопольского гарнизона генералу барону Сакену и уехал в Симферополь брать ванны.

Просьба Меншикова уже была предупреждена.

До получения ее император Николай, уже больной, за два дня до своей смерти, велел наследнику Александру Николаевичу написать своему любимцу об увольнении, ссылаясь на болезнь главнокомандующего, о которой он не раз доводил до сведения государя через разных лиц, приезжавших с донесениями князя.

Никакая награда не сопровождала любезного по форме рескрипта.

Одновременно по приказанию государя наследник написал князю М. Д. Горчакову о назначении его главнокомандующим крымской армии.

В первое время многие обрадовались новому главнокомандующему.

«Он привел с собой свежие войска, – писал один из участников войны, – обширную власть и неограниченные средства, а главное – поднял нравственный дух войск. Все надеялись, что он начнет смелые наступательные действия и сделает блистательный переворот кампании».

Ввел в такое заблуждение главнокомандующий.

Сам по характеру далеко не решительный, писавший военному министру, что край истощен и что продовольствие, одежда, госпитали и пути сообщения невозможны, князь Горчаков еще с самого приезда не верил в возможность успеха.

Но в приказе по армии, между прочим, писал:

«Самое трудное для вас время миновалось: пути восстановляются, подвозы всякого рода запасов идут безостановочно, и сильные подкрепления, к вам на помощь направленные, сближаются».

И приказ оканчивался упованием главнокомандующего на то, что «вскоре, с божией помощью, конечный успех увенчает наши усилия и что мы оправдаем ожидания нашего государя и России».

Прошел месяц, и радость так же скоро исчезла, как и явилась.

Подходили постепенно и подкрепления, но ежедневная потеря людей на бастионах была так велика, что надо было пополнять гарнизон. Горчаков просил больших подкреплений, но вначале получить их не мог. А неприятель усиливался. После взятия наших передовых редутов, обращенных неприятелем в свои, – бомбардировки наносили сильный вред бастионам, убивали массу защитников и уже обращали Севастополь в развалины.

Горчаков не раз подумывал оставить Севастополь, но не решался на этот поступок без разрешения, тем более что и по военным законам можно оставить крепость только по отбитии трех штурмов.

Император Александр Николаевич разрешил только в крайнем случае заключить капитуляцию, но ни в каком случае не соглашаться на сдачу гарнизона.

«Эта мера крайняя и которую я бы желал избегнуть», – прибавлял в рескрипте государь.

И Горчаков снова колебался.

– Видали вы подлость? – спросил однажды Нахимов у одного сослуживца.

Тот не понимал, о какой подлости говорил Нахимов.

– Видали ли вы подлость? Разве не видели, что готовят мост через бухту?

Нахимов не мог допустить мысли об оставлении Севастополя. Он не сомневался, что надо только умереть, защищая его.

Князь Горчаков, совершенно справедливо считавший свое положение отчаянным, тем не менее откладывал свою мысль оставить город, отбивавшийся уже девять месяцев. Он понимал, каким нареканиям подвергнется его репутация, если он оставит Севастополь, не отбив хотя одного штурма. Но в то же время сознавал, что, упорствуя в дальнейшей защите города, все равно обреченного, он потеряет и армию. Только «мир, чума или холера могут мне помочь», – писал он военному министру.

Но несколько позже, когда приближались подкрепления, князь Горчаков говорил^[24]:

«Я все еще не могу решиться оставить Севастополь. При настоящем положении дел, мне кажется, следует попытать счастие в отбитии штурма. Но если неприятель, вместо того чтобы штурмовать, возобновит ужасное и продолжительное бомбардирование, я буду вынужден отдать ему город, ибо он истолчет, как в ступке, не только настоящий гарнизон, но и всю армию. Предыдущее бомбардирование доказывает это. Пополнив необходимые потери новыми полками, я кончу тем, что город возьмут приступом, и тогда мне не с чем будет держаться в поле».

И Горчаков в своем донесении государю писал, что «не только нельзя надеяться на какой-либо успех, но даже можно опасаться больших неудач».

Но вскоре успех обнадежил защитников.

Первый штурм был отбит.

В числе защитников на четвертом бастионе был и Маркушка.

Зимой и весной он и не думал быть там. По-прежнему он был неразлучен со своим другом, пестуном и поклонником, вместе перевозил пассажиров, беседовал о войне, о новом главнокомандующем (и Бугай и Маркушка находили, что он в очках не имеет «надежного вида» и похож на филина), вместе коротали вечера в новой квартире на Северной стороне, после того как домишко солдатки был разрушен бомбой. И Маркушка читал Бугаю книжки и однажды даже поднес ему письмо.

Бугай не знал, что оно было написано довольно смелыми каракулями и со смелой орфографией, но рассматривал его с необыкновенным почтением и предрекал Маркушке «вытти в генералы». И совсем умилился, когда Маркушка прочитал ему:

«Дяденька Бугай. Я никогда не оставлю тебя!»

Но на второй же день пасхи, когда началась одна из адских бомбардировок, Бугай оставил Маркушку навсегда, убитый осколком около госпиталя в морском клубе, куда ходил справиться о «милосердной».

Там Маркушка увидал убитого Бугая и узнал, что «добрая барыня» на днях умерла.

Маркушка остался совсем одиноким.

В этот день обезумевший от горя Маркушка не отходил от покойного Бугая.

Маркушка заглядывал в строго-вдумчивое мертвое лицо друга и пестуна и о чем-то шептал, что-то обещал ему. Он то плакал, то ругал «француза» и грозил ему. И тогда заплаканные глаза мальчика зажигались огоньком.

Маркушка видел, как Бугая отнесли на баркас, полный другими мертвецами. Он тоже сел на баркас и смотрел, как Бугая вместе с многими убитыми зарыли в братской могиле на Северной стороне, после короткого отпевания старым батюшкой.

После этого Маркушка с озлобленным и вызывающим лицом мальчика, принявшего, казалось, какое-то важное решение, пошел быстрыми шагами к пристани.

Тем временем несколько яличников – большей частью отставные матросы-старики – в ожидании пассажиров решали судьбу Маркушки, которого все любили и жалели.

Решили, что надо приютить и не обижать мальчонку, чтобы ему было так же хорошо, как и у Бугая. Недаром же Маркушка был привержен, как собачонка… Решили, что надо присмотреть и за имуществом Бугая, оставленным Маркушке.

– А вот и Маркушка! – воскликнул кто-то.

Но прежде чем объявить ему о своем решении, яличники накормили Маркушку, и затем уже седой как лунь старик, в шлюпке которого Маркушка пообедал тем, что надавали ему яличники, сказал:

– Никто как бог, Маркушка. А ты при нас останешься. В рулевых останешься!

– Не бойсь, никто не обидит.

– Всякий яличник возьмет такого рулевого!

– Дяденька! – начал было Маркушка.

Но седой как лунь яличник строго остановил Маркушку:

– Сперва слухай, что люди говорят! На то ты вроде корабельного юнги! После обскажешь, Маркушка!

И с разных сторон говорили Маркушке:

– За тебя богу ответим, Маркушка! Потому вовсе ты сирота!

– Не пропьем! – засмеялся кто-то из «дяденек», особенно склонный к пропиванию вещей, когда не было денег.

– Ялик твой вроде в ренду сдадим, за правильную цену.

– Деньги твои сбережем.

– И Бугая вещи, которые тебе не нужны, продадим!

– А платье его носи на здоровье… Только укоротить маленько!

– А тебя, Маркушку, разыграем. Чтоб никому не было обидно!

– Набросаем в шапку по меченой уключине. Чью вытянешь – к тому и в подручные!

– Положим жалованье. Фатеру и харч… А водки не будет, Маркушка!

Когда все эти грубоватые и сочувственные слова смолкли, Маркушка взволнованно проговорил:

– Спасибо, добрые дяденьки!.. Но только не останусь в рулевых!

Слова Маркушки удивили старых яличников.

Несколько секунд длилось молчание.

И наконец раздались голоса:

– Уйдешь, значит, из Севастополя, Маркушка?

– Это ты надумал с рассудком, Маркушка!.. Недолга – здесь и убьют мальчонку!

Все обещали обрядить Маркушку как следует.

Ялик его продадут, и будет сирота с карбованцами. Карбованцы обменяют на бумажки, зашьют в тряпицу и повесят на грудь, а на руки на рубль мелких денег дадут. И парусинную котомку справят. И сапоги купят.

– Одним словом, хоть до самого Петербурга иди, Маркушка!

Однако все советовали так далеко не ходить, чтоб быть ближе к Севастополю.

И многие посылали в Симферополь, Перекоп и Бериславль. У одного жил брат при месте; у другого сестра замужем за лавочником; у третьего внук в кучерах. Все охотно помогут такому башковатому мальчонке поступить на место.

Не желая обижать «дедушку» – того самого старика, который уж раз остановил Маркушку, – мальчик нетерпеливо слушал и, когда яличники замолчали, обиженно и негодующе воскликнул:

– Из Севастополя не уйду…

Все посмотрели на Маркушку.

– Куда ж ты денешься, Маркушка? – спросил «дедушка».

– На баксион пойду!

– Убьют там тебя, чертенка!

– И пусть! Зато и я француза убью…

– Пальцем, что ли?

– Не бойсь, найду чем…

Напрасно яличники и отсоветовали и подсмеивались над Маркушкой.

Он решительно сказал, что пойдет на «баксион».

– Так и пустят мальчонку на расстрел!

– Пустят! Один мальчик из мортирки на баксионе во французов палит. И есть мальчики, которые защищают Севастополь! Я за тятьку и дяденьку Бугая, может, десять французов убью! – прибавил возбужденно Маркушка, сверкая глазами.

– Обезумел ты, Маркушка! – протянул «дедушка». – Если, бог даст, жив сегодня останешься и одумаешься на баксионе, – вечером же вали ко мне, Маркушка! Я на Николаевской батарее.

Маркушка молчал.

Он не сомневался, что не придет к «дедушке».

Маркушка, еще не переживший остроты горя, не забыл, что обезумев при виде убитого Бугая, дал покойнику слово отомстить за него и за отца проклятому «французу», который убивает столько людей.

Подходили пассажиры. Несколько человек село в шлюпку «дедушки».

Маркушка по привычке сел на руль. «Дедушка» перекрестился, поплевал на мозолистые ладони и загреб.

День был прелестный. Тепло и мертвый штиль. Солнце не жарило. Стояла чудная крымская весна.

– Спаси тебя господь, отчаянного, – строго и вдумчиво протянул «дедушка», когда шлюпка пристала к Севастополю.

С этими словами яличник перекрестился и перекрестил Маркушку, словно бы благословлял этого отчаянного мальчика на глупый поступок, который все-таки тронул старика.

И, пожимая руку мальчика, прибавил:

– Мне вот пора умирать, а тебе, дураку, надо жить!.. Оставайся. Все равно скоро Севастополю конец!

Маркушка побежал по улицам Севастополя, мимо домов, пронизанных ядрами, с заколоченными окнами. Чем дальше шел Маркушка, тем более было пустых, разрушенных домов и развалин.

Улицы были пусты. Только, прижимаясь к стенам, проходили солдаты. Часто встречались носилки с ранеными. Изредка пробирались бабы, направляясь на бастионы к мужьям. Палисадники зеленели, и акации расцветали. Природа радовалась, ликовала весна. Но люди были сосредоточенней и сердитей по мере приближения к оборонительной линии.

Вот и театр в развалинах и за ним прежний бульвар с свежей зеленью немногих оставшихся деревьев. Зеленели уцелевшие кустарники, поднималась роскошная трава.

Здесь же, как пчелки, повизгивали тысячи пуль и шлепались на землю. Свистели ядра и разрывались бомбы. Никого не было видно. Все, шедшие на бастионы, шли траншейками, вившимися зигзагами вокруг. Но Маркушка не знал или забыл их и летел как стрела прямиком по «Грибку», испуганный и в то же время обрадованный, что бежит на четвертый бастион и убьет француза.

Маркушка, казалось, и не понимал, какой опасности подвергался он, и в возбужденной голове его проносились мысли и о том, как он «победит» француза, и о том, что он совершит какой-нибудь подвиг и ему дадут георгиевский крест. И он вдруг замирал от страха и прилегал на землю, жмуря глаза и повторяя «Отче наш», единственную молитву, которую знал, когда бомба вертелась, шипя горевшей трубкой, почти рядом с ним.

И снова вскакивал, и летел, и, наконец, задыхавшийся прибежал на четвертый бастион.

Там стоял рев от выстрелов и все было застлано дымом. То и дело откатывались и заряжались орудия. На бастион сыпались ядра и пули. Молча стояли у орудий матросы. Раздавались стоны раненых. И их куда-то уносили.

Маркушка решительно не мог сообразить положения бастиона. Он только видел изрытую землю, осыпавшиеся брустверы и почерневших от дыма людей, наполнявших площадку за насыпью. Никто не обратил внимания на Маркушку.

В это самое время четвертый бастион с особенной силой отбивался от новой французской батареи, громившей бастион.

На людях Маркушка забыл страх. Он точно опьянел. Точно какая-то волна прилила к сердцу, и он бросился к сложенным пирамидкой ядрам и стал подавать их зарядчику. Вдруг около орудия упала бомба. Все прилегли. Маркушка внезапно вырвал горевшую трубку, бросил ее за банкет и подбежал к орудию, у которого подавал снаряды.

– Ай да мальчишка!

– Молодца!

– Ничего не боится…

– И вовсе маленький!

Эти восклицания матросов не заставили Маркушку возгордиться собой.

Он был слишком возбужден воинственным настроением, полным чего-то злого и жестокого, напоминающего зверька, озлобленного на охотника, и, разумеется, и не думал, что свершил подвиг, рискуя жизнью.

Свидетелем этого подвига был начальник бастиона, Николай Николаевич Бельцов, пожилой моряк в солдатской шинели с штаб-офицерскими погонами и с георгиевской ленточкой в петлице. Он всю осаду пробыл на бастионе, каким-то чудом еще уцелевший. На легкую рану в руку пулей навылет, полученную еще в начале осады, он не обращал внимания и после перевязки возвратился опять «домой», как называл он свой бастион.

Его заросшее темными волосами темное лицо, под нависшими бровями с темными глазами, казалось суровым. Несколько сутуловатый, он хладнокровно и спокойно взглядывал в подзорную трубу на неприятельские батареи и только нервно пожимал плечами, когда наши снаряды ложились неправильно, то есть не несли смерти неприятелю. И тогда он сам поверял наводку.

– Ты зачем здесь, мальчик? – окрикнул моряк.

Маркушка подумал, что этот суровый человек, с длинной бородой, сейчас же прогонит его с бастиона и Маркушке не придется пристрелить француза.

Маркушка струсил.

И виновато и смущенно ответил:

– Прибежал из города.

– Ты кто?

– Сирота… Отца Игната Ткаченко здесь же убили… И яличника Бугая убили… Дозвольте остаться, вашескобродие, – упрашивал мальчик.

– Приди после ко мне.

К вечеру французские батареи смолкли. Смолк и четвертый бастион. Многих защитников недосчитывались.

Матросы отошли от орудий и могли отдохнуть. Солдаты и рабочие стали исправлять повреждения бастиона, чтобы к раннему утру бастион снова мог отвечать неприятелю.

Матросы поужинали, и у многих блиндажей появились самовары и котелки. За чаем шли разговоры. Точно разговаривали люди, не готовые завтра же расстаться с жизнью.

Маркушка был обласкан. Все наперерыв угощали мальчика и расспрашивали, кто он и зачем пришел. На бастионе еще остался один оставшийся в живых матрос, товарищ отца Маркушки, и поэтому он считал себя имевшим больше всего прав на мальчика.

И небольшого роста пожилой матрос Кащук сказал ему:

– Ты, Маркушка, при моей орудии будешь… И со мной ешь. И слухай меня. Не высовывайся зря – убьют!..

– Все равно убьют! – сказал кто-то.

– А ты не каркай! – сердито сказал пожилой матрос. – Убьют так убьют, а смерть не накликай зря…

– К батарейному, Маркушка! – проговорил вестовой батарейного командира.

Маркушка испуганно проговорил Кащуку:

– Он приказывал прийти к нему, а я забыл.

– Не бойся батарейного, Маркушка… Он только с виду страшный, а сам добер. Он и больших не обижает, а не то что мальчонка. Беги к батарейному.

– Валим в блиндаж!

Вестовой велел Маркушке спускаться за ним по крутой лестнице у двери на площадке бастиона.

Маркушка вошел в крошечную комнату, где стояли кровать, маленький столик и табуретка. Ковер был прибит к стене, около кровати, и на нем висел сделанный арестантом масляный портрет мальчика-подростка, единственного сына Николая Николаевича, месяц тому назад погибшего от скарлатины в Бериславле, куда мальчик был отправлен отцом к своей сестре.

Николай Николаевич давно вдовел; после смерти сына он остался совсем одиноким. Обыкновенно молчаливый, он стал еще молчаливее и спасался от тоски заботами о бастионе, который привык считать своим хозяйством, и смотрел за ним с необыкновенною любовью.

Он давно уже сделал распоряжение на случай смерти, о которой не думал. После девяти месяцев на четвертом бастионе, где на глазах Николая Николаевича было столько убито и смертельно ранено людей, – он смотрел на нее как на что-то неизбежное и нестрашное. Если еще жив, то завтра – ядро или пуля вычеркнет его из живых.

И, любимец Нахимова, такой же скромный и неустрашимый человек, Николай Николаевич повторял слова адмирала:

– Или отстоим, или умрем!

Скопленные моряком две тысячи он давно завещал раненым матросам с фрегата «Коварный», которым командовал пять лет и на котором не особенно муштровал людей в те времена, когда жестокость была в моде.

В своем блиндажике Николай Николаевич жил девять месяцев, и, когда предложили ему «отдохнуть» и перебраться на Северную сторону, он ответил, что не устал, и остался, как он говорил, «дома».

После того как командир бастиона обошел батарею и указал, что надо исправить, он сидел за маленьким столиком и, отхлебывая маленькими глотками чай, попыхивал дымом из толстой, скрученной им самим папироски.

У себя он был задумчив и серьезен. Что-то грустное было в выражении его широковатого, серьезного лица, заросшего темными волосами, и особенно отражалось в глазах, когда Николай Николаевич взглядывал на ковер, с которого глядел на него портрет.

Еще было совсем светло.

Свет яркого, догорающего дня проходил в подземелье сквозь четырехугольное отверстие, проделанное в стене. Оно было закрыто не рамой, а кисейной занавеской.

– Как тебя звать? – спросил Николай Николаевич.

– Маркушкой, вашескобродие.

– А меня зовут Николаем Николаевичем. Так и зови!

– Слушаю.

– Кормили?

– Кормили, Николай Николаич.

– Сыт?

– Очень даже сыт.

– Так рассказывай, где жил и зачем сюда пришел?

Маркушка рассказал о том, что с ним было со времени осады. Рассказал о том, как приютил Бугай, какой он был добрый к нему.

– Сегодня его убило бомбой… Я видел, как его схоронили. И прибежал сюда… Дозвольте остаться, Николай Николаич.

– А если не оставлю?

– На другой баксион уйду, Николай Николаич.

– Разве не видел, что здесь?

– Дозвольте остаться, Николай Николаич! – повторил Маркушка.

– Оставайся… Бог с тобой…

– Премного вам благодарен, Николай Николаич, – радостно сказал мальчик. – Я при дяденьке Кащуке… Он отца знал…

– И я знал твоего отца… хороший был матрос… Но ты молодец… Не побоялся броситься к бомбе и вырвать трубку… За твой подвиг получишь медаль на георгиевской ленте. Я скажу Павлу Степановичу…

И Николай Николаевич ласково потрепал по щеке Маркушку.

Он вспыхнул от радостного, горделивого чувства.

И с ребячьим восторгом спросил:

– И можно будет ее носить?

– А то как же? Наденешь на рубашку и носи… А я велю тебе сшить и рубашку и штаны… Будешь маленьким матросиком.

Николай Николаевич смотрел на мальчика, и лицо батарейного командира далеко не казалось теперь суровым.

Напротив, оно было необыкновенно ласковое и грустное. Особенно были грустны его глаза.

И в словах батарейного командира звучала безнадежно тоскливая нота, когда он спросил:

– Тебе сколько лет, Маркушка?

– Двенадцатый.

«И Коле был двенадцатый!» – вспомнил он.

Николай Николаевич не хотел отпускать этого быстроглазого мальчика, напоминавшего осиротевшему отцу его мальчика.

И он спрашивал:

– Так ты, говоришь, рулевым был?

– Точно так.

– И, говоришь, выучился читать?

– И маленько писать… Милосердная показывала…

– Молодец, Маркушка…

И Николай Николаевич опять потрепал Маркушку и призадумался.

– Ну что ж… будь защитником… На батарее Шварца есть один такой же мальчик. Из мортирки стреляет… И бог его спасает…

– Дозвольте и мне стрелять, Николай Николаич!..

– Ишь какой… Прежде выучись…

– Я выучусь… Только дозвольте попробовать.

Батарейный командир разрешил попробовать завтра и отпустил Маркушку, испытывая к мальчику необыкновенную нежность.

На следующее утро Нахимов, по обыкновению объезжавший оборонительную линию, вошел на четвертый бастион.

Все видимо обрадовались адмиралу.

Он сказал батарейному командиру, что неприятель обратил все свое внимание на Малахов курган и на третий бастион…

– А главное, передовые люнеты хотят взять… штурмом-с… Прежде хотели через четвертый бастион взять Севастополь… А теперь стали умнее-с… У вас будет меньше бойни, Николай Николаевич. Вчера вы ловко взорвали у них погреб и сбили новую батарею…

И Нахимов стал обходить орудия и похваливал матросов.

– А это что за новый у вас, Николай Николаевич, комендор-с? – спросил, добродушно улыбаясь, Нахимов, указывая на Маркушку, который под наблюдением Кащука наводил маленькую мортирку.

Батарейный командир доложил адмиралу о Маркушке, об его вчерашнем подвиге и об его настоятельной просьбе попробовать стрелять из мортирки.

Нахимов выслушал и, видимо взволнованный, проговорил:

– Нынче и дети герои-с.

И, подойдя к Маркушке, сказал:

– Слышал… Молодчина, мальчик… Завтра принесу медаль… Заслужил… Пальни-ка!

Маркушка выстрелил.

– Он понятливый, Павел Степанович! – доложил его «дяденька».

– То-то… матросский сын… А где я тебя видел, Маркушка?

Маркушка сказал, что приносил Нахимову записку в день Альминского сражения.

– Рулевым был на ялике…

– Точно так, Павел Степанович, – ответил Маркушка и сиял, полный горделивого чувства от похвал Нахимова.

– Поберегай Маркушку, Кащук, – промолвил адмирал и пошел с бастиона.

Через неделю Маркушка был общим любимцем на бастионе.

Он отлично стрелял из мортирки и злорадно радовался, когда бомба падала на неприятельскую батарею.

Казалось, злое чувство к неприятелю совсем охватило мальчика. Он забыл все, что говорили ему про жестокость и ужас войны и молодой офицер, и сестра милосердия, и Бугай… Он делал то, что делали все, и гордился, что и он, мальчик, убивает людей… И как это легко.

И в то время никакой внутренний голос не шептал ему:

«Что ты делаешь, Маркушка? Опомнись!»

Стояло чудное майское утро, когда началась адская бомбардировка против передовых редутов, Малахова кургана и третьего бастиона.

Неприятель хотел снести Камчатский, Селенгинский и Волынский люнеты.

Семьдесят три орудия были сосредоточены против них, и союзники забрасывали эти дорогие для них передовые укрепления, мешавшие неприятелю подступить к Малахову кургану и всей Корабельной стороне.

На батареях люнетов было от шестидесяти до девяноста зарядов на орудие, а союзники заготовили от пятисот до шестисот зарядов на каждое орудие.

«Не отвечая на выстрелы наших батарей, французы сыпали свои снаряды в передовые укрепления, положив срыть их с лица земли, – пишет историк Севастопольской обороны. – Дым от выстрелов покрывал собою все батареи, горы, здания и сливался в один непроницаемый туман, изредка прорезываемый сверкавшими огоньками, вырывавшимися из дул орудий. Перекатной дробью звучали выстрелы, один за другим сыпались снаряды, фонтаном подымая землю». «Тучи чугуна врывались в амбразуры, врезывались в мерлоны, срывая и засыпая их. В редуты падало сразу по десяти и пятнадцати бомб».

Ночью летели бомбы.

На следующее утро Камчатский люнет представлял из себя груды развалин.

С рассветом бомбардировка возобновилась по всей левой половине нашей оборонительной линии, направляя самые частые выстрелы на Малахов курган и на наши три передовых редута.

В три часа пополудни была начата жестокая бомбардировка и против правой стороны оборонительной линии.

В шесть часов у неприятеля взвились сигнальные ракеты, и французы пошли на штурм трех редутов.

Разумеется, сорок тысяч штурмующих колонн легко смяли незначительное количество наших войск. Охрана таких важных укреплений была слишком незначительна. Вдобавок один генерал приказал войска прикрытия, бывшие в его распоряжении, отвести подальше именно в день штурма, а войска не могли поспеть вовремя навстречу штурмующим.

По словам историка обороны, в Севастополе имели основание говорить, что редуты наши проданы неприятелю.

«Начальник Малахова кургана, капитан первого ранга Юрковский, просил генерала Жабокритского собрать войска, поставить на позицию и усилить гарнизон передовых редутов, но тот, не отвечая прямо отказом, не делал, однако, никаких распоряжений. Когда же после полудня было получено от перебежчиков известие, что неприятель намерен штурмовать три передовые укрепления, то генерал Жабокритский тотчас же сказался больным и, вместо того чтобы принять меры и усилить войска, он, не дождавшись себе преемника, уехал на Северную сторону. Назначенный вместо генерала Жабокритского начальником войск Корабельной стороны генерал Хрулев прибыл на место только за несколько минут до штурма. Он не успел сделать ни одного распоряжения, как неприятель двинулся в атаку и овладел редутами».

На «Камчатке», как звали Камчатский люнет, чуть было не захватили в плен Нахимова.

Он, разумеется, послал и на разрушенный редут, откуда все еще слабо отстреливались, уцелевшие орудия, как вдруг послышалось: «Штурм!»

Нахимов увидел, что французская бригада приближалась к Камчатке, и приказал бить тревогу… Резерв наш на Корабельной стороне бросился на тревогу. Но едва из орудий сделали один выстрел картечью, как французы уже были в редуте.

Там было несколько десятков матросов при орудиях и триста пятьдесят солдат.

Офицеры были перебиты. Забирая в плен наших солдат, французы схватили адмирала, который, по обыкновению, был в эполетах и с Георгием за Синоп на шее.

Но матросы и солдаты успели выручить адмирала и отступить к Малахову кургану.

Несколько попыток отбить назад редуты оказались напрасными.

По словам одного севастопольца, потеря передовых редутов подействовала хуже предсмертных известий.

Все громко говорили, что потеря редутов – не по вине солдат, а по дурной охране их и благодаря более чем странному распоряжению генерала Жабокритского.

Наши редуты принадлежали теперь неприятелю, и оттуда с близкого расстояния они громили Малахов курган. Вся Корабельная сторона была в развалинах. В Севастополе не было больше места, куда бы не долетали снаряды. Пули летели мириадами в амбразуры и наносили жестокие потери. Они свистали теперь там, где прежде не было слышно их свиста.

И матросы и солдаты жаловались, что начальство так близко подпустило неприятеля и «проморгало» передовые редуты…

После двух дней жесточайшей бомбардировки все госпитали и перевязочные пункты были переполнены…

Главнокомандующий был в самом унылом настроении и хотел оставить Севастополь.

– Хоть бы чем-нибудь кончилось! – говорили в Севастополе, и, разумеется, шли нарекания на бездействие и нерешительность князя Горчакова, не рисковавшего на сражение в поле.

«Только богу молится, а в Севастополе бойня!» – говорили многие и желали штурма.

И через несколько дней севастопольцы дождались штурма.

Чтобы подготовить успех штурма, неприятель решил накануне жестоко бомбардировать – то есть засыпать наши бастионы, город и войска снарядами из своих пятисот восьмидесяти семи орудий осадных батарей.

Нечего и говорить, что орудия союзников имели большое преимущество перед нашими. Неприятель мог сосредоточивать огонь на каком угодно пункте оборонительной нашей линии, а наши бастионы поневоле должны были рассеивать свои выстрелы на большое расстояние. Часто наши десять орудий какой-нибудь батареи должны были отвечать на выстрелы пятидесяти орудий, сосредоточенных против нее.

Кроме того, неприятель имел вдосталь пороха и снарядов.

У нас не было пороха в достаточном количестве, и начальство отдало строгое приказание: не делать выстрелов более определенного им числа.

Доставка такой первой потребности для войны, как порох, с самого начала осады озабочивала сперва князя Меншикова и потом князя Горчакова. Бывали дни, когда в Севастополе оставалось пороха только на пять дней.

Мы, дома, не могли своевременно и достаточно получить пороха, тогда как «гости» – союзники – получали издалека морем все, что было нужно.

На каждое орудие неприятеля полагалось от четырехсот до пятисот зарядов в день.

Самое большое количество зарядов на орудие на наших бастионах и батареях не превышало ста семидесяти. Да и тратить их могли только те орудия, которые должны были особенно энергично стрелять во время усиленных бомбардировок и при штурме. Остальные орудия имели по семьдесят, шестьдесят и тридцать и даже по пяти зарядов на орудие.

За несколько дней до первого штурма Севастополя с наших «секретов», то есть с далеко выдвинутых к неприятельским батареям сторожевых постов, на которых ночные часовые, преимущественно пластуны, притаившись к земле, в ямах или за камнями, высматривали, что делается у неприятеля, – с «секретов» доносили, что к неприятельским батареям каждую ночь подвозят новые орудия и снаряды.

Перебежчики сообщали, что союзники стягивают свои войска к Севастополю и уже собрано сто семьдесят тысяч, чтобы штурмовать левый фланг нашей обороны – второй, третий бастионы и Малахов курган.

Начальник штаба, которого севастопольцы прозвали за его немецкий формализм и страсть к переписке «бумажным генералом» и «старшим писарем», низенький, прилизанный, не считавший себя вправе даже выразить какое-нибудь свое мнение, – докладывал главнокомандующему о словах перебежчиков и донесениях с «секретов». Князь Горчаков велел усилить оборону нашего левого фланга. И без того удрученный своим положением, он стал еще подавленнее, ожидая, что штурм заставит сдать город и, пожалуй, армию, чтобы спасти ее от уничтожения…

– Все в божией воле, дорогой мой генерал! – по обыкновению по-французски, тоскливо промолвил главнокомандующий, словно бы отвечая себе на свои тяжелые думы о Севастополе.

– Точно так, князь! – отвечал начальник штаба, стараясь, по обыкновению, быть эхом главнокомандующего.

– А в Петербурге советуют дать сражение неприятелю. Разве не сумасшествие?.. Неприятель гораздо сильнее, и позиция его неприступная.

– Точно так, князь.

– А отобьем ли штурм? На господа только надежда.

– Никто как бог, князь!

Так поддакивал начальник штаба. Потом он так же поддакивал князю, когда, под влиянием присланного из Петербурга генерала барона Вревского, главнокомандующий не считал сумасшествием дать сражение.

«При всех своих прекрасных качествах князь Горчаков, – говорит историк Севастопольской обороны, – не имел твердости довести начатое дело до конца. Придавая часто большее значение мелочным и неважным известиям, он поминутно менял свои предположения и не решался привести их в исполнение. Советуя другим брать больше на себя, быть решительными и не падать духом, князь Горчаков сам терялся при первой неудаче и даже при одних слухах, неблагоприятных для задуманного им предприятия. Как бы сомнительны ни были эти слухи, князь колебался в своих распоряжениях и только при постороннем влиянии, которому поддавался весьма легко, при энергическом настаивании он в состоянии был рассеять свои ложные опасения. К сожалению, человек, легко подчиняющийся влиянию посторонних лиц, в большинстве случаев лишен самостоятельности, не имеет определенного направления и характера действия. Весьма часто такие лица следуют или более решительному настоянию, или последнему мнению. Если до истечения июня и половины июля князь Горчаков покинул мысль об оставлении Севастополя и даже мечтал о возможности наступательных действий, то он обязан был тем генерал-адъютанту Вревскому».

На рассвете чудного июньского утра, дышавшего прохладой, в французских траншеях прозвучали трубы. Эти звуки не то призыва, не то молитвы были мгновенно подхвачены на английских батареях.

Как только трубы смолкли, раздался залп со всех пятисот восьмидесяти семи орудий неприятеля. Началась четвертая, усиленная общая бомбардировка Севастополя.

«После нескольких минут стрельбы, – сообщает один очевидец, – над Севастополем стоял густой, непроницаемый мрак дыма. Сильного звука выстрелов уже не было слышно; все слилось в один оглушающий треск. Воздух был до того сгущен, что становилось трудно дышать. Испуганные птицы метались в разбитые окна домов, под крышами которых искали спасения».

Французы продолжали стрелять залпами.

Взошло солнце. Легкий ветер рассеял дым. Стрельба стала ожесточеннее. Особенно сильно обстреливались Малахов курган, первый, второй, третий бастионы и левая половина четвертого. Корабельная сторона была в развалинах.

В городе не было безопасного места. Долетали снаряды и до Северной стороны.

«Бастионы и батареи, в особенности левого фланга, были засыпаемы бомбами и ядрами. Мешки с брустверов, щиты из амбразур, камни, фашины, человеческие члены, – все летело в каком-то хаосе. Летавшие друг другу навстречу снаряды сталкивались и разбивались на полете. Пролетая в город, они сбивали остатки каменных фундаментов, поднимали страшную пыль и несли за собою массу каменьев, которые били людей, как пули, или царапали лицо, как иголками»^[25].

Бомбардировка продолжалась до поздней ночи.

С рассвета до утра наши бастионы отвечали частыми выстрелами и выпустили столько снарядов, что приказано было уменьшить огонь и стрелять как можно реже, ввиду того что у нас пороха было мало и ожидали штурма.

И неприятель стал еще чаще осыпать бастионы и Севастополь.

После полудня особенно сильно бомбардировали бастионы правого фланга (четвертый, пятый и шестой бастионы с промежуточными бастионами), защищающие городскую сторону.

«В воздухе раздавался какой-то нестройный гул, визг и шипенье», – сообщает один участник. Другой записывает, что «потрясают душу эти ужасные звуки, этот грозный рев беспрестанно падающих и беспрестанно разрывающихся снарядов».

Настал вечер.

Бомбардировка не прекращалась.

Несколько изменился только способ ее. Неприятель ослабил прицельный огонь и усилил навесный из осадных мортир – самый разрушительный. И бомбы, выбрасываемые массами, разрушали бастионы, уничтожали севастопольские дома и убивали множество защитников…

К ночи бомбардировка усилилась.

Десять неприятельских паровых судов подошли к севастопольскому большому рейду в одиннадцать часов вечера и, в помощь своим осадным батареям, стали бросать бомбы на наши прибрежные батареи и вдоль рейда по нашим кораблям.

Союзники, казалось, хотели показать весь ужас бомбардировки.

Им отвечали только прибрежные наши батареи. Бастионы, осыпаемые бомбами, молчали и старались исправлять повреждения, приготовляясь к штурму.

Бомбардировка продолжалась. Ракеты, начиненные горючим составом, производили в городе пожары, но их не тушили, люди нужны были на более важное – и пожары сами собой затухали.

Эта ночная бомбардировка с пятого на шестое июня, по словам одного очевидца, «была адским фейерверком, и ничего прекраснее не мог бы изобрести и представить на потеху аду сам торжествующий сатана».

В два часа ночи бомбардировка окончилась.

Наши бастионы торопились наскоро исправить свои повреждения и – главное – заменить попорченные орудия.

«Наиболее других пострадали Малахов курган, второй и третий бастионы; почти половина амбразур была завалена; многие орудия подбиты; блиндажи разрушены; пороховые погреба взорваны. Левый фланг третьего бастиона был так разбит, что бруствер в некоторых местах не закрывал головы. Наскоро воздвигнутые траверсы обрушились, и большая часть орудийной прислуги была переранена. На бастионах кровь лилась рекою; для раненых не хватало носилок, и к полудню на одном третьем бастионе выбыло из строя шестьсот восемьдесят человек артиллерийской прислуги (матросов) и триста человек прикрытия (солдат)».

«В течение дня на перевязочные пункты было доставлено тысяча шестьсот человек раненых, не считая убитых. Последних складывали прямо на баркасы и отвозили на Северную сторону города»^[26].

За эту бомбардировку вышли «в расход», как говорили в Севастополе, около пяти тысяч защитников.

Еще не замолкла канонада, как в «секрете» заметили, что в овраге, перед первым бастионом, собираются значительные силы.

Молодой поручик сообщил об этом командующему войсками прикрытия оборонительной линии.

У нас пробили тревогу. Барабаны подхватили ее по всему левому флангу оборонительной линии, и войска наши двинулись по местам, на бастионы и вблизи их. Резерв оставался в Корабельной слободке.

– Штурм… штурм! – разнеслось по бастионам. Орудия заряжались картечью. На вышке Малахова кургана заблестел белый огонь, фальшвейер – предвестник начинающегося штурма.

Был третий час предрассветной полумглы. Осадные орудия вдруг смолкли.

Наступила на минуту зловещая тишина.

Старый французский генерал, начальник колонны, назначенный штурмовать первый и второй бастионы, почему-то не выждал условленного сигнала к штурму.

Ему казалось, что внезапное прекращение бомбардировки и есть сигнал начинать штурм. Напрасно его начальник говорил, что он ошибается, что сигналом будет сноп ракет после белого света фальшвейера с одной батареи. Напрасно доказывал, что начинать атаку рано. Остальные колонны еще не строятся.

Старый генерал, как видно, был упрям и не любил советов.

Он приказал идти на приступ.

И из-за оврага показалась густая цепь стрелков. Сзади шли резервы. Через несколько минут французы бешено бросились на штурм двух бастионов.

Их встретили ружейным огнем и картечью. Все наши пароходы стали бросать снаряды в резервы и в штурмовую колонну…

Жаркий огонь расстроил французов.

Шагах в тридцати от второго бастиона они остановились и рассыпались за камнями. Еще раз они бросились в атаку, но снова не выдержали огня и отступили… Начальник колонны был смертельно ранен.

В это время блеснула струя белого света; за нею поднялся целый сноп сигнальных ракет, рассыпавшихся разноцветными огнями.

Для союзников это значило: «Штурмовать остальные укрепления Корабельной стороны».

А для севастопольцев: «Возьмет неприятель бастионы – взят и Севастополь».

Молчаливые и серьезные, ждали защитники штурма.

И многие шептали:

– Помоги, господи!

Главнокомандующий со своим большим штабом уже переправился с Северной стороны в город и с плоской крыши морской библиотеки смотрел на зеленеющее пространство перед Малаховым курганом, по которому беглым шагом шел неприятель…

Хотя князь Горчаков уже знал, что несвоевременный штурм одной французской колонны был отбит в полчаса, но напрасно он старался скрыть свое волнение перед развязкой нового общего штурма укреплений Корабельной стороны.

И вздрагивающие губы главнокомандующего, казалось, шептали:

– Спаси, господи!

Начальник штаба чуть слышно сказал начальнику артиллерии армии:

– Главное… отступить некуда. Мост через бухту не готов!

– Что вы говорите? – рассеянно спросил подавленный главнокомандующий.

– Чудное, говорю, утро, ваше сиятельство!

– Да… Посланы еще три полка в город?..

– Посланы, князь!..

На Северной стороне толпа баб стояла на коленях и молила о победе…

Мужчины, не принимавшие участия в защите, истово крестились. Матросы, бывшие на кораблях, высыпали на палубы.

Все с тревогой ждали штурма.

А Маркушка, черный от дыма и грязи, накануне так добросовестно паливший из своей мортирки, что, увлеченный, казалось, не обращал внимания на тучи бомб, ядер и пуль, перебивших более половины людей на четвертом бастионе, и на лившуюся кровь, и на стоны, – Маркушка и не думал, что надвигающаяся «саранча», как звал он неприятеля, через несколько минут ворвется в бастион и всему конец.

Напротив!

Возбужденный и почти не спавший в эту ночь, он сверкал глазами, напоминающими волчонка, глядя на «саранчу», высыпавшую из траншей, и хвастливо крикнул:

– Мы тебя, разбойника, угостим! Угостим!

– С банкета долой! – крикнул Кащук.

Контуженный вчера камнем, он сам вчера перевязал свою окровавленную голову и стоял у орудия, заряженного картечью, со шнуром в руке, спокойный и хмурый, ожидая команды стрелять.

– Я только на саранчу взгляну, дяденька!

– На место! – строго крикнул Кащук.

Маркушка спрыгнул с банкета к своей мортирке.

– Не бреши… Лоб перекрести. Еще кто кого угостит! – сердито промолвил матрос.

– Увидишь, дяденька! – дерзко, уверенно и словно пророчески, весь загораясь, ответил Маркушка.

– Картечь! Стреляй! Жарь их! – раздалась команда батарейного командира.

Бастион загрохотал.

Ослепительное солнце тихо выплывало из-за пурпурового горизонта, когда густые цепи французов, с охотниками впереди, имеющими лестницы, вышли из траншей и пошли на приступ Малахова кургана, второго бастиона и промежуточных укреплений.

За цепью двигались колонна за колонной.

Показались и цепи англичан – штурмовать третий бастион.

И в ту же минуту на возвышенности, у одной из батарей, показались оба союзные главнокомандующие, окруженные блестящей свитой.

Утро было восхитительное.

Как только двинулись штурмующие, прикрытие наших укреплений, то есть солдаты, уже были на банкетах. За укреплениями стояли войска.

Все батареи наши вдруг опоясались огненной лентой несмолкаемого огня. Картечь, словно горох, скакала по полю, засеянному, точно маком, красными штанами французов и пестрыми мундирами англичан. Тучи пуль осыпали быстро приближающегося неприятеля.

Люди все чаще падали. Колонны чаще смыкали ряды и шли скорее, торопясь пройти смертоносное пространство.

Впереди шли офицеры и обнаженными саблями указывали на наши бастионы, которые надо взять…

Чем ближе подходили колонны, тем ожесточеннее осыпали их картечью и пулями наши матросы и солдаты, молча, без обычных «ура», с какой-то покорной отвагой безвыходности.

Казалось, каждый бессознательно становился зверем, которому инстинкт подсказывал:

«Не убью я тебя, убьешь ты меня!»

И пули летели дождем.

Колонны все идут. Уже они близко, совсем близко. Хорошо видны возбужденные, озверелые лица… Не более пятидесяти шагов остается до второго бастиона… Казалось, лавина сейчас бросится на бастион и зальет его…

Но в эту самую минуту, когда, по-видимому, еще одно последнее усилие, и люди пробегут эти пятьдесят шагов, – энергия уже была израсходована…

Передние ряды остановились. Остановились и сзади… Прошла минута, другая… И колонна отступила назад и укрылась в каменоломнях от убийственного огня.

Но скоро солдаты поднялись и снова двинулись на второй бастион.

Они снова бросились вперед, пробежали «волчьи ямы», спустились в ров и стали взбираться на вал…

Их встретили штыками и градом камней…

Французы не выдержали. Бросили лестницы и отступили в траншеи…

«Вопли попавших в волчьи ямы, стоны умирающих, проклятия раненых, крик и ругательства сражающихся, оглушительный треск, гром и вой выстрелов, лопающихся снарядов, батального огня, свист пуль, стук орудия… все смешалось в один невыразимый рев, называемый „военным шумом“ битвы, в котором слышался, однако, и исполнялся командный крик начальника, сигнальная труба, дробь барабана».

Так описывает в своих записках один из участников в отбитии штурма второго бастиона.

Про этот же «военный шум», которым вызывают отвратительное опьянение варварством, старик, отставной матрос, ковылявший после войны по улице разоренного Севастополя на деревяшке вместо правой ноги, – так однажды говорил мне, рассказывая про штурм:

– И не приведи бог что было, вашескобродие!

– А что?

– Известно, что… Никаким убийством не брезговали, ровно звери…

И старик, между прочим, рассказал, как в этот штурм он задушил двух французов.

– Такие чистые были из себя и аккуратные… И пардону просили… Царство им небесное! – заключил старик свой рассказ.

И перекрестившись, прибавил:

– Звери и были в то утро. И мы и французы…

Еще два раза выходили из траншей уже два раза отбитые французы и бросались на второй бастион. Но снова возвращались назад, не пробегая и половины расстояния…

Неудачны были приступы и другой французской колонны на Малахов курган.

В первый раз колонна отступила, когда до него оставалось сто шагов.

И начальник Малахова кургана, капитан первого ранга Керн, недаром сказал:

– Теперь я спокоен. Неприятель ничего не сделает с нами!

И действительно, второй приступ был отбит.

Зато батарея Жерве была взята, но затем вновь отнята. И отряд смельчаков французов ворвался в Корабельную слободку. Их пришлось выбивать из хат и домишек, из которых французы стреляли.

Озверелые и французы и русские долго сражались в Корабельной слободке.

Поджидая подкреплений, французы дрались отчаянно. Каждый домик, каждую развалину приходилось брать приступом. Пощады французам не было. Да они не просили ее.

И солдаты разносили дома, уничтожали людей, бывших в них. Многие влезали на крыши, разрушали их и совали пуки зажженной соломы, чтобы сжечь неприятеля. В одной хате, где французы не соглашались сдаться, их передушили всех до единого.

Неудачен был и штурм третьего бастиона.

Англичанам пришлось пройти от траншей до третьего бастиона под градом ядер, бомб, картечи и пуль значительное расстояние – около ста сажен. Но английские цепи шли вперед с смелым упорством и хладнокровием.

И только когда передние ряды были перебиты, задние поколебались и легли на землю, отстреливаясь. Еще одна попытка разобрать засеки и броситься на бастион не удалась, и англичане отступили в свои траншеи.

К семи часам утра штурм был отбит на всех пунктах.

Союзники не ожидали такого исхода. Они не сомневались, что Севастополь будет взят.

Англичане запаслись разными закусками, чтобы позавтракать в Севастополе; раненый и взятый в плен французский офицер просил, чтобы его не перевязывали, так как через полчаса Севастополь будет в руках его соотечественников и тогда его перевяжут.

«Один французский капрал, – сообщает историк Севастопольской обороны, – ворвавшийся в числе прочих на батарею Жерве (около Малахова кургана), бросив ружье, пошел далее на Корабельную сторону и, дойдя до церкви Белостокского полка, преспокойно сел на паперть. В пылу горячего боя его никто не заметил, но потом один из офицеров спросил, что он здесь делает?

– Жду своих! – ответил он спокойно. – Через четверть часа наши возьмут Севастополь!»

Как только что штурм был отражен, снова началась бомбардировка.

Только на другой день можно было севастопольцам передохнуть.

По просьбе двух союзных главнокомандующих, объявлено было перемирие с четырех часов дня и до вечера, для уборки тел.

Все пространство между неприятельскими траншеями и нашими атакованными укреплениями было полно телами. В некоторых местах они лежали кучами в сажень вышины.

Потери были велики с обеих сторон. За два дня мы потеряли около шести тысяч. Столько же погибло людей и у союзников во время штурма^[27].

Во время перемирия побежал смотреть «француза» вблизи и Маркушка. Сам батарейный отпустил.

Французские солдаты укладывали на носилки погибших товарищей. Многие любопытные с обеих сторон сбежались поглазеть на врагов. И французские и русские солдаты, разумеется, не понимали слов, которыми обменивались, подкрепляя их минами, но оставались довольны друг другом. Казалось, эти же самые, еще вчера озверелые, французы и русские были совсем другими людьми, которым вовсе не хочется убивать друг друга.

Маркушка во все глаза смотрел на «француза» и, по-видимому, удивлялся, что они вовсе не «подлецы», не «черти» и не «нехристи», какими воображал, стараясь как можно убить их из своей мортирки.

И мальчик совсем изумился, когда один француз, с добрым, веселым, молодым лицом, потрепал Маркушку по плечу, сказал несколько ласковых слов и, указывая на его рубашку, на которой висели медаль и полученный на днях георгиевский крест, спросил: «Неужели он, такой маленький, и солдат? Разве в России берут таких солдат?»

– Что он, дьявол, лопочет? – нарочно стараясь небрежно говорить, спросил сконфуженный Маркушка у ближайших солдат.

Солдаты только засмеялись. Кто-то сказал: «Верно, тебя похваливает. Мол, мальчишка, а с георгием!»

Стоявший вблизи наш молодой офицер кое-как объяснил, что Маркушка не солдат, а по своей воле пошел на бастион и храбростью заслужил медаль и крест.

Француз пришел в восторг. Он вдруг сунул Маркушке «на память» красивую маленькую жестянку с монпансье и проговорил, обращаясь к офицеру:

– Скажите ему, что он герой… Но только зачем он на бастионе?.. Я не пустил бы сюда такого маленького…

Француз сказал подошедшим товарищам о диковинном мальчике с четвертого бастиона, с медалью и крестом за храбрость.

Они подходили к мальчику с четвертого бастиона, жали ему руку, говорили хорошие слова, которые он чувствовал, не понимая. Им восхищались. Его жалели. Он такой маленький, и сирота, и на бастионе. Кто-то сунул ему булку и показывал на жестянку, словно бы рекомендуя есть то, что в ней.

– Это из Парижа! Ты, мальчик, понимаешь, из Парижа?

Маркушка еще более конфузился и оттого, что «француз» так ласков с ним, когда он, верно, убил не одного такого же француза, и оттого, что на него обращено внимание…

И Маркушка испытывал чувство стесненности и виноватости. Они должны знать, что он хотел побольше их убить, а теперь… ему жалко этих веселых и ласковых людей.

Но он только снял шапку, сказал: «Адью, француз», – и убежал.

Дорогой Маркушка похрустывал на зубах французские леденцы, закусывал булкой и шел к четвертому бастиону, отворачиваясь от носилок, на которых лежали кучи мертвых…

Возвратившись на четвертый бастион, он сказал Кащуку, только что проснувшемуся и сидевшему у орудия за чаем:

– Вот… Попробуй их булки, дяденька.

– Неси кружку да обсказывай, что видел…

Маркушка принес кружку, которую хранил у мортирки, и после того, как выпил целых две, обливаясь потом, раздумчиво проговорил:

– Тоже и они, как наши, дяденька?

– А ты думал как? Только другой веры, а как наши.

– А зачем пришли? Зачем полезли на драку? – произнес Маркушка, словно бы желая найти причины, по которым «француз» должен быть неправым против русских.

– Погнали их из своей стороны, и пришли… Тоже и у них свой император – и свое начальство…

– Небось теперь, как угостили, не пойдут на штурму… Страсть сколько мы их убили вчера… И трех генералов…

– Прикажут, опять на штурму пойдут. Из-за Севастополя целых девять месяцев бьются и нас бьют… Тоже, братец ты мой, и француз подначальный народ. Может, ему и не лестно в чужую сторону да на смерть идти… а идут… И самим в охотку скорее взять Севастополь да замириться… Силы у их много. Их император всю эту расстройку и завел… В том-то и загвоздка… А люди и пропадают… Пей, что ли, Маркушка…

Было жарко. Петух, прозванный «Пелисеевым» в честь Пелисье, лениво выкрикивал свое кукареку, разгуливая по площадке бастиона около нескольких куриц. Матросы отсыпались после суток бомбардировки. Почти все офицеры, обрадовавшись перемирию, переправились на Северную сторону.

Теперь там, за северным укреплением, вырос целый городок из бараков, балаганов, шалашей и палаток. Только там были женщины и дети, которым уж месяц тому назад велено было оставить Южную сторону. Туда все оставшиеся жители переселились из города, где уже не было безопасного места. Бомбы убивали даже людей, скрывающихся во время бомбардировки в подвалах и погребах. Слишком уж близко к нашим укреплениям и к городу придвинулся ряд осадных батарей союзников.

Штабные, чиновники, интенданты, отдыхавшие и легкобольные офицеры, приезжие аферисты и предприниматели, торговцы, базарные торговки, солдатки, матроски, ремесленники, отставные артиллеристы и матросы, маркитанты – словом, весь люд, остававшийся в Севастополе, ютился на Северной стороне.

В палатках маркитантов устроили трактиры, куда сходилось офицерство. Рискуя нарваться на бомбу и пулю по дороге, так же как и на бастионах или позициях, офицеры уходили в отпуск с бастионов часа на два, на три, чтобы пожить хоть короткое время в иной обстановке, встретиться с приятелями и знакомыми, съесть порцию чего-нибудь вкуснее, чем «дома», выпить в компании бутылку вина, узнать «штабные» новости о предположениях главнокомандующего и, разумеется, посудачить об его нерешительности, быстрых переменах приказаний и рассеянности, служившей материалом для анекдотов. Нечего и говорить, что немало критиковали и бездействие полевой армии, не попробовавшей напасть на союзников и освободить Севастополь. Вышучивали и начальника штаба. Ко многим кличкам, вроде «бумажного генерала» и «старшего писаря», в последнее время прибавилась еще кличка «генерала как прикажете» и «ганц-акурата». Но уж в эти дни не было прежней уверенности, что Севастополь отстоят. Об этом не говорили, но это чувствовалось… Каждый знал, что в последнее время осады – идет бойня, и сознавал, что не попал еще «в расход» только по особенному счастию…

На Северную сторону часто приезжали адъютанты, ординарцы и казаки с донесениями с оборонительной линии к начальнику штаба, который иногда допускал «вестников» к князю, всегда занятому. Приезжали и генералы с докладами самому главнокомандующему.

Сюда же приезжали с бастионов и за покупками, и для заказов, и для того, чтобы вымыться в бане и хоть сколько-нибудь очиститься от грязи и зуда тела, изъеденного насекомыми, кишащими в блиндажах бастионов.

Здесь – вдали от оборонительной линии с ее постоянным треском и грохотом снарядов, гулом выстрелов и зрелищем смерти – было все, что было нужно человеку, хотя бы и не уверенному, что будет жив через час. Были мануфактурные, галантерейные и бакалейные лавки, портные, сапожники, часовщики, цирюльники, фруктовщики, «человечки», дающие деньги под проценты, и, разумеется, гробовые мастера для тех убитых и умерших от ран или от тифа, которые были в офицерских и высших чинах.

Главнокомандующий еще вчера, тотчас же после отбитого штурма, обрадованный и умиленный отчаянной стойкостью защитников, послал телеграфическое донесение императору Александру Николаевичу, начинающееся следующими словами:

«Самоотвержение, с коим все чины севастопольского гарнизона, от генерала до солдата, стремились исполнить свой долг, превосходит всякую похвалу».

Но, разумеется, главнокомандующий не утешал себя мыслью, что многострадальный Севастополь будет спасен и после нового штурма. Отбитый вчера штурм принес только отсрочку и новые жертвы бомбардировки.

И старый князь мечтал только о возможности с честью оставить Севастополь и торопил постройку моста через бухту.

Отсрочка была продолжительная.

Прошло два с половиною месяца после отбитого штурма. Смертельно был ранен Нахимов. Под Черной были разбиты наши войска, делавшие чудеса храбрости. Но отсутствие умного военачальника и путаница не могли не привести к поражению.

«Вступая в бой, главнокомандующий обязан был дать толковые и определенные указания, познакомить начальников толком с предстоящею задачей, со своими намерениями и задачами и затем предоставить им свободу действий. Ничего этого мы не видим в распоряжениях князя Горчакова», – пишет историк Севастопольской обороны…

На другой день после поражения наших войск союзники снова начали жесточайшую бомбардировку, продолжавшуюся двадцать дней. Бастионы разрушались. Ежедневно убывало по тысяче защитников.

Последние дни Севастополя подходили… К двадцать четвертому августа неприятель подвинулся так близко, что находился в семнадцати саженях от Малахова кургана и в двадцати от второго бастиона.

Штурм был несомненен. С разных сторон видно было, как стягивались войска союзников. Об этом сообщали в главный штаб армии. Но главный штаб не принимал никаких мер к усилению гарнизона на время штурма и даже не предупреждал гарнизона.

Генерал Липранди несколько раз посылал сказать начальнику штаба, генералу Коцебу, что неприятель готовится к штурму, а начальник штаба ответил, что Липранди грезится во сне штурм. Когда командир одной батареи послал начальнику штаба казака с запиской, что французские колонны тянутся к Севастополю, – генерал Коцебу не обратил на это ни малейшего внимания.

Казак вернулся и доложил начальнику батареи, что отдал записку в руки «Коцебе», и объяснил, что они изволили прохаживаться около квартиры главнокомандующего.

– Что ж, он пошел к князю, прочитавши записку? – спросил моряк.

– Никак нет-с! Они сунули ее в карман, а мне приказали отправиться на место!

Так рассказывал потом в своих записках адмирал Барановский, который сам посылал казака с запиской к начальнику штаба.

Последний общий штурм двадцать седьмого августа был днем гибели Севастополя…

Отбитый почти везде, он не мог быть отбит малочисленными охранителями Малахова кургана… Туда были направлены огромные силы французов. Почти все защитники этого «ключа» нашей защиты были убиты или ранены. Немногие остались в живых… Четыре бесстрашных матроски во время штурма подавали воду храбрецам Малахова кургана…

В восьмом часу на Малаховом кургане взвился французский флаг, а в четыре часа все начальники войск и бастионов получили приказание очистить Южную сторону и перейти на Северную.

Поздним вечером началась переправа войск через мост и продолжалась всю ночь.

А в это время в оставляемом Севастополе, погруженном в мрак, раздавались взрывы. Их производили охотники, саперы и матросы. Взрывы, от которых рушились стены полуразрушенного уже города. Пожар охватывал всю оборонительную линию…

Уходившие из Севастополя крестились, оборачиваясь на город…

– А ты, Маркушка, теперь будешь при мне, – говорил Николай Николаевич Бельцов мальчику, стоявшему рядом с ним на мосту, который сильно качался от волнения.

В восемь часов утра все войска были на Северной стороне.

Рейд был пуст. Все корабли затоплены. Мост был уничтожен.

Утро было прелестное.

Маркушка, отлично выспавшийся под буркой, данной ему Бельцовым, был счастлив и оттого, что жив, и оттого, что не на бастионе, и оттого, что заманчивая новизна будущего застилала от него ужасы прошлого, и, главное, оттого, что ему было двенадцать лет.

Однажды вешним утром, когда в кронштадтских гаванях давно уже кипели работы по изготовлению судов к летнему плаванию, в столовую небольшой квартиры капитана второго ранга Василия Михайловича Лузгина вошел денщик, исполнявший обязанности лакея и повара. Звали его Иван Кокорин.

Обдергивая только что надетый поверх форменной матросской рубахи засаленный черный сюртук, Иван доложил своим мягким, вкрадчивым тенорком:

– Новый денщик явился, барыня. Барин из экипажа прислали.

Барыня, молодая видная блондинка с большими серыми глазами, сидела за самоваром, в голубом капоте, в маленьком чепце на голове, прикрывавшем неубранные, завязанные в узел светло-русые волосы, и пила кофе. Рядом с ней, на высоком стульчике, лениво отхлебывал молоко, болтая ногами, черноглазый мальчик лет семи или восьми, в красной рубашке с золотым позументом. Сзади стояла, держа грудного ребенка на руках, молодая худощавая робкая девушка, босая и в затасканном ситцевом платье. Ее все звали Анюткой. Она была единственной крепостной Лузгиной, отданной ей в числе приданого еще подростком.

– Ты, Иван, знаешь этого денщика? – спросила барыня, поднимая голову.

– Не знаю, барыня.

– А как он на вид?

– Как есть грубая матросня! Безо всякого обращения, барыня! – отвечал Иван, презрительно выпячивая свои толстые, сочные губы.

Сам он вовсе не походил на матроса.

Полнотелый, гладкий и румяный, с рыжеватыми намасленными волосами, с веснушчатым, гладко выбритым лицом человека лет тридцати пяти и с маленькими, заплывшими глазками, он и наружным своим видом и некоторою развязностью манер напоминал собою скорее дворового, привыкшего жить около господ.

Он с первого же года службы попал в денщики и с тех пор постоянно находился на берегу, ни разу не ходивши в море.

У Лузгиных он жил в денщиках вот уже три года и, несмотря на требовательность барыни, умел угождать ей.

– А не заметно, что он пьяница? – снова спросила барыня, не любившая пьяных денщиков.

– Не оказывает будто по личности, а кто его знает? Да вот сами изволите осмотреть и допросить денщика, барыня, – прибавил Иван.

– Ну, пошли его сюда.

Иван вышел, бросив на Анютку быстрый нежный взгляд.

Анютка сердито повела бровями.

В дверях показался коренастый, маленького роста, чернявый матрос с медною серьгою в ухе. На вид ему было лет пятьдесят. Застегнутый в мундир, высокий воротник которого резал его красно-бурую шею, он казался неуклюжим и весьма неказистым. Переступив осторожно через порог, матрос вытянулся как следует перед начальством, вытаращил на барыню слегка глаза и замер в неподвижной позе, держа по швам здоровенные волосатые руки, жилистые и черные от впитавшейся смолы.

На правой руке недоставало двух пальцев.

Этот черный, как жук, матрос с грубыми чертами некрасивого, рябоватого, с красной кожей лица, сильно заросшего черными как смоль баками и усами, с густыми взъерошенными бровями, которые придавали его типичной физиономии заправского марсового несколько сердитый вид, – произвел на барыню, видимо, неприятное впечатление.

«Точно лучше не мог найти», – мысленно произнесла она, досадуя, что муж выбрал такого грубого мужлана.

Она снова оглядела стоявшего неподвижно матроса и обратила внимание и на его слегка изогнутые ноги с большими, точно медвежьими, ступнями, и на отсутствие двух пальцев, и – главное – на нос, широкий мясистый нос, малиновый цвет которого внушил ей тревожные подозрения.

– Здравствуй! – произнесла, наконец, барыня недовольным, сухим тоном, и ее большие серые глаза стали строги.

– Здравия желаю, вашескобродие, – гаркнул в ответ матрос зычным баском, видимо, не сообразив размера комнаты.

– Не кричи так! – строго сказала она и оглянулась, не испугался ли ребенок. – Ты, кажется, не на улице, в комнате. Говори тише.

– Есть, вашескобродие, – значительно понижая голос, ответил матрос.

– Еще тише. Можешь говорить тише?

– Буду стараться, вашескобродие! – произнес он совсем тихо и сконфуженно, предчувствуя, что барыня будет «нудить» его.

– Как тебя зовут?

– Федосом, вашескобродие.

Барыня поморщилась, точно от зубной боли. Совсем неблагозвучное имя!

– А фамилия?

– Чижик, вашескобродие!

– Как? – переспросила барыня.

– Чижик… Федос Чижик!

И барыня и мальчуган, давно уже оставивший молоко и не спускавший любопытных и несколько испуганных глаз с этого волосатого матроса, невольно засмеялись, а Анютка фыркнула в руку, – до того фамилия эта не подходила к его наружности.

И на серьезном, напряженном лице Федоса Чижика появилась необыкновенно добродушная и приятная улыбка, которая словно подтверждала, что и сам Чижик находит свое прозвище несколько смешным.

Мальчик перехватил эту улыбку, совсем преобразившую суровое выражение лица матроса. И нахмуренные его брови, и усы, и баки не смущали больше мальчика. Он сразу почувствовал, что Чижик добрый, и он ему теперь решительно нравился. Даже и запах смолы, который шел от него, показался ему особенно приятным и значительным.

И он сказал матери:

– Возьми, мама, Чижика.

– Taiser-vous! ^[28] – заметила мать.

И, принимая серьезный вид, продолжала допрос:

– У кого ты прежде был денщиком?

– Вовсе не был в этом звании, вашескобродие.

– Никогда не был денщиком?

– Точно так, вашескобродие. По флотской части состоял. Форменным, значит, матросом, вашескобродие…

– Зови меня просто барыней, а не своим дурацким вашескобродием.

– Слушаю, вашеско… виноват, барыня!

– И вестовым никогда не был?

– Никак нет.

– Почему же тебя теперь назначили в денщики?

– По причине пальцев! – отвечал Федос, опуская глаза на руку, лишенную большого и указательного пальцев. – Марса-фалом оторвало прошлым летом на «конверте», на «Копчике»…

– Как муж тебя знает?

– Три лета с ими на «Копчике» служил под их командой.

Это известие, казалось, несколько успокоило барыню. И она уже менее сердитым тоном спросила:

– Ты водку пьешь?

– Употребляю, барыня! – признался Федос.

– И… много ее пьешь?

– В плепорцию, барыня.

Барыня недоверчиво покачала головой.

– Но отчего же у тебя нос такой красный, а?

– Сроду такой, барыня.

– А не от водки?

– Не должно быть. Я завсегда в своем виде, ежели когда и выпью в праздник.

– Денщику пить нельзя… Совсем нельзя… Я терпеть не могу пьяниц! Слышишь? – внушительно прибавила барыня.

Федос повел несколько удивленным взглядом на барыню и промолвил, чтобы подать реплику:

– Слушаю-с!

– Помни это.

Федос дипломатически промолчал.

– Муж говорил, на какую должность тебя берут?

– Никак нет. Только приказали явиться к вам.

– Ты будешь ходить вот за этим маленьким барином, – указала барыня движением головы на мальчика. – Будешь при нем нянькой.

Федос ласково взглянул на мальчика, а мальчик на Федоса, и оба улыбнулись.

Барыня стала перечислять обязанности денщика-няньки.

Он должен будить маленького барина в восемь часов и одеть его, весь день находиться при нем безотлучно и беречь его как зеницу ока. Каждый день ходить гулять с ним… В свободное время стирать его белье…

– Ты стирать умеешь?

– Свое белье сами стираем! – отвечал Федос и подумал, что барыня, должно быть, не очень башковата, если спрашивает, умеет ли матрос стирать.

– Подробности всех твоих обязанностей я потом объясню, а теперь отвечай: понял ты, что от тебя требуется?

В глазах матроса скользнула едва заметная улыбка.

«Нетрудно, дескать, понять!» – говорила, казалось, она.

– Понял, барыня! – отвечал Федос, несколько удрученный и этим торжественным тоном, каким говорила барыня, и этими длинными объяснениями, и окончательно решил, что в барыне большого рассудка нет, коли она так зря «языком брешет».

– Ну, а детей ты любишь?..

– За что детей не любить, барыня. Известно… дитё. Что с него взять…

– Иди на кухню теперь и подожди, пока вернется Василий Михайлович… Тогда я окончательно решу: оставлю я тебя или нет.

Находя, что матросу в мундире следует добросовестно исполнить роль понимающего муштру подчиненного, Федос по всем правилам строевой службы повернулся налево кругом, вышел из столовой и прошел на двор покурить трубочку.

– Ну что, Шура, тебе, кажется, понравился этот мужлан?

– Понравился, мама. И ты его возьми.

– Вот у папы спросим: не пьяница ли он?

– Да ведь Чижик говорил тебе, что не пьяница.

– Ему верить нельзя.

– Отчего?

– Он матрос… мужик. Ему ничего не стоит солгать.

– А он умеет рассказывать сказки? Он будет со мной играть?

– Верно, умеет и играть должен…

– А вот Антон не умел и не играл со мной.

– Антон был лентяй, пьяница и грубиян.

– За это его и посылали в экипаж, мама?

– Да.

– И там секли?

– Да, милый, чтобы его исправить.

– А он возвращался из экипажа всегда сердитый… И со мной даже говорить не хотел…

– Оттого, что Антон был дурной человек. Его ничем нельзя было исправить.

– Где теперь Антон?

– Не знаю…

Мальчик примолк, задумавшись, и, наконец, серьезно проговорил:

– А уж ты, мама, если меня любишь, не посылай Чижика в экипаж, чтобы его там секли, как Антона, а то и Чижик не будет рассказывать мне сказок и будет браниться, как Антон…

– Он разве смел тебя бранить?

– Подлым отродьем называл… Это, верно, что-нибудь нехорошее…

– Ишь, негодяй какой!.. Зачем же ты, Шура, не сказал мне, что он тебя так называл?

– Ты послала бы его в экипаж, а мне его жалко…

– Таких людей не стоит жалеть… И ты, Шура, не должен ничего скрывать от матери.

При разговоре об Антоне Анютка подавила вздох.

Этот молодой кудрявый Антон, дерзкий и бесшабашный, любивший выпить и тогда хвастливый и задорный, оставил в Анютке самые приятные воспоминания о тех двух месяцах, что он пробыл в няньках у барчука.

Влюбленная в молодого денщика Анютка нередко проливала слезы, когда барин, по настоянию барыни, отправлял Антона в экипаж для наказания. А это частенько случалось. И до сих пор Анютка с восторгом вспоминает, как хорошо он играл на балалайке и пел песни. И какие у него смелые глаза! Как он не спускал самой барыне, особенно когда выпьет! И Анютка втайне страдала, сознавая безнадежность своей любви. Антон не обращал на нее ни малейшего внимания и ухаживал за соседской горничной.

Куда он милее этого барынина наушника, противного рыжего Ивана, который преследует ее своими любезностями… Тоже воображает о себе, рыжий дьявол! Проходу на кухне не дает…

В эту минуту ребенок, бывший на руках у Анютки, проснулся и залился плачем.

Анютка торопливо заходила по комнате, закачивая ребенка и напевая ему песни звонким, приятным голоском.

Ребенок не унимался. Анютка пугливо взглядывала на барыню.

– Подай его сюда, Анютка! Совсем ты не умеешь нянчить! – раздражительно крикнула молодая женщина, расстегивая белою пухлою рукой ворот капота.

Очутившись у груди матери, малютка мгновенно затих и жадно засосал, быстро перебирая губенками и весело глядя перед собою глазами, полными слез.

– Убирай со стола, да смотри, не разбей чего-нибудь.

Анютка бросилась к столу и стала убирать с бестолковой торопливостью запуганного создания.

В начале первого часа, когда в порту зашабашили, из военной гавани, где вооружался «Копчик», вернулся домой Василий Михайлович Лузгин, довольно полный, представительный брюнет, лет сорока, с небольшим брюшком и лысый, в потертом рабочем сюртуке, усталый и голодный.

В момент его прихода завтрак был на столе.

Моряк звонко поцеловал жену и сына и выпил одну за другой две рюмки водки. Закусив селедкой, он набросился на бифштекс с жадностью сильно проголодавшегося человека. Еще бы! С пяти часов утра, после двух стаканов чая, он ничего не ел.

Утолив голод, он нежно взглянул на свою молодую, приодетую, пригожую жену и спросил:

– Ну что, Марусенька, понравился новый денщик?

– Разве такой денщик может понравиться?

В маленьких добродушных темных глазах Василия Михайловича мелькнуло беспокойство.

– Грубый, неотесанный какой-то… Сейчас видно, что никогда не служил в домах.

– Это точно, но зато, Маруся, он надежный человек. Я его знаю.

– И этот подозрительный нос… Он, наверное, пьяница! – настаивала жена.

– Он пьет чарку-другую, но уверяю тебя, что не пьяница, – осторожно и необыкновенно мягко возразил Лузгин.

И, зная хорошо, что Марусенька не любит, когда ей противоречат, считая это кровной обидой, он прибавил:

– Впрочем, как хочешь. Если не нравится, я приищу другого денщика.

– Где опять искать?.. Шуре не с кем гулять… Уж бог с ним… Пусть остается, поживет… Я посмотрю, какое это сокровище твой Чижик!

– Фамилия у него действительно смешная! – проговорил, смеясь, Лузгин.

– И имя самое мужицкое… Федос!

– Что ж, можно его иначе звать, как тебе угодно… Ты, право, Маруся, не раскаешься… Он честный и добросовестный человек… Какой фор-марсовой был!.. Но если ты не хочешь – отошлем Чижика… Твоя княжая воля…

Марья Ивановна и без уверений мужа знала, что влюбленный в нее простодушный и простоватый Василий Михайлович делал все, что только она хотела, и был покорнейшим ее рабом, ни разу в течение десятилетнего супружества и не помышлявшим о свержении ига своей красивой жены.

Тем не менее она нашла нужным сказать:

– Хоть мне и не нравится этот Чижик, но я оставлю его, так как ты этого хочешь.

– Но, Марусенька… Зачем?.. Если ты не хочешь…

– Я его беру! – властно произнесла Марья Ивановна.

Василию Михайловичу оставалось только благодарно взглянуть на Марусеньку, оказавшую такое внимание к его желанию. И Шурка был очень доволен, что Чижик будет его нянькой.

Нового денщика опять позвали в столовую. Он снова вытянулся у порога и без особенной радости выслушал объявление Марьи Ивановны, что она его оставляет.

Завтра же утром он переберется к ним со своими вещами. Поместится вместе с поваром.

– А сегодня в баню сходи… Отмой свои черные руки, – прибавила молодая женщина, не без брезгливости взглядывая на просмоленные, шершавые руки матроса.

– Осмелюсь доложить, враз не отмоешь… – Смола! – пояснил Федос и, как бы в подтверждение справедливости этих слов, перевел взгляд на бывшего своего командира.

«Дескать, объясни ей, коли она ничего не понимает».

– Со временем смола выйдет, Маруся… Он постарается ее вывести…

– Так точно, вашескобродие.

– И не кричи ты так, Феодосии… Уж я тебе несколько раз говорила…

– Слышишь, Чижик… Не кричи! – подтвердил Василий Михайлович.

– Слушаю, вашескобродие…

– Да смотри, Чижик, служи в денщиках так же хорошо, как служил на корвете. Береги сына.

– Есть, вашескобродие!

– И водки в рот не бери! – заметила барыня.

– Да, братец, остерегайся, – нерешительно поддакнул Василий Михайлович, чувствуя в то же время фальшь и тщету своих слов и уверенный, что Чижик при случае выпьет в меру.

– Да вот еще что, Феодосии… Слышишь, я тебя буду звать Феодосием…

– Как угодно, барыня.

– Ты разных там мерзких слов не говори, особенно при ребенке. И если на улице матросы ругаются, уводи барина.

– То-то, не ругайся, Чижик. Помни, что ты не на баке, а в комнатах!

– Не извольте сумлеваться, вашескобродие.

– И во всем слушайся барыни. Что она прикажет, то и исполняй. Не противоречь.

– Слушаю, вашескобродие…

– Боже тебя сохрани, Чижик, осмелиться нагрубить барыне. За малейшую грубость я велю тебе шкуру спустить! – строго и решительно сказал Василий Михайлович. – Понял?

– Понял, вашескобродие.

Наступило молчание.

«Слава богу, конец!» – подумал Чижик.

– Он больше тебе не нужен, Марусенька?

– Нет.

– Можешь идти, Чижик… Скажи фельдфебелю, что я взял тебя! – проговорил Василий Михайлович добродушным тоном, словно бы минуту тому назад и не грозил спустить шкуру.

Чижик вышел словно из бани и, признаться, был сильно озадачен поведением бывшего своего командира.

Еще бы!

На корвете он казался орел-орлом, особенно когда стоял на мостике во время авралов или управлялся в свежую погоду, а здесь вот, при жене, совсем другой, «вроде быдто послушливого теленка». И опять же: на службе он был с матросом «добер», драл редко и с рассудком, а не зря; и этот же самый командир из-за своей «белобрысой» шкуру грозит спустить.

«Эта заноза-баба всем здесь командует!» – подумал Чижик не без некоторого презрительного сожаления к бывшему своему командиру.

«Ей, значит, трафь», – мысленно проговорил он.

– К нам перебираетесь, земляк? – остановил его на кухне Иван.

– То-то к вам, – довольно сухо отвечал Чижик, вообще не любивший денщиков и вестовых и считавший их, по сравнению с настоящими матросами, лодырями.

– Места, небось, хватит… У нас помещение просторное… Не прикажете ли цыгарку?..

– Спасибо, братец. Я – трубку… Пока что до свидания.

Дорогой в экипаж Чижик размышлял о том, что в денщиках, да еще с такой «занозой», как Лузгиниха, будет «нудно». Да и вообще жить при господах ему не нравилось.

И он пожалел, что ему оторвало марса-фалом пальцы. Не лишись он пальцев, был бы он по-прежнему форменным матросом до самой отставки.

– А то: «водки в рот не бери!» Скажи, пожалуйста, что выдумала бабья дурья башка! – вслух проговорил Чижик, подходя к казармам.

К восьми часам следующего утра Федос перебрался к Лузгиным со своими пожитками – небольшим сундучком, тюфяком, подушкой в чистой наволочке розового ситца, недавно подаренной кумой-боцманшей, и балалайкой. Сложив все это в угол кухни, он снял с себя стесняющий его мундир и, облачившись в матросскую рубаху и надевши башмаки, явился к барыне, готовый вступить в свои новые обязанности няньки.

В свободно сидевшей на нем рубахе с широким отложным воротом, открывавшим крепкую, жилистую шею, и в просторных штанах Федос имел совсем другой – непринужденный и даже не лишенный некоторой своеобразной приятности – вид лихого, бывалого матроса, сумеющего найтись при всяких обстоятельствах. Все на нем сидело ловко и производило впечатление опрятности. И пахло от него, по мнению Шурки, как-то особенно приятно: смолой и махоркой.

Барыня, внимательно оглядевшая и Федоса и его костюм, нашла, что новый денщик ничего себе, не так уже безобразен и мужиковат, как казался вчера. И выражение лица не такое суровое.

Только его темные руки все еще смущали госпожу Лузгину, и она спросила, кидая брезгливый взгляд на руки матроса:

– Ты в бане был?

– Точно так, барыня. – И, словно бы оправдываясь, прибавил: – Сразу смолы не отмыть. Никак невозможно.

– Ты все-таки чаще руки мой. Держи их чисто.

– Слушаю-с.

Затем молодая женщина, опустив глаза на парусинные башмаки Федоса, заметила строгим тоном:

– Смотри… Не вздумай еще босым показываться в комнатах. Здесь не палуба и не матросы…

– Есть, барыня.

– Ну, ступай напейся чаю… Вот тебе кусок сахара.

– Покорно благодарю! – отвечал матрос, осторожно принимая кусок, чтобы не коснуться своими пальцами белых пальцев барыни.

– Да долго не сиди на кухне. Приходи к Александру Васильевичу.

– Приходи поскорей, Чижик! – попросил и Шурка.

– Живо обернусь, Лександра Васильич!

С первого же дня Федос вступил с Шуркой в самые приятельские отношения.

Первым делом Шурка повел Федоса в детскую и стал показывать свои многочисленные игрушки. Некоторые из них возбудили удивление в матросе, и он рассматривал их с любопытством, чем доставил мальчику большое удовольствие. Сломанную мельницу и испорченный пароход Федос обещал починить – будут действовать.

– Ну? – недоверчиво спросил Шурка. – Ты разве сумеешь?

– То-то попробую.

– Ты и сказки умеешь, Чижик?

– И сказки умею.

– И будешь мне рассказывать?

– Отчего ж не рассказать? По времени можно и сказку.

– А я тебя, Чижик, за то любить буду…

Вместо ответа матрос ласково погладил голову мальчика шершавой рукой, улыбаясь при этом необыкновенно мягко и ясно своими глазами из-под нависших бровей.

Такая фамильярность не только не была неприятна Шурке, который слышал от матери, что не следует допускать какой-нибудь короткости с прислугой, но, напротив, еще более расположила его к Федосу.

И он проговорил, понижая голос:

– И знаешь что, Чижик?

– Что, барчук?..

– Я никогда не стану на тебя жаловаться маме…

– Зачем жаловаться?.. Небось, я не забижу ничем маленького барчука… Дитё забижать не годится. Это самый большой грех… Зверь и тот не забиждает щенят… Ну, а ежели, случаем, промеж нас и выйдет свара какая, – продолжал Федос, добродушно улыбаясь, – мы и сами разберемся, без маменьки… Так-то лучше, барчук… А то что кляузы заводить зря?.. Нехорошее это дело, братец ты мой, кляузы… Самое последнее дело! – прибавил матрос, свято исповедовавший матросские традиции, воспрещающие кляузы.

Шурка согласился, что это нехорошее дело, – он и от Антона и от Анютки это слышал не раз, – и поспешил объяснить, что он даже и на Антона не жаловался, когда тот назвал его «подлым отродьем», чтоб его не отправляли сечь в экипаж…

– И без того его часто посылали… Он маме грубил! И пьяный бывал! – прибавил мальчик конфиденциальным тоном.

– Вот это правильно, барчук… Совсем правильно! – почти нежно проговорил Федос и одобрительно потрепал Шурку по плечу. – Сердце-то детское умудрило пожалеть человека… Положим, этот Антон, прямо сказать, виноват… Разве можно на дите вымещать сердце?.. Дурак он во всей форме! А вы-то дуракову вину оставили безо внимания, даром что глупого возраста… Молодца, барчук!

Шурка был, видимо, польщен одобрением Чижика, хотя оно и шло вразрез с приказанием матери не скрывать от нее ничего.

А Федос осторожно присел на сундук и продолжал:

– Скажи вы тогда маменьке про эти самые Антоновы слова, отодрали бы его как Сидорову козу… Сделайте ваше одолжение!

– А что это значит?.. Какая такая коза, Чижик?..

– Скверная, барчук, коза, – усмехнулся Чижик. – Это так говорится, ежели, значит, очень долго секут матроса… Вроде как до бесчувствия…

– А тебя секли как Сидорову козу, Чижик?..

– Меня-то?.. Случалось прежде… Всяко бывало…

– И очень больно?

– Небось, несладко…

– А за что?..

– За флотскую часть… вот за что… Особенно не разбирали…

Шурка помолчал и, видимо, желая поделиться с Чижиком кое-чем небезынтересным, наконец проговорил несколько таинственно и серьезно:

– И меня секли, Чижик.

– Ишь ты, бедный… Такого маленького?

– Мама секла… И тоже было больно…

– За что ж вас-то?..

– Раз за чашку мамину… я ее разбил, а другой раз, Чижик, я мамы не слушал… Только ты, Чижик, никому не говори…

– Не бойся, милой, никому не скажу…

– Папа, тот ни разу не сек.

– И любезное дело… Зачем сечь?

– А вот Петю Голдобина – знаешь адмирала Голдобина? – так того все только папа его наказывает… И часто…

Федос неодобрительно покачал головой. Недаром и матросы не любили этого Голдобина. Форменная собака!

– А на «Копчике» папа наказывает матросов?

– Без эстого нельзя, барчук.

– И сечет?

– Случается. Однако папенька ваш добер… Его матросы любят…

– Еще бы… Он очень добрый!.. А хорошо теперь погулять бы на дворе, Чижик! – воскликнул мальчик, круто меняя разговор и взглядывая прищуренными глазами в окно, из которого лились снопы света, заливая блеском комнату.

– Что ж, погуляем… Солнышко так и играет. Веселит душу-то.

– Только надо маму спросить…

– Знамо, надо отпроситься… Без начальства и нас не пускают!

– Верно, пустит?

– Надо быть, пустит!

Шурка убежал и, вернувшись через минуту, весело воскликнул:

– Мама пустила! Только велела теплое пальто надеть и потом ей показаться. Одень меня, Чижик!.. Вот пальто висит… Там и шапка и шарф на шею…

– Ну ж и одежи на вас, барчук… Ровно в мороз! – усмехнулся Федос, одевая мальчика.

– И я говорю, что жарко.

– То-то жарко будет…

– Мама не позволяет другого пальто… Уж я просил… Ну, идем к маме!

Марья Ивановна осмотрела Шурку и, обращаясь к Федосу, проговорила:

– Смотри, береги барина… Чтоб не упал да не ушибся!

«Как доглядишь? И что за беда, коли мальчонка упадет?» – подумал Федос, совсем не одобрявший барыню за ее праздные слова, и официально-почтительно ответил:

– Слушаю-с!

– Ну, идите…

Оба довольные, они ушли из спальной, сопровождаемые завистливым взглядом Анютки, нянчившей ребенка.

– Один секунд обождите меня в колидоре, барчук… Я только переобуюсь.

Федос сбегал в комнату за кухней, переобулся в сапоги, взял бушлат и фуражку, и они вышли на большой двор, в глубине которого был сад с зеленеющими почками на оголенных деревьях.

На дворе было славно.

Вешнее солнышко приветливо глядело с голубого неба, по которому двигались перистые белоснежные облачка, и пригревало изрядно. В воздухе, полном бодрящей остроты, пахло свежестью, навозом и, благодаря соседству казарм, кислыми щами и черным хлебом. Вода капала с крыш, блестела в колдобинках и пробивала канавки на обнаженной, испускавшей пар земле с едва пробившейся травкой. Все на дворе словно трепетало жизнью.

У сарая бродили, весело кудахтая, куры, и неугомонный пестрый петух с важным, деловым видом шагал по двору, отыскивая зерна и угощая ими своих подруг. У колдобин гоготали утки. Стайка воробьев то и дело слетала из сада на двор и прыгала, чирикая и ссорясь друг с другом. Голуби разгуливали по крыше сарая, расправляли на солнце сизые перья и ворковали о чем-то. На самом припеке, у водовозной бочки, дремала большая рыжая дворняга и по временам щелкала зубами, ловя блох.

– Прелесть, Чижик! – воскликнул полный радости жизни Шурка и, словно пущенный на волю жеребенок, бросился со всех ног через двор к сараю, вспугивая воробьев и кур, которые удирали во все лопатки и отчаянным кудахтаньем заставили петуха остановиться и в недоумении поднять ногу.

– То-то хорошо! – промолвил матрос.

И он присел на опрокинутом бочонке у сарая, вынул из кармана маленькую трубчонку и кисет с табаком, набил трубочку, придавил мелкую махорку корявым большим пальцем и, закурив, затянулся с видимым наслаждением, оглядывая весь двор – и кур, и уток, и собаку, и травку, и ручейки – тем проникновенным, любовным взглядом, каким могут только смотреть люди, любящие и природу и животных.

– Осторожней, барчук!.. Не попадите в ямку… Ишь, воды-то… Утке и лестно…

Шурке скоро надоело бегать, и он присел к Федосу. Мальчика словно тянуло к нему.

Они почти целый день пробыли на дворе – только ходили завтракать да обедать в дом, и в эти часы Федос обнаружил такое обилие знаний, умел так все объяснить и насчет кур, и насчет уток, и насчет барашков на небе, что Шурка решительно пришел в восторженное удивление и проникся каким-то благоговейным уважением к такому богатству сведений своего пестуна и только удивлялся, откуда это Чижик все знает.

Словно бы целый новый мир открывался мальчику на этом дворе, и он впервые обратил внимание на все, что на нем было и что оказывалось столь интересным. И он в восторге слушал Чижика, который, рассказывая про животных или про травку, казалось, сам был и животным и травой, – до того он, так сказать, весь проникался их жизнью…

Повод к такому разговору подала шалость Шурки. Он запустил камнем в утку и подшиб ее… Та с громким гоготом отскочила в сторону…

– Неправильно это, Лександра Васильич! – проговорил Федос, покачивая головой и хмуря нависшие свои брови. – Не-хо-ро-шо, братец ты мой! – протянул он с ласковым укором в голосе.

Шурка вспыхнул и не знал, обидеться ему или нет, и, сделав вид, что не слышит замечания Федоса, с искусственно беззаботным видом стал ссыпать ногой землю в канавку.

– За что безответную птицу обидели?.. Вон она, бедная, хромлет и думает: «За что меня мальчик зря зашиб?..» И она пошла к своему селезню жаловаться.

Шурке было неловко: он понимал, что поступил нехорошо, – и в то же время его заинтересовало, что Чижик говорит, будто утки думают и могут жаловаться.

И он, как все самолюбивые дети, не любящие сознаваться пред другими в своей вине, подошел к матросу и, не отвечая по существу, заносчиво проговорил:

– Какую ты дичь несешь, Чижик! Разве утки могут думать и еще жаловаться?

– А вы полагаете как?.. Небось, всякая тварь понимает и свою думу думает… И промеж себя разговаривает по-своему… Гляди-кось, как воробушек-то зачиликал? – указал Федос тихим движением головы на воробья, слетевшего из сада. – Ты думаешь, он спроста, шельмец: «чилик да чилик!» Вовсе нет! Он, братец ты мой, отыскал корму и сзывает товарищей. «Летите, мол, братцы, кантовать вместе! Вали-валом, ребята!» Тоже – воробей, а небось понимает, что одному есть харч не годится… Я, мол, ем, и ты ешь, а не то что потихоньку от других…

Шурка присел рядом на бочонке, видимо заинтересованный.

А матрос продолжал:

– Вот хоть бы взять собаку… Лайку эту самую. Нешто она не понимает, как сегодня в обед Иван ее кипятком ошпарил от своего озорства?.. Тоже нашел над кем куражиться! Над собакой, лодырь бесстыжий! – с сердцем говорил Федос. – Небось, теперь эта самая Лайка к кухне не подойдет… И подальше от кухни-то… Знает, как там ее встретят… К нам вот не боится!

И с этими словами Федос подозвал лохматую, далеко не неказистую собаку с умной мордой и, погладив ее, проговорил:

– Что, брат, попало от дурака-то?.. Покажи-ка спину!..

Лайка лизнула руку матроса.

Матрос осторожно осмотрел ее спину.

– Ну, Лаечка, не очень-то тебя ошпарили… Ты больше от досады, значит, визжала… Не бойся… Уж теперь я тебя в обиду не дам…

Собака опять лизнула руку и весело замахала хвостом.

– Вон и она чувствует ласку… Смотрите, барчук… Да что собака… Всякая насекомая и та понимает, да сказать только не может… Травка и та словно пискнет, как ты ее придавишь…

Много еще говорил словоохотливый Федос, и Шурка был совсем очарован. Но воспоминание об утке смущало его, и он беспокойно проговорил:

– А не пойдем ли, Чижик, посмотреть утку?.. Не сломана ли у нее нога?

– Нет, видно, ничего… Вон она переваливается… Небось, без фершела поправилась? – засмеялся Федос и, понявши, что мальчику стыдно, погладил его по голове и прибавил: – Она, братец ты мой, уж не сердится… Простила… А завтра мы ей хлеба принесем, если нас гулять пустят…

Шурка уже был влюблен в Федоса. И нередко потом, в дни своего отрочества и юношества, имея дело с педагогами, вспоминал о своем денщике-няньке и находил, что никто из них не мог сравниться с Чижиком.

В девятом часу вечера Федос уложил Шурку спать и стал рассказывать ему сказку. Но сонный мальчик не дослушал ее и, засыпая, проговорил:

– А я не буду обижать уток… Прощай, Чижик!.. Я тебя люблю.

В тот же вечер Федос стал устраивать себе уголок в комнате рядом с кухней.

Снявши с себя платье и оставшись в исподних и в ситцевой рубахе, он открыл свой сундучок, внутренняя доска которого была оклеена разными лубочными картинками и этикетами с помадных банок – тогда олеографий и иллюстрированных изданий еще не было, – и первым делом достал из сундука маленький потемневший образок Николая-чудотворца и, перекрестившись, повесил к изголовью. Затем повесил зеркальце и полотенце и, положив на козлы, заменявшие кровать, свой блинчатый тюфячок, постлал его простыней и накрыл ситцевым одеялом.

Когда все было готово, он удовлетворенно оглядел свой новый уголок и, разувшись, сел на кровать и закурил трубку.

В кухне еще возился Иван, только что убравший самовар.

Он заглянул в комнатку и спросил:

– А ужинать разве не будете, Федос Никитич?

– Нет, не хочу…

– И Анютка не хочет… Видно, придется одному ужинать… А то чаю не угодно ли? У меня сахар завсегда водится! – проговорил, как-то плутовато подмигивая глазом, Иван.

– Спасибо на чае… Не стану…

– Что ж, как угодно! – как будто обижаясь, сказал Иван, уходя.

Не нравился ему новый сожитель, очень не нравился. В свою очередь и Иван не пришелся по вкусу Федосу. Федос не любил вообще вестовщину и денщиков, а этого плутоватого и нахального повара в особенности. Особенно ему не понравились разные двусмысленные шуточки, которые он отпускал за обедом Анютке, и Федос сидел молча и только сурово хмурил брови. Иван тотчас же понял, отчего матросня сердится, и примолк, стараясь поразить его своим высшим обращением и хвастливыми разговорами о том, как им довольны и как его ценят и барыня и барин.

Но Федос отмалчивался и решил про себя, что Иван совсем пустой человек. А за Лайку назвал его таки прямо бессовестным и прибавил:

– Тебя бы так ошпарить. А еще считаешься матросом!

Иван отшутился, но затаил в своем сердце злобу на Федоса, тем более что его осрамили при Анютке, которая, видимо, сочувствовала словам Федоса.

– Однако, и спать ложиться! – проговорил вслух Федос, докурив трубку.

Он встал, торжественно-громко произнес «Отче наш» и, перекрестившись, лег в постель. Но заснуть еще долго не мог, и в голове его бродили мысли о прошлой пятнадцатилетней службе и о новом своем положении.

«Мальчонка добрый, а как с этими уживусь – с белобрысой да с лодырем?» – задавал он себе вопрос. В конце концов он решил, что как бог даст, и, наконец, заснул, вполне успокоенный этим решением.

Федос Чижик, как и большая часть матросов того времени, когда крепостное право еще доживало свои последние годы и во флоте, как везде, царила беспощадная суровость и даже жестокость в обращении с простыми людьми, – был, разумеется, большим философом-фаталистом.

Все благополучие своей жизни, преимущественно заключавшееся в охранении своего тела от побоев и линьков, а лица от серьезных повреждений – за легкими он не гнался и считал их относительным благополучием, – Федос основывал не на одном только добросовестном исполнении своего трудного матросского дела и на хорошем поведении согласно предъявляемым требованиям, а главнейшим образом на том, «как бог даст».

Эта не лишенная некоторой трогательности и присущая лишь русским простолюдинам исключительная надежда на одного только господа бога разрешала все вопросы и сомнения Федоса относительно его настоящей и будущей судьбы и служила едва ли не единственной поддержкой, чтобы, как выражался Чижик, «не впасть в отчаянность и не попробовать арестантских рот».

И благодаря такой надежде он оставался все тем же исправным матросом и стоиком, отводящим свою возмущенную людскою неправдой душу лишь крепкою бранью и тогда, когда даже воистину христианское терпение русского матроса подвергалось жестокому испытанию.

С тех пор как Федос Чижик, оторванный от сохи, был сдан благодаря капризу старухи-помещицы в рекруты и, никогда не видавший моря, попал, единственно из-за своего малого роста, во флот, – жизнь Федоса представляла собою довольно пеструю картину переходов от благополучия к неблагополучию, от неблагополучия к той, едва даже понятной теперь, невыносимой жизни, которую матросы характерно называли «каторгой», и обратно – от «каторги» к благополучию.

Если «давал бог», командир, старший офицер и вахтенные начальники попадались по тем суровым временам не особенно бешеные и дрались и пороли, как выражался Федос, «не зря и с рассудком», то и Федос, как один из лучших марсовых, чувствовал себя спокойным и довольным, не боялся сюрпризов в виде линьков, и природное его добродушие и некоторый юмор делали его одним из самых веселых рассказчиков на баке.

Если же «бог давал» командира или старшего офицера, что называется на матросском жаргоне, «форменного арестанта», который за опоздание на несколько секунд при постановке или при уборке парусов приказывал «спустить шкуры» всем марсовым, то Федос терял веселость, делался угрюм и, после того как его драли как Сидорову козу, случалось, нередко загуливал на берегу. Однако все-таки находил возможным утешать падавших духом молодых матросов и с какою-то странною уверенностью для человека, спина которого сплошь покрыта синими рубцами с кровавыми подтеками, говорил:

– Бог даст, братцы, нашего арестанта переведут куда… Заместо его не такой дьявол поступит… Отдышимся. Не все же терпеть-то!

И матросы верили – им так хотелось верить, – что, «бог даст», уберут куда-нибудь «арестанта».

И терпеть, казалось, было легче.

Федос Чижик пользовался большим авторитетом и в своей роте, и на судах, на которых плавал, как человек правильный, вдобавок с умом и лихой марсовой, не раз доказавший и знание дела и отвагу. Его уважали и любили за его честность, добрый характер и скромность. Особенно расположены к нему были молодые безответные матросики. Федос таких всегда брал под свою защиту, оберегая их от боцманов и унтер-офицеров, когда они слишком куражились и зверствовали.

Достойно замечания, что в деле исправления таких боцманов Федос несколько отступал от своего фатализма, возлагая надежды не на одно только «как бог даст», но и на силу человеческого воздействия, и даже, главным образом, на последнее.

По крайней мере, когда увещательное слово Федоса, сказанное с глазу на глаз какому-нибудь неумеренному мордобою-боцману, слово, полное убедительной страстности пожалеть людей, не производило надлежащего впечатления и боцман продолжал по-прежнему драться «безо всякого рассудка», – Федос обыкновенно прибегал к предостережению и говорил:

– Ой, не зазнавайся, боцман, что вошь в коросте! Бог гордых не любит. Смотри, как бы тебя, братец ты мой, не проучили… Сам, небось, знаешь, как вашего брата проучивают!

Если к такому предостережению боцман оставался глух, Федос покачивал раздумчиво головой и строго хмурил брови, видимо, принимая какое-то решение.

Несмотря на свою доброту, он, однако, во имя долга и охранения неписанного обычного матросского права, собирал несколько достойных доверия матросов на тайное совещание о поступках боцмана-зверя, и на этом матросском суде Линча обыкновенно постановлялось решение: проучить боцмана, что и приводилось в исполнение при первом же съезде на берег.

Боцмана избивали где-нибудь в переулке Кронштадта или Ревеля до полусмерти и доставляли на корабль. Обыкновенно боцман того времени и не думал жаловаться на виновников, объяснял начальству, что в пьяном виде имел дело с матросами с иностранных купеческих кораблей, и после такой серьезной «выучки» уже дрался с «большим рассудком», продолжая, конечно, ругаться с прежним мастерством, за что, впрочем, никто не был в претензии.

И Федос в таких случаях нередко говорил с обычным добродушием:

– Как выучили, так и человеком стал. Боцман как боцман…

Сам Федос не желал быть «начальством» – совсем это не подходило к его характеру, – и он решительно просил не производить его в унтер-офицеры, когда один из старших офицеров, с которым он служил, хотел представить Федоса.

– Будьте милостивы, ваше благородие, ослобоните от такой должности! – взмолился Федос.

Изумленный старший офицер спросил:

– Это почему?

– Не привержен я быть унтерцером, ваше благородие. Вовсе не по мне это звание, ваше благородие… Явите божескую милость, дозвольте остаться в матросах! – докладывал Федос, не объясняя, однако, мотивов своего нежелания.

– Ну, если не хочешь, как знаешь… А я думал тебя наградить…

– Рад стараться, ваше благородие! Премного благодарен, ваше благородие, что дозволили остаться матросом.

– И оставайся, коли ты такой дурак! – проговорил старший офицер.

А Федос ушел из каюты старшего офицера радостный и довольный, что избавился от должности, в которой приходилось «собачиться» со своим же братом-матросом и находиться в более непосредственных отношениях с господами офицерами.

«Ну их… От греха лучше подальше!»

Всего бывало в течение долгой службы Федоса. И пороли и били его, и похваливали и отличали. Последние три года службы его на «Копчике», под начальством Василия Михайловича Лузгина, были самыми благополучными годами. Лузгин и старший офицер были люди добрые по тем временам, и на «Копчике» матросам жилось относительно хорошо. Не было ежедневных порок, не было вечного трепета. Не было бессмысленной флотской муштры.

Василий Михайлович знал Федоса как отличного фор-марсового и, выбрав его загребным на свой вельбот, еще лучше познакомился с матросом, оценив его добросовестность и аккуратность.

И Федос думал, что, «бог даст», он прослужит еще три года с Василием Михайловичем тихо и спокойно, как у Христа за пазухой, а там его уволят в «бессрочную» до окончания положенного двадцатипятилетнего срока службы, и он пойдет в свою дальнюю симбирскую деревушку, с которой не порывал связей и раз в год просил какого-нибудь грамотного матроса писать к своему «дражайшему родителю» письмо, обыкновенно состоящее из добрых пожеланий и поклонов всем родным.

Матрос, не вовремя отдавший внизу марса-фал, которым оторвало Федосу, бывшему на марсе, два пальца, был невольным виновником в перемене судьбы Чижика.

Матроса жестоко отодрали, а Чижика немедленно отправили в кронштадский госпиталь, где ему вылущили оба пальца. Он выдержал операцию даже не охнув. Только стиснул зубы, и по его побледневшему от боли лицу катились крупные капли пота. Через месяц уж он был в экипаже.

По случаю потери двух пальцев он надеялся, что, «бог даст», его назначат в «неспособные» и уволят в бессрочный отпуск. По крайней мере, так говорил ротный писарь и советовал через кого-нибудь «исхлопотать». Таких примеров бывало!

Но исхлопотать за Федоса было некому, а сам он не решался беспокоить ротного командира. Как бы еще не попало за это.

Таким образом Чижик остался на службе и попал в няньки.

Прошел месяц с тех пор, как Федос поступил к Лузгиным.

Нечего и говорить, что Шурка был без ума от своей няньки, находился вполне под его влиянием и, слушая его рассказы о штормах и ураганах, которые доводилось испытать Чижику, о матросах и об их жизни, о том, как черные люди, арапы, почти голые ходят на далеких островах за Индийским океаном, слушая про густые леса, про диковинные фрукты, про обезьян, про крокодилов и акул, про чудное высокое небо и горячее солнышко, – Шурка сам непременно хотел быть моряком, а пока старался во всем подражать Чижику, который в то время был его идеалом.

С чисто детским эгоизмом он не отпускал от себя Чижика, чтоб быть всегда вместе, забывая даже и. мать, которая со времени появления Чижика как-то отошла на второй план.

Еще бы! Она не умела так занятно рассказывать, не умела делать таких славных бумажных змеев, волчков и лодок, которые делал Чижик. И ко всему этому он с Чижиком не чувствовал над собою придирчивой няньки. Они были больше приятелями, и, казалось, жили одними интересами, и часто, не сговариваясь, выражали одни и те же мнения.

Эта близость с денщиком-матросом несколько пугала Марью Ивановну, а некоторая отчужденность от матери, которую она, конечно, заметила, даже заставила ее ревновать Шурку к няньке. Кроме того, Марье Ивановне, как бывшей институтке и строгой ревнительнице манер, казалось, будто Шурка при Чижике немного огрубел и манеры его стали угловатее.

Тем не менее Марья Ивановна не могла не сознаться, что Чижик добросовестно исполняет свои обязанности и что при нем Шурка значительно поздоровел, не капризничает и не нервничает, как бывало прежде, и она совершенно спокойно уходила из дома, зная, что может вполне положиться на Чижика.

Но, несмотря на такое признание заслуг Чижика, он все-таки был несимпатичен молодой женщине. Она терпела Федоса только ради ребенка и обращалась с ним с высокомерною холодностью и почти нескрываемым презрением барыни к мужлану-матросу. Главное, что возмущало ее в денщике – это недостаток в нем той почтительной угодливости, которую она любила в прислуге и которою особенно отличался ее любимец Иван. А в Федосе – никакой приветливости. Всегда несколько хмурый при ней, с служебным лаконизмом подчиненного отвечающий на ее вопросы, всегда отмалчивающийся на ее замечания, которые, по мнению Чижика, «белобрысая» делала зря, – он далеко не отвечал требованиям Марьи Ивановны, и она чувствовала, что этот матрос втайне далеко не признает ее авторитета и совсем не чувствует признательности за все те благодеяния, которые, казалось барыне, он получал, попав к ним в дом из казармы. Это возмущало барыню.

Чувствовал это отношение к себе «белобрысой» и Чижик, и сам, в свою очередь, недолюбливал ее, и главным образом за то, что она совсем уж утесняла бедную, безответную Анютку, шпыняя ее за всякую малость, сбивая с толку окриками и нередко давая ей пощечины – и не то что с пыла, а прямо-таки от злого сердца, этак хладнокровно и еще с улыбочкой.

«Эка злющая ведьма!» – не раз думал про себя Федос, насупливая брови и становясь мрачным, когда бывал свидетелем, как «белобрысая», не спеша устремив большие серые и злые глаза на замершую в страхе Анютку, хлещет своею белою пухлою рукой в кольцах по худеньким, бледным щекам девушки.

И он жалел Анютку – быть может, даже более, чем жалел, – эту миловидную, загнанную девушку с испуганным взглядом синих глаз; и, случалось, когда барыни не было дома, ласково ей говорил:

– А ты не робей, Аннушка… Бог даст, недолго терпеть… Слышно, скоро волю всем объявят. Потерпи, а там уйдешь, куда захочешь, от своей ведьмы. Бог-то умудрил царя!

Эти участливые слова бодрили Анютку и наполняли ее сердце благодарным чувством к Чижику. Она понимала, что он ее жалеет, и видела, что только благодаря Чижику противный Иван не так нахально, как прежде, преследует ее своими любезностями.

Зато Иван ненавидел Федоса со всею силой своей мелкой душонки и вдобавок ревновал его, приписывая отчасти Чижику полное невнимание Анютки к его особе, которую он считал довольно-таки привлекательною.

Ненависть эта еще более усилилась после того, как Федос однажды застал на кухне Анютку, отбивавшуюся от объятий повара.

При появлении Федоса Иван тотчас же оставил девушку и, приняв беспечно-развязный вид, проговорил:

– Шутю с дурой, а она сердится…

Федос стал мрачнее черной тучи.

Не говоря ни слова, подошел он вплотную к Ивану и, поднося к его побледневшему, испуганному лицу свой здоровенный волосатый кулак, едва сдерживаясь от негодования, произнес:

– Видишь?

Струсивший Иван зажмурил от страха глаза при столь близком соседстве такого громадного кулака.

– Тесто из подлой твоей хайлы сделаю, ежели ты еще раз тронешь девушку, подлец этакий!

– Я, право, ничего… Я только так… Пошутил, значит…

– Я тебе… пошутю… Нешто можно обижать так человека, бесстыжий ты кобель?

И, обращаясь к Анютке, благодарной и взволнованной, продолжал:

– Ты мне, Аннушка, только скажи, если он пристанет… Рыжая его морда будет на стороне… Это верно!

С этими словами он вышел из кухни.

В тот же вечер Анютка шепнула Федосу:

– Ну, теперь этот подлый человек будет еще больше наушничать на вас барыне… Уж он наушничал… Я слышала из-за дверей третьего дня… говорит: вы, мол, всю кухню провоняли махоркой…

– Пусть себе кляузничает! – презрительно бросил Федос. – Мне и трубки, что ли, не покурить? – прибавил он усмехаясь.

– Барыня страсть не любит простого табаку…

– А пусть себе не любит! Я не в комнатах курю, а в своем, значит, помещении… Тоже матросу без трубки нельзя.

После этого происшествия Иван во что бы то ни стало хотел сжить ненавистного ему Федоса и, понимая, что барыня недолюбливает Чижика, стал при всяком удобном случае нашептывать барыне на Федоса.

Он, дескать, и с маленьким барином совсем вольно обращается, не так, как слуга, он и барыниной доброты не чувствует, он и с Анюткой что-то шепчется часто… Стыдно даже.

Все это говорилось намеками, предположениями, сопровождаемое уверениями в своей преданности барыне.

Молодая женщина все это слушала и стала с Чижиком ещё суровее и придирчивее. Она зорко наблюдала за ним и за Анюткой, часто входила невзначай будто в детскую, выспрашивала у Шурки, о чем с ним говорит Чижик, но никаких сколько-нибудь серьезных улик преступности Федоса найти не могла, и это еще более злило молодую женщину, тем более что Федос, как будто и не замечая, что барыня на него гневается, нисколько не изменял своих служебно-официальных отношений.

«Бог даст, белобрысая уходится», – думал Федос, когда невольная тревога подчас закрадывалась в его сердце при виде ее недовольного, строгого лица.

Но «белобрысая» не переставала придираться к Чижику, и вскоре над ним разразилась гроза.

В одну субботу, когда Федос, только что вернувшийся из бани, пошел укладывать мальчика, Шурка, всегда делившийся впечатлениями со своим любимцем пестуном и сообщавший ему все домашние новости, тотчас же промолвил:

– Знаешь, что я скажу тебе, Чижик?..

– Скажи, так узнаю, – проговорил, усмехнувшись, Федос.

– Мы завтра едем в Петербург… к бабушке. Ты не знаешь бабушки?

– То-то не знаю.

– Она добрая-предобрая, вроде тебя, Чижик… Она – папина мать… С первым пароходом едем…

– Что ж, дело хорошее, братец ты мой. И добрую бабку свою повидаешь, и на пароходе прокатишься… Вроде быдто на море побываешь…

Наедине Федос почти всегда говорил Шурке «ты». И это очень нравилось мальчику и вполне соответствовало их дружеским отношениям и взаимной привязанности. Но в присутствии Марьи Ивановны Чижик не позволял себе такой фамильярности: и Федос и Шурка понимали, что при матери нельзя было показывать интимной их короткости.

«Небось, прицепится, – рассуждал Федос, – дескать, барское дитё, а матрос его тыкает. Известно, фанаберистая барыня!»

– Ты, Чижик, разбуди меня пораньше. И новую курточку приготовь и новые сапоги…

– Все изготовлю, будь спокоен… Сапоги отполирую в лучшем виде… Одно слово, в полном параде тебя отпущу… Таким будешь молодцом, что наше вам почтение! – весело и любовно говорил Чижик, раздевая Шурку. – Ну, теперь помолись-ка богу, Лександра Васильич.

Шурка прочитал молитву и юркнул под одеяло.

– А будить тебя рано не стану, – продолжал Чижик, присаживаясь около Шуркиной кровати: – в половине восьмого побужу, а то, не выспамшись, нехорошо…

– И маленькая Адя едет, и Анютка едет, а тебя, Чижик, мама не берет. Уж я просил маму, чтобы и тебя взяли с нами, так не хочет…

– Зачем меня брать-то? Лишний расход.

– С тобою было бы веселее.

– Небось, и без меня не заскучишь… День-то не беда тебе без Чижика побыть… А я и сам попрошусь со двора. Тоже и мне в охотку погулять… Ты как полагаешь?

– Иди, иди, Чижик! Мама, верно, пустит…

– То-то надо бы пустить… Во весь месяц ни разу не ходил со двора…

– А ты куда же пойдешь, Чижик?

– Куда пойду? А сперва в церкву пойду, а потом к куме-боцманше заверну… Ейный муж мне старинный приятель… Вместе в дальнюю ходили… У них посижу… Покалякаем… А потом на пристань схожу, матросиков погляжу… Вот и гулянка… Однако спи, Христос с тобой!

– Прощай, Чижик! А я тебе гостинца от бабушки привезу… Она всегда дает…

– Кушай сам на здоровье, голубок!.. А коли не пожалеешь, лучше Анютке дай… Ей лестнее.

– И ей дам… и тебе! – сонным голосом пролепетал Шурка.

Шурка всегда угощал своего пестуна лакомствами, нередко нашивал ему и куски сахару. Но от них Чижик отказывался и просил Шурку не брать «господского припаса», чтобы не вышло какой кляузы.

И теперь, тронутый вниманием мальчика, он проговорил с нежностью, на какую только был способен его грубоватый голос:

– Спасибо тебе за ласку, милый… Спасибо… Сердчишко у тебя, у мальца, доброе… И рассудлив по своему глупому возрасту… и прост… Бог даст, как вырастешь, и вовсе будешь форменным человеком… правильным… Никого не забидишь… И бог за то тебя любить будет… Так-то, брат, лучше… Никак уж и уснул?

Ответа не было. Шурка уже спал.

Чижик перекрестил мальчика и тихо вышел из комнаты.

На душе у него было светло и покойно, как и у этого ребенка, к которому старый, не знавший ласки матрос привязался со всею силою своего любящего сердца.

На следующее утро, когда Лузгина, в нарядном шелковом голубом платье, с взбитыми начесами светло-русых волос, свежая, румяная, пышная и благоухающая, с браслетами и кольцами на белых пухлых руках, торопливо пила кофе, боясь опоздать на пароход, Федос приблизился к ней и сказал:

– Дозвольте, барыня, отлучиться со двора сегодня.

Молодая женщина подняла на матроса глаза и недовольно спросила:

– А тебе зачем идти со двора?

В первое мгновение Федос не знал, что и ответить на такой «вовсе глупый», по его мнению, вопрос.

– К знакомым, значит, сходить, – отвечал он после паузы.

– А какие у тебя знакомые?

– Известно, матросского звания…

– Можешь идти, – проговорила после минутного раздумья барыня. – Только помни, что я тебе говорила… Не вернись от своих знакомых пьяным! – строго прибавила она.

– Зачем пьяным? Я в своем виде вернусь, барыня!

– Без своих дурацких объяснений! К семи часам быть дома! – резко заметила молодая женщина.

– Слушаю-с, барыня! – с официальной почтительностью ответил Федос.

Шурка удивленно посмотрел на мать. Он решительно недоумевал, за что мама сердится и вообще не любит такого прелестного человека, как Чижик, и, напротив, никогда не бранит противного Ивана. Иван и Шурке не нравился, несмотря на его льстивое и заискивающее обращение с молодым барчуком.

Проводив господ и обменявшись с Шуркой прощальными приветствиями, Федос достал из глубины своего сундучка тряпицу, в которой хранился его капитал – несколько рублей, скопленных им за шитье сапог. Чижик недурно шил сапоги и умел даже шить с фасоном, вследствие чего, случалось, получал заказы от писарей, подшкиперов и баталеров.

Осмотрев свои капиталы, Федос вынул из тряпки одну засаленную рублевую бумажку, спрятал ее в карман штанов, рассчитывая из этих денег купить себе восьмушку чаю, фунт сахару и запас махорки, а остальные деньги, бережно уложив в тряпочку, снова запрятал в уголок сундука и запер сундук на ключ.

Поправив огонек в лампадке перед образком у изголовья, Федос расчесал свои черные как смоль баки и усы, обулся в новые сапоги и, облачившись в форменную матросскую серую шинель с ярко горевшими медными пуговицами и надевши чуть-чуть набок фуражку, веселый и довольный вышел из кухни.

– Обедать нешто дома не будете? – кинул ему вдогонку Иван.

– То-то не буду!..

«Экая необразованная матросня! Как есть чучила», – мысленно напутствовал Федоса Иван.

И сам он, франтовато одетый в серый пиджак, в белой манишке, воротник которой был повязан необыкновенно ярким галстуком, с бронзовой цепочкой на жилете, глядя в окно на проходившего Чижика, презрительно оттопырил толстые свои губы, покачал кудластой головой с рыжими волосами, обильно умащенными коровьим маслом, и в маленьких его глазках сверкнул огонек.

Федос первым делом направился в Андреевский собор и как раз попал к началу службы.

Купив копеечную свечку и пробравшись вперед, он поставил свечку у образа Николы-угодника и, вернувшись, стал совсем позади, в толпе бедного люда. Всю обедню он выстоял серьезный и сосредоточенный, стараясь направить мысли на божественное, и усердно и истово осенял себя широким, размашистым крестным знамением. При чтении евангелия он умилился, хотя и не все понимал, что читали. Умилялся и при стройном пении певчих и вообще находился в приподнятом настроении человека, отрешившегося от всяких житейских дрязг.

И, слушая пение, слушая слова любви и милосердия, произносимые мягким тенорком священника, Федос уносился куда-то в особый мир, и ему казалось, что там, «на том свете», будет необыкновенно хорошо и ему и всем матросам, куда лучше, чем было на грешной земле…

Нравственно удовлетворенный и как бы внутренне сияющий, вышел Федос по окончании службы из церкви и на паперти, где толпились по обе стороны и по бокам ступеней лестницы нищие, оделил по грошику десять человек, подавая преимущественно мужчинам и старикам.

Все еще занятый разными, как он называл, «божественными» мыслями насчет того, что господь все видит и если, попускает на свете неправду, то более всего для испытания человека, готовя потерпевшему на земле самую лучшую будущую жизнь, которой, разумеется, не видать как ушей своих форменным «арестантам» из капитанов и офицеров, – Чижик ходко шагал в один из дальних переулков, где в маленьком деревянном домишке нанимали комнату отставной боцман Флегонт Нилыч и его жена Авдотья Петровна, имевшая на рынке ларек со всякою мелочью.

Низенький и худощавый старик Нилыч, бодрый еще на вид, несмотря на свои шестьдесят с лишком лет, сидел за накрытым цветною скатертью столом в чистой ситцевой рубахе, широких штанах и в башмаках, надетых на босые ноги, и слегка вздрагивающею костлявою рукою с предусмотрительной осторожностью наливал из полуштофа в стаканчик водку.

И в выражении его морщинистого, отливавшего старческим румянцем лица с крючковатым носом и большой бородавкой на выбритой по случаю воскресенья щеке и маленьких, все еще живых глаз было столько сосредоточенного благоговейного внимания, что Нилыч и не заметил, как в двери вошел Федос.

И Федос, словно бы понимая всю важность этого священнодействия, дал знать о своем присутствии только тогда, когда стаканчик был налит до краев и Нилыч его выцедил с видимым наслаждением.

– Флегонту Нилычу – нижайшее! С праздником!

– А, Федос Никитич! – весело воскликнул Нилыч, как звали его все знакомые, пожимая Федосу руку. – Садись, братец, сейчас шти Авдотья Петровна принесет…

И, наливая вновь стаканчик, поднес его Федоту.

– Я, брат, уж колупнул.

– Будь здоров, Нилыч! – проговорил Чижик и, медленно выпив рюмку, крякнул.

– И где это ты пропадал?.. Уж я в казармы хотел идти… Думаю: совсем забыл нас… А еще кум…

– В денщики попал, Нилыч…

– В денщики?.. К кому?..

– К Лузгину, капитану второго ранга… Может, слыхал?

– Слыхал… Ничего себе… Ну-кось!.. вторительно?..

И Нилыч снова налил стаканчик.

– Будь здоров, Нилыч!..

– Будь здоров, Федос! – проговорил и Нилыч, выпивая в свою очередь.

– С им-то ничего жить, только женка его, я тебе скажу…

– Зудливая нешто?

– Как есть заноза, и злющая. Ну, и о себе много полагает. Думает, что белая да ядреная, так уж лучше и нет…

– Ты у них по какой же части?

– В няньках при барчуке. Мальчонка славный, душевный мальчонка… Кабы не заноза эта самая, легко было бы жить… А она всем в доме командует…

– А сам?

– То-то он у ней вроде бытто подвахтенного. Перед ей и не пикнет, а, кажется, с рассудком человек… Совсем в покорности.

– Это бывает, братец ты мой! Бы-вает! – протянул Нилыч.

Сам он, когда-то лихой боцман и «человек с рассудком», тоже находился под командой своей жены, хотя при посторонних и хорохорился, стараясь показать, что он ее нисколько не боится.

– Дайся только бабе в руки, она тебе покажет кузькину маменьку. Известно, в бабе настоящего рассудка нет, а только одна брехня, – продолжал Нилыч, понижая голос и в то же время опасливо посматривая на двери. – Бабу надо держать в струне, чтобы понимала начальство. Да что это моя-то копается? Рази пойти ее шугануть!..

Но в эту минуту отворилась дверь и в комнату вошла Авдотья Петровна, здоровая, толстая и высокая женщина лет пятидесяти с очень энергичным лицом, сохранившим еще остатки былой пригожести. Достаточно было взглянуть на эту внушительную особу, чтобы оставить всякую мысль о том, что низенький и сухонький Нилыч, казавшийся перед женой совсем маленьким, мог ее «шугануть». В засученных красных ее руках был завернутый в тряпки горшок со щами. Сама она так и пылала.

– А я думала: с кем это Нилыч стрекочет?.. А это Федос Никитич!.. Здравствуйте, Федос Никитич… И то забыли! – говорила густым, низким голосом боцманша.

И, поставивши горшок на стол, протянула куму руку и бросила Нилычу:

– Поднес гостю-то?

– А как же? Небось, тебя не дожидались!

Авдотья Петровна новела взглядом на Нилыча, точно дивясь его прыти, и разлила по тарелкам щи, от которых шел пар и вкусно пахло. Затем достала из шкафчика с посудой еще два стаканчика и наполнила все три.

– Что правильно, то правильно! Петровна, братец ты мой, рассудливая женщина! – заметил Нилыч не без льстивой нотки, умильно глядя на водку.

– Милости просим, Федос Никитич, – предложила боцманша.

Чижик не отказался.

– Будьте здоровы, Авдотья Петровна! Будь здоров, Нилыч!

– Будьте здоровы, Федос Никитич.

– Будь здоров, Федос!

Все трое выпили, у всех были серьезные и несколько торжественные лица. Перекрестившись, начали хлебать в молчании щи. Только по временам раздавался низкий голос Авдотьи Петровны:

– Милости просим!

После щей полуштоф был пуст.

Боцманша пошла за жареным и, возвратившись, вместе с куском мяса поставила на стол еще полуштоф.

Нилыч, видимо, подавленный таким благородством жены, воскликнул:

– Да, Федос… Петровна, одно слово…

К концу обеда разговор сделался оживленнее. Нилыч уже заплетал языком и размяк. Чижик и боцманша, оба красные, были клюкнувши, но нисколько не теряли своего достоинства.

Федос рассказывал о «белобрысой», о том, как она утесняет Анютку и какой у них подлый денщик Иван, и философствовал насчет того, что бог все видит и наверное быть Лузгинихе в аду, коли она не одумается и не вспомнит бога.

– Как вы полагаете, Авдотья Петровна?

– Другого места ей не будет, сволочи! – энергично отрезала боцманша. – Мне знакомая прачка тоже сказывала, какая она уксусная сука…

– Небось, там, в пекле значит, ее отполируют в лучшем виде… От-по-ли-ру-ют! Сделайте одолжение! Не хуже, чем на флоте! – вставил Нилыч, имевший, по-видимому, об аде представление как о месте, где будут так же отчаянно пороть, как и на кораблях. – А повару раскровяни морду. Не станет он тогда кляузничать.

– И раскровяню, ежели нужно будет… Совсем оголтелый пес. Добром не выучишь! – проговорил Чижик и вспомнил об Анютке.

Петровна стала жаловаться на дела. Совсем нынче подлые торговки стали, особенно из молодых. Так и норовят из-под носа отбить покупателя.

– А мужчинское известное дело. Матрос да солдат к молодым торговкам лезет, как окунь на червя. Купит на две копейки, а сам, бесстыдник, норовит уколупнуть бабу на рубь… А другая подлющая баба и рада… Так зенками и вертит…

И, словно припомнив какую-то неприятность, Петровна приняла несколько воинственный вид, подперев бок своею здоровенною рукой, и воскликнула:

– А я терплю-терплю, а глаза черномазой Глашке выцарапаю! Знаете Глашку-то?.. – обратилась боцманша к Чижику. – Вашего экипажа матроска… Марсового Ковшикова жена?..

– Знаю… За что же вы, Авдотья Петровна, хотите Глашку проучить?

– А за то самое, что она подлая! Вот за что… У меня покупателев неправильно отбивает… Вчера подошел ко мне антиллерист… Человек уж в возрасте в таком, что старому дьяволу нечего разбирать бабьи подлости… Ему на том свете уж и паек готов… Ну, подошел к ларьку – так по правилам, значит, уж мой покупатель, и всякая честная торговка должна перестать драть глотку на зазыв… А Глашка заместо того, мерзавка, грудь пятит, чтобы ульстить антиллериста, и голосом воет: «Ко мне, кавалер! Ко мне, солдатик бравый!.. Я дешевле продам!» И зубы скалит, толсторожая… И что бы вы думали?.. Старый-то облезлый пес облестился, что его, дурака, молодая баба назвала бравым солдатиком, и к ней… У нее и купил. Ну, и отчесала же я их обоих: и антиллериста и Глашку!.. Да разве эту подлюгу словом проймешь!

Федос и в особенности Нилыч хорошо знали, что Петровна в минуты возбуждения ругалась не хуже любого, боцмана и могла, казалось, пронять всякого. Недаром все на рынке – и торговки и покупатели – боялись ее языка.

Однако мужчины из деликатности промолчали.

– Беспременно выцарапаю ей глаза, ежели еще раз Глашка осмелится! – повторила Петровна.

– Небось, не посмеет!.. С такой, можно сказать, умственной бабой не посмеет! – проговорил Нилыч.

И, несмотря на то, что уже был достаточно «зарифившись» и еле плел языком, обнаружил, однако, дипломатическую хитрость, начав выхваливать добродетели своей супруги… Она, дескать, и большого ума, и хозяйственна, и мужа своего кормит… одним словом, такой другой женщины не сыскать по всему Кронштадту. После чего намекнул, что если бы теперь по стаканчику пива, то было бы самое лучшее дело… Только по стаканчику…

– Как ты об этом полагаешь, Петровна? – просительным тоном проговорил Нилыч.

– Ишь ведь, старый хрыч… к чему подъезжает!.. И без того слаб… А еще пива ему дай… То-то лестные слова молол, лукавый.

Однако Петровна говорила эти речи без сердца и, как видно, сама находила, что пиво вещь недурная, потому что вскоре надела на голову платок и вышла из комнаты.

Через несколько минут она вернулась, и несколько бутылок пива красовалось на столе.

– И провористая же баба Петровна, я тебе скажу, Федос… Ах, что за баба! – повторил в пьяном умилении Нилыч после двух стаканов пива.

– Ишь, разлимонило уже! – не без снисходительного презрения промолвила Петровна.

– Меня разлимонило? Старого боцмана?.. Неси еще пару бутылок… Я один выпью… А пока вали, милая супруга, еще стаканчик…

– Будет с тебя…

– Петровна! Уважь супруга…

– Не дам! – резко ответила Петровна.

Нилыч принял обиженный вид.

Был уже пятый час, когда Федос, простившись с хозяевами и поблагодарив за угощение, вышел на улицу. В голове у него шумело, но ступал он твердо и с особенною аффектацией становился во фронт и отдавал честь при встрече с офицерами. И находился в самом добродушном настроении и всех почему-то жалел. И Анютку жалел, и встретившуюся ему на дороге маленькую девочку пожалел, и кошку, прошмыгнувшую мимо него, пожалел, и проходивших офицеров жалел. Идут, мол, а того не понимают, что они несчастные… Бога-то забыли, а он, батюшка, все видит…

Сделав необходимые покупки, Федос пошел на Петровскую пристань, встретил там среди гребцов на дожидающих офицеров шлюпках знакомых, поговорил с ними, узнал, что «Копчик» находится теперь в Ревеле, и в седьмом часу вечера направился домой.

Лайка встретила Чижика радостным бреханьем.

– Здравствуй, Лаечка… Здорово, брат! – ласково приветствовал он собаку и стал ее гладить… – Что, кормили тебя?.. Небось, забыли, а? Погоди… принесу тебе… Чай, в кухне что найдется…

Иван сидел на кухне у окна и играл на гармони.

При виде Федоса, выпившего, он с довольным видом усмехнулся и проговорил:

– Хорошо погуляли?

– Ничего себе погулял…

И, пожалев, что Иван сидит дома один, прибавил:

– Иди и ты погуляй, пока господа не вернутся, а я буду дом сторожить…

– Куда уж теперь гулять… Семь часов! Скоро и господа вернутся.

– Твое дело. А ты мне дай косточек, если есть…

– Бери… Вон лежат…

Чижик взял кости, отнес их собаке, и, вернувшись, присел на кухне, и неожиданно проговорил:

– А ты, братец мой, лучше живи по-хорошему… Право… И не напущай ты на себя форцу… Все помрем, а на том свете форцу, любезный ты мой, не спросят.

– Это вы в каких, например, смыслах?

– А во всяких… И к Анютке не приставай… Силком девку не привадишь, а она, сам видишь, от тебя бегает… За другой лучше гоняйся… Грешно забиждать девку-то… И так она забижена! – продолжал Чижик ласковым тоном. – И всем нам без свары жить можно… Я тебе без всякого сердца говорю…

– Уж не вам ли Анютка приглянулась, что вы так заступаетесь?.. – насмешливо проговорил повар.

– Глупый!.. Я в отцы ей гожусь, а не то чтобы какие подлости думать.

Однако Чижик не продолжал разговора в этом направлении и несколько смутился.

А Иван между тем говорил вкрадчивым тенорком:

– Я, Федос Никитич, и сам ничего лучшего не желаю, как жить, значит, в полном с вами согласии… Вы сами мною пренебрегаете…

– А ты форц-то свой брось… Вспомни, что ты матросского звания человек, и никто тобой пренебрегать не будет… Так-то, брат… А то, в денщиках околачиваясь, ты и вовсе совесть забыл… Барыне кляузничаешь… Разве это хорошо?.. Ой, нехорошо это… Неправильно…

В эту минуту раздался звонок. Иван бросился отворять двери. Пошел и Федос встречать Шурку.

Марья Ивановна пристально оглядела Федоса и произнесла:

– Ты пьян!..

Шурка, хотевший было подбежать к Чижику, был резко одернут за руку.

– Не подходи к нему… Он пьян!

– Никак нет, барыня… Я вовсе не пьян… Почему вы полагаете, что я пьян?.. Я, как следует, в своем виде и все могу справлять… И Лександру Васильича уложу спать и сказку расскажу… А что выпил я маленько… это точно… У боцмана Нилыча… В самую плепорцию… по совести.

– Ступай вон! – крикнула Марья Ивановна. – Завтра я с тобой поговорю.

– Мама… мама… Пусть меня Чижик уложит!

– Я сама тебя уложу! А пьяный не может укладывать.

Шурка залился слезами.

– Молчи, гадкий мальчишка! – крикнула на него мать… – А ты, пьяница, чего стоишь? Ступай сейчас же на кухню и ложись спать.

– Эх, барыня, барыня! – проговорил с выражением не то упрека, не то сожаления Чижик и вышел из комнаты.

Шурка не переставал реветь. Иван торжествующе улыбался.

На следующее утро Чижик, вставший, по обыкновению, в шесть часов, находился в мрачном настроении. Обещание Лузгиной «поговорить» с ним сегодня, по соображениям Федоса, не предвещало ничего хорошего. Он давно видел, что барыня терпеть его не может, зря придираясь к нему, и с тревогой в сердце догадывался, какой это будет «разговор». Догадывался и становился мрачнее, сознавая в то же время полную свою беспомощность и зависимость от «белобрысой», которая почему-то стала его начальством и может сделать с ним все, что ей угодно.

«Главная причина – зла на меня, и нет в ей ума, чтобы понять человека!»

Так размышлял о Лузгиной старый матрос и в эту минуту не утешался сознанием, что она будет на том свете в аду, а мысленно довольно-таки энергично выругал самого Лузгина за то, что он дает волю такой «злющей ведьме», как эта белобрысая. Ему бы, по-настоящему, следовало усмирить ее, а он…

Федос вышел на двор, присел на крыльце и, порядочно-таки взволнованный, курил трубочку за трубочкой в ожидании, пока закипит поставленный им для себя самовар.

На дворе уже началась жизнь. Петух то и дело вскрикивал, как сумасшедший, приветствуя радостное, погожее утро. В зазеленевшем саду чирикали воробьи и заливалась малиновка. Ласточки носились взад и вперед, скрываясь на минутку в гнездах, и снова вылетали на поиски за добычей.

Но сегодня Федос не с обычным радостным чувством глядел на все окружающее. И когда Лайка, только что проснувшаяся, поднялась на ноги и, потянувшись всем своим телом, подбежала, весело повиливая хвостом, к Чижику, он поздоровался с ней, погладил ее и, словно бы отвечая на занимавшие его мысли, проговорил, обращаясь к ласкавшейся собаке:

– Тоже, брат, и наша жизнь вроде твоей собачьей… Какой попадется хозяин…

Вернувшись на кухню, Федос презрительно повел глазами на только что вставшего Ивана и, не желая обнаруживать перед ним своего тревожного состояния, принял спокойно-суровый вид. Он видел вчера, как злорадствовал Иван в то время, когда кричала барыня, и, не обращая на него никакого внимания, стал пить чай.

На кухню вошла Анютка, заспанная, немытая, с румянцем на бледных щеках, имея в руках барынино платье и ботинки. Она поздоровалась с Федосом как-то особенно ласково после вчерашней истории и не кивнула даже в ответ на любезное приветствие повара с добрым утром.

Чижик предложил Анютке попить чайку и дал ей кусок сахару. Она наскоро выпила две чашки и, поблагодарив, поднялась.

– Пей еще… Сахар есть, – сказал Федос.

– Благодарствуйте, Федос Никитич. Надо барынино платье чистить поскорей. И неравно ребенок проснется…

– Давай я, что ли, почищу, а ты пока угощайся чаем!

– Тебя не просят! – резко оборвала повара Анютка и вышла из кухни.

– Ишь, какая сердитая, скажите, пожалуйста! – кинул ей вслед Иван.

И, покрасневший от досады, взглянул исподлобья на Чижика и, усмехнувшись, подумал:

«Ужо будет тебе сегодня, матросне!»

Ровно в восемь часов Чижик пошел будить Шурку. Шурка уже проснулся и, припомнив вчерашнее, сам был невесел и встретил Федоса словами:

– А ты не бойся, Чижик… Тебе ничего не будет!..

Он хотел утешить и себя и своего любимца, хотя в душе и далеко был не уверен, что Чижику ничего не будет.

– Бойся – не бойся, а что бог даст! – отвечал, подавляя вздох, Федос. – С какой еще ноги маменька встанет! – угрюмо прибавил он.

– Как с какой ноги?

– А так говорится. В каком, значит, карактере будет… А только твоя маменька напрасно полагает, что я вчера пьяный был… Пьяные не такие бывают. Ежели человек может как следует сполнять свое дело, какой же он пьяный?..

Шурка вполне с этим согласился и сказал:

– И я вчера маме говорил, что ты совсем не был пьян, Чижик… Антон не такой бывал… Он качался, когда шел, а ты вовсе не качался…

– То-то и есть… Ты вот малолеток и то понял, что я был в своем виде… Я, брат, знаю меру… И папенька твой ничего бы не сделал, увидавши меня вчерась. Увидал бы, что я выпил в плепорцию… Он понимает, что матросу в праздник не грех погулять… И никому вреды от того нет, а маменька твоя рассердилась. А за что? Что я ей сделал?..

– Я буду маму просить, чтоб она на тебя не сердилась… Поверь, Чижик…

– Верю, хороший мой, верю… Ты-то – добер… Ну, иди теперь чай пить, а я пока комнату твою уберу, – сказал Чижик, когда Шурка был готов.

Но Шурка, прежде чем идти, сунул Чижику яблоко и конфетку и проговорил:

– Это тебе, Чижик. Я и Анютке оставил.

– Ну, спасибо. Только я лучше спрячу… После сам скушаешь на здоровье.

– Нет, нет… Непременно съешь… Яблоко пресладкое. А я попрошу маму, чтобы она не сердилась на тебя, Чижик… Попрошу! – снова повторил Шурка.

И с этими словами, озабоченный и встревоженный, вышел из детской.

– Ишь ведь – дитё, а чует, какова маменька! – прошептал Федос и принялся с каким-то усердным ожесточением убирать комнату.

Не прошло и пяти минут, как в детскую вбежала Анютка и, глотая слезы, проговорила:

– Федос Никитич! Вас барыня зовет!

– А ты чего плачешь?

– Сейчас меня била и грозит высечь…

– Ишь, ведьма!.. За что?

– Верно, этот подлый человек ей чего наговорил… Она сейчас на кухне была и вернулась злющая-презлющая…

– Подлый человек всегда подлого слушает.

– А вы, Федос Никитич, лучше повинитесь за вчерашнее… А то она…

– Чего мне виниться! – угрюмо промолвил Федос и пошел в столовую.

Действительно, госпожа Лузгина, вероятно, встала сегодня с левой ноги, потому что сидела за столом хмурая и сердитая. И когда Чижик явился в столовую и почтительно вытянулся перед барышней, она взглянула на него такими злыми и холодными глазами, что мрачный Федос стал еще мрачнее.

Смущенный Шурка замер в ожидании чего-то страшного и умоляюще смотрел на мать. Слезы стояли в его глазах.

Прошло несколько секунд в томительном молчании.

Вероятно, молодая женщина ждала, что Чижик станет просить прощения за то, что был пьян и осмелился дерзко отвечать.

Но старый матрос, казалось, вовсе и не чувствовал себя виновным.

И эта «бесчувственность» дерзкого «мужлана», не признающего, по-видимому, авторитета барыни, еще более злила молодую женщину, привыкшую к раболепию окружающих.

– Ты помнишь, что было вчера? – произнесла она наконец тихим голосом, медленно отчеканивая слова.

– Все помню, барыня. Я пьяным не был, чтобы не помнить.

– Не был? – протянула, зло усмехнувшись, барыня. – Ты, вероятно, думаешь, что пьян только тот, кто валяется на земле?..

Федос молчал: что, мол, отвечать на глупости!

– Я тебе что говорила, когда брала в денщики? Говорила я тебе, чтобы ты не смел пить? Говорила?.. Что ж ты стоишь как пень?.. Отвечай!

– Говорили.

– А Василий Михайлович говорил тебе, чтобы ты меня слушался и чтобы не смел грубить? Говорил? – допрашивала все тем же ровным, бесстрастным голосом Лузгина.

– Сказывали.

– А ты так-то слушаешь приказания?.. Я выучу тебя, как говорить с барыней… Я покажу тебе, как представляться тихоней да исподтишка заводить шашни… Я вижу… все знаю! – прибавила Марья Ивановна, бросая – взгляд на Анютку.

Тут Федос не вытерпел.

– Это уж вы напрасно, барыня… Как перед господом богом говорю, что никаких шашней не заводил… А если вы слушаете кляузы да наговоры подлеца вашего повара, то как вам угодно… Он вам еще не то набрешет! – проговорил Чижик.

– Молчать! Как ты смеешь так со мной говорить?! Анютка! Принеси мне перо, чернила и почтовой бумаги!

– Мама! – умоляющим, вздрагивающим голосом воскликнул Шурка.

– Убирайся вон! – прикрикнула на него мать.

– Мама… мамочка… милая… хорошая… Если ты меня любишь… не посылай Чижика в экипаж…

И, весь потрясенный, Шурка бросился к матери и, рыдая, припал к ее руке.

Федос почувствовал, что у него щекочет в горле. И хмурое лицо его просветлело в благодарном умилении.

– Пошел вон!.. Не твое дело!

И с этими словами она оттолкнула мальчика… Пораженный, все еще не веря решению матери, он отошел в сторону и плакал.

Лузгина в это время быстро и нервно писала записку к экипажному адъютанту. В этой записке она просила «не отказать ей в маленьком одолжении» – приказать высечь ее денщика за пьянство и дерзости. В конце записки она сообщала, что завтра собирается в Ораниенбаум на музыку и надеется, что Михаил Александрович не откажется ей сопутствовать.

Запечатав конверт, она отдала его Чижику и сказала:

– Сейчас отправляйся в экипаж и отдай это письмо адъютанту!

– Слушаю-с! – дрогнувшим голосом ответил матрос, хмуря нависшие брови и стараясь скрыть волнение, охватившее его.

Шурка рванулся к матери.

– Мамочка… ты этого не сделаешь… Чижик!.. Постой… не уходи! Он чудный… славный… Мамочка!.. милая… родная… Не посылай его! – молил Шурка.

– Ступай! – крикнула Лузгина денщику. – Я знаю, что ты подучил глупого мальчика… Думал меня разжалобить?..

– Не я учил, а бог! Вспомните его когда-нибудь, барыня! – с какою-то суровою торжественностью проговорил Федос и, кинув взгляд, полный любви, на Шурку, вышел из комнаты.

– Ты, значит, гадкая… злая… Я тебя не люблю! – вдруг крикнул Шурка, охваченный негодованием и возмущенный такою несправедливостью. – И я никогда не буду любить тебя! – прибавил он, сверкая заплаканными глазенками.

– Вот ты какой?! Вот чему научил тебя этот мерзавец?! Ты смеешь так говорить с матерью?

– Чижик не мерзавец… Он хороший, а ты… нехорошая! – в бешеной отваге отчаяния продолжал Шурка.

– Так я и тебя выучу, как говорить со мной, мерзкий мальчишка! Анютка! Скажи Ивану, чтобы принес розги…

– Что ж… секи… гадкая… злая… Секи!.. – в каком-то диком ожесточении вопил Шурка.

И в то же время личико его покрывалось смертельною бледностью, все тело вздрагивало, а большие, с расширенными зрачками глаза с выражением ужаса смотрели на двери…

Раздирающие душу вопли наказываемого ребенка донеслись до ушей Федоса, когда он выходил со двора, имея за обшлагом рукава шинели записку, содержание которой не оставляло в матросе никаких сомнений.

Полный чувства любви и сострадания, он в эту минуту забыл о том, что ему самому под конец службы предстоит порка, и, растроганный, жалел только мальчика. И он почувствовал, что этот барчук, не побоявшийся пострадать за своего пестуна, отныне стал ему еще дороже и совсем завладел его сердцем.

– Ишь ведь, подлая! Даже родное дитё не пожалела! – проговорил с негодованием Чижик и прибавил шагу, чтобы не слыхать этого детского крика, то жалобного, молящего, то переходящего в какой-то рев затравленного, беспомощного зверька.

Молодой мичман, сидевший в экипажной канцелярии, был удивлен, прочитав записку Лузгиной. Он служил раньше в одной роте с Чижиком и знал, что Чижик считался одним из лучших матросов в экипаже и никогда не был ни пьяницей, ни грубияном.

– Ты что это, Чижик? Пьянствовать начал?

– Никак нет, ваше благородие…

– Однако… Марья Ивановна пишет…

– Точно так, ваше благородие…

– Так в чем же дело, объясни.

– Вчера выпил я маленько, ваше благородие, отпросившись со двора, и вернулся как следует, в настоящем виде… в полном, значит, рассудке, ваше благородие…

– Ну?

– А госпоже Лузгиной и покажись, что я пьян… Известно, по женскому своему понятию она не рассудила, какой есть пьяный человек…

– Ну, а насчет дерзостей?.. Ты нагрубил ей?

– И грубостей не было, ваше благородие… А что насчет ейного повара-денщика я сказал, что она слушает его подлые кляузы, это точно…

И Чижик правдиво рассказал, как было дело.

Мичман несколько минут был в раздумье. Он знаком был с Марией Ивановной, одно время был даже к ней неравнодушен и знал, что эта дама очень строгая и придирчивая с прислугой и что муж ее довольно-таки часто посылал денщиков в экипаж для наказания, – разумеется, по настоянию жены, так как всем было известно в Кронштадте, что Лузгин, сам человек мягкий и добрый, находится под башмаком у красивой Марьи Ивановны.

– А все-таки, Чижик, я должен исполнить просьбу Марьи Ивановны, – проговорил, наконец, молодой офицер, отводя от Чижика несколько смущенный взор.

– Слушаю, ваше благородие.

– Ты понимаешь, Чижик, я должен… – мичман подчеркнул слово «должен», – ей верить. И Василий Михайлович просил, чтобы требования его жены о наказаниях денщиков исполнялись, как его собственные.

Чижик понимал только, что его будут сечь по желанию «белобрысой», и молчал.

– Я тут, Чижик, ни при чем! – словно бы оправдывался мичман.

Он ясно сознавал, что совершает несправедливое и беззаконное дело, собираясь наказать матроса по просьбе дамы, и что, по долгу службы и совести, не должен совершать его, имей он хоть немножко мужества. Но он был слабый человек и, как все слабые люди, успокаивал себя тем, что если Чижика он не накажет теперь, то по возвращении из плавания Лузгина матрос будет наказан еще беспощаднее. Кроме того, придется поссориться с Лузгиным и, быть может, иметь неприятности и с экипажным командиром: последний был дружен с Лузгиным, втайне, кажется, даже вздыхал по барыньке, прельщавшей старого, как спичка худенького, моряка главным образом своим пышным станом, и, не отличаясь большою гуманностью, находил, что матросу никогда не мешает «всыпать».

И молодой офицер приказал дежурному приготовить все, что нужно, в цейхгаузе для наказания.

В большом цейхгаузе тотчас же была поставлена скамейка. Два унтер-офицера с напряженно-недовольными лицами стали по бокам, имея в руках по толстому пучку свежих зеленых прутьев. Такие же пучки лежали на полу – на случай, если понадобится менять розги.

Еще не совсем закалившийся, недолго служивший во флоте мичман, слегка взволнованный, стал поодаль.

Сознавая всю несправедливость предстоящего наказания, Чижик с какою-то угрюмой покорностью, чувствуя стыд и в то же время позор оскорбленного человеческого достоинства, стал раздеваться необыкновенно торопливо, словно ему было неловко, что он заставляет ждать и этих двух хорошо знакомых унтер-офицеров и молодого мичмана.

Оставшись в одной рубахе, Чижик перекрестился и лег ничком на скамейку, положив голову на скрещенные руки, и тотчас же зажмурил глаза.

Давно уже его не наказывали, и эта секунда-другая в ожидании удара была полна невыразимой тоски от сознания своей беспомощности и унижения… Перед ним пронеслась вся его безотрадная жизнь.

Мичман между тем подозвал к себе одного из унтер-офицеров и шепнул:

– Полегче!

Унтер-офицер просветлел и шепнул о том же товарищу.

– Начинай! – скомандовал молодой человек, отворачиваясь.

После десятка ударов, не причинивших почти никакой боли Чижику, так как эти зеленые прутья после энергичного взмаха едва только касались его тела, – мичман крикнул:

– Довольно! Явись после ко мне, Чижик!

И с этими словами вышел.

Чижик, по-прежнему угрюмый, испытывая стыд, несмотря на комедию наказания, торопливо оделся и проговорил:

– Спасибо, братцы, что не били… Одним только срамом отделался…

– Это адъютант приказывал. А тебя за что это прислали, Федос Никитич?

– А за то, что глупая и злющая баба у меня теперь вроде главного начальника…

– Это кто же?..

– Лузгиниха…

– Известная живодерка! Часто присылает сюда денщиков! – заметил один из унтер-офицеров. – Как же ты будешь жить-то теперь у нее?

– Как бог даст… Надо жить… Ничего не поделаешь… Да и мальчонка ейный, у которого я в няньках, славный… И его, братцы, бросить жалко… Из-за меня и его секли… Заступался, значит, перед матерью…

– Ишь ты… Не в мать, значит.

– Вовсе не похож… Добер – страсть!

Чижик явился в канцелярию и прошел в кабинет, где сидел адъютант. Тот передал Чижику письмо и проговорил:

– Отдай Марье Ивановне… Я ей пишу, что тебя строго наказали…

– Премного благодарен, что пожалели старого матроса, ваше благородие! – с чувством проговорил Чижик.

– Я что ж… Я, братец, не зверь… Я и совсем бы не наказал тебя… Я знаю, какой ты исправный и хороший матрос! – говорил все еще смущенный мичман. – Ну, ступай к своей барыне… Дай тебе бог с ней ужиться… Да смотри… не болтай, как тебя наказывали! – прибавил мичман.

– Не извольте сумлеваться! Счастливо оставаться, ваше благородие!

Шурка сидел, забившись в угол детской, с видом запуганного зверька. Он то и дело всхлипывал. При каждом новом воспоминании о нанесенной ему обиде рыдания подступали к горлу, он вздрагивал, и злое чувство приливало к сердцу и охватывало все его существо. Он в эти минуты ненавидел мать, но еще более Ивана, который явился с розгами веселый и улыбающийся и так крепко сжимал его бьющееся тело во время наказания. Не держи его этот гадкий человек так крепко, он бы убежал.

И в голове мальчика бродили мысли о том, как он отомстит повару… Непременно отомстит… И расскажет папе, как только он вернется, как несправедливо поступила мама с Чижиком… Пусть папа узнает…

По временам Шурка выходил из своего угла и взглядывал в окно: не идет ли Чижик?.. «Бедный Чижик! Верно, и его больно секли… А он не знает, что и меня высекли за него. Я ему все… все расскажу!»

Эти мысли о Чижике несколько успокаивали его, и он ждал возвращения своего друга с нетерпением.

Марья Ивановна, сама взволнованная, ходила по своей большой спальне, полная ненависти к денщику, из-за которого ее Шурка осмелился так говорить с матерью. Положительно этот матрос имеет скверное влияние на мальчика, и его следует удалить… Вот только вернется из плавания Василий Михайлович, и она попросит его взять другого денщика. А пока – нечего делать – придется терпеть этого грубияна. Наверное, он не посмеет теперь напиваться пьяным и грубить ей после того, как его в экипаже накажут… Необходимо было его проучить!

Марья Ивановна несколько раз тихонько заглядывала в детскую и снова возвращалась, напрасно ожидая, что Шурка придет просить прощения.

Раздраженная, она то и дело бранила Анютку и стала допрашивать ее насчет ее отношений с Чижиком.

– Говори, подлянка, всю правду… Говори…

Анютка клялась в своей невиновности.

– Повар, так тот, барыня, прохода мне не давал! – говорила Анютка. – Все лез с разными подлостями, а Федос никогда и не думал, барыня…

– Отчего же ты раньше мне ничего не сказала о поваре? – подозрительно спрашивала Лузгина.

– Не смела, барыня… Думала, отстанет…

– Ну, я вас всех разберу… Ты смотри у меня!.. Поди узнай, что делает Александр Васильевич!

Анютка вошла в детскую и увидала Шурку, кивающего в окно возвращавшемуся Чижику.

– Барчук! Маменька приказали узнать, что вы делаете… Что прикажете сказать?

– Скажи, Анютка, что я пошел в сад погулять…

И с этими словами Шурка выбежал из комнаты, чтобы встретить Чижика.

У ворот Шурка бросился к Федосу.

Участливо заглядывая в его лицо, он крепко ухватился за шершавую, мозолистую руку матроса и, глотая слезы, повторял, ласкаясь к нему:

– Чижик… Милый, хороший Чижик!

Мрачное и смущенное лицо Федоса озарилось выражением необыкновенной нежности.

– Ишь ведь сердешный! – взволнованно прошептал он.

И, бросив взгляд на окна дома – не торчит ли «белобрысая», Федос быстрым движением поднял Шурку, прижал его к своей груди и осторожно, чтобы не уколоть его своими щетинистыми усами, поцеловал мальчика. Затем он так же быстро опустил его на землю и проговорил:

– Теперь иди домой поскорей, Лександра Васильич. Иди, мой ласковый…

– Зачем? Мы вместе пойдем.

– То-то не надо вместе. Неравно маменька из окна углядит, что ты ветрел свою няньку, и опять засерчает.

– И пусть глядит… Пусть злится!

– Да ты никак бунтовать против маменьки? – промолвил Чижик. – Не годится, милый мой, Лександра Васильич, бунтовать против родной матери. Ее почитать следует… Иди, иди… ужо наговоримся…

Шурка, всегда охотно слушавший Чижика, так как вполне признавал его нравственный авторитет, и теперь готов был исполнить его совет. Но ему хотелось поскорей утешить друга в постигшем его несчастии, и потому, прежде чем уйти, он не без некоторого чувства горделивости произнес:

– А знаешь, Чижик, и меня высекли!

– То-то знаю. Слышал, как ты кричал, бедненький… Из-за меня ты потерпел, голубчик!.. Бог тебе это зачтет, небось! Ну иди же, иди, родной, а то нам с тобой опять попадет…

Шурка убежал, еще более привязанный к Чижику. Несправедливое наказание, которому они оба подверглись, сильнее закрепило их любовь.

Выждав минуту-другую у ворот, Федос твердою и решительною походкой направился через двор в кухню, стараясь под видом презрительной суровости скрыть пред посторонними невольный стыд высеченного человека.

Иван оглядел Чижика улыбающимися глазами, но Чижик даже и не удостоил обратить внимания на повара, точно его и не было на кухне, и прошел в свой уголок в соседней комнате.

– Барыня приказали, чтобы вы немедленно явились к ней, как вернетесь из экипажа! – крикнул ему из кухни Иван.

Чижик не отвечал.

Не спеша снял он шинель, переобулся в парусинные башмаки, достал из сундука яблоко и конфетку, данные ему утром Шуркой, сунул их в карман и, вынув из-за обшлага шинели письмо экипажного адъютанта, пошел в комнаты.

В столовой барыни не было. Там была одна Анютка. Она ходила взад и вперед по комнате, закачивая ребенка и напевая своим приятным голоском какую-то песенку.

Заметив Федоса, Анютка подняла на него свои испуганные глаза. В них теперь светилось выражение скорби и участия.

– Вам барыню, Федос Никитич? – шепнула она, подходя к Чижику.

– Доложи, что я вернулся из экипажа, – промолвил смущенно матрос, опуская глаза.

Анютка направилась было в спальню, но в ту же минуту Лузгина вошла в столовую.

Федос молча подал ей письмо и отошел к дверям.

Лузгина прочла письмо. Видимо, удовлетворенная тем, что просьба ее была исполнена и что дерзкого денщика строго наказали, она проговорила:

– Надеюсь, наказание будет тебе хорошим уроком и ты не осмелишься более грубить…

Чижик угрюмо молчал.

А Лузгина между тем продолжала уже более мягким тоном:

– Смотри же, Феодосии, веди себя, как следует порядочному денщику… Не пей водки, будь всегда почтителен к своей барыне… Тогда и мне не придется наказывать тебя…

Чижик не ронял ни слова.

– Понял, что я тебе говорю? – возвысила голос барыня, недовольная этим молчанием и угрюмым видом денщика.

– Понял!

– Так что ж ты молчишь?.. Надо отвечать, когда с тобой говорят.

– Слушаю-с! – автоматически отвечал Чижик.

– Ну, ступай к молодому барину… Можете идти в сад…

Чижик вышел, а молодая женщина вернулась в спальную, возмущенная бесчувственностью этого грубого матроса. Решительно Василий Михайлович не понимает людей. Расхваливал этого денщика, как какое-то сокровище, а он и пьет, и грубит, и не чувствует никакого раскаяния.

– Ах, что за грубый народ эти матросы! – произнесла вслух молодая женщина.

После завтрака она собралась в гости. Перед тем как уходить, она приказала Анютке позвать молодого барина.

Анютка побежала в сад.

В глубине густого, запущенного сада, под тенью раскидистой липы сидели рядом на траве Чижик и Шурка. Чижик мастерил бумажный змей и о чем-то тихо рассказывал. Шурка внимательно слушал.

– Пожалуйте к маменьке, барчук! – проговорила Анютка, подбегая к ним, вся раскрасневшаяся.

– Зачем? – недовольно спросил Шурка, который чувствовал себя так хорошо с Чижиком, рассказывавшим ему необыкновенно интересные вещи.

– А не знаю. Маменька собралась со двора. Должно быть, хотят с вами проститься…

Шурка неохотно поднялся.

– Что, мама сердится? – спросил он Анютку.

– Нет, барчук… Отошли…

– А ты торопись, ежели маменька требует… Да смотри не бунтуй, Лександра Васильич, с маменькой-то. Мало ли что у матери с сыном выйдет, а все надо почитать родительницу, – ласково напутствовал Шурку Чижик, оставляя работу и закуривая трубочку.

Шурка вошел в спальню боязливо, имея обиженный вид, и смущенно остановился в нескольких шагах от матери.

В нарядном шелковом платье и белой шляпке, красивая, цветущая и благоухающая, Марья Ивановна подошла к Шурке и, ласково потрепав его по щеке, проговорила с улыбкой:

– Ну, Шурка, довольно дуться… Помиримся… Проси у мамы прощенья за то, что ты назвал ее гадкой и злой… Целуй руку…

Шурка поцеловал эту белую пухлую руку в кольцах, и слезы подступили к его горлу.

Действительно, он виноват: он назвал маму злой и гадкой. А Чижик недаром говорит, что грешно быть дурным сыном.

И Шурка, преувеличивая свою вину под влиянием охватившего его чувства, взволнованно и порывисто проговорил:

– Прости, мама!

Этот искренний тон, эти слезы, дрожавшие на глазах мальчика, тронули сердце матери. Она, в свою очередь, почувствовала себя виноватой за то, что так жестоко наказала своего первенца. Пред ней представилось его страдальческое личико, полное ужаса, в ее ушах слышались его жалобные крики, и жалость самки к детенышу охватила женщину. Ей хотелось горячо приласкать мальчика.

Но она торопилась ехать с визитами, и ей было жаль нового парадного платья, и потому она ограничилась лишь тем, что, нагнувшись, поцеловала Шурку в лоб и сказала:

– Забудем, что было. Ты ведь больше не будешь бранить маму?

– Не буду.

– И любишь по-прежнему свою маму?

– Люблю.

– И я тебя люблю, моего мальчика. Ну, до свидания. Ступай в сад…

И с этими словами Лузгина потрепала еще раз Шурку по щеке, улыбнулась ему и, шелестя шелковым платьем, вышла из спальни.

Шурка возвращался в сад не совсем удовлетворенный. Впечатлительному мальчику и слова и ласки матери казались недостаточными и не соответствующими его переполненному чувством раскаяния сердцу. Но еще более его смущало то, что с его стороны примирение было не полное. Хотя он и сказал, что любит маму по-прежнему, но чувствовал в эту минуту, что в душе его еще осталось что-то неприязненное к матери, и не столько за себя, сколько за Чижика.

– Ну, как дела, голубок? Замирился с маменькой? – спрашивал Федос подошедшего тихими шагами Шурку.

– Помирился… И я, Чижик, прощения просил, что обругал маму…

– А разве такое было?

– Было… Я маму назвал злой и гадкой.

– Ишь ведь ты какой у меня отчаянный! Маменьку да как отчекрыжил!..

– Это я за тебя, Чижик, – поспешил оправдаться Шурка.

– То-то понимаю, что за меня… А главная причина – сердце твое не стерпело неправды… вот из-за чего ты взбунтовался, махонький… Оттого ты и Антона жалел… Бог за это простит, хучь ты и матери родной сгрубил… А все-таки это ты правильно, что повинился. Как-никак, а мать… И когда ежели человек чувствует, что виноват, – повинись. Что бы там ни вышло, а самому легче будет… Так ли я говорю, Лександра Васильич? Ведь легче?..

– Легче, – проговорил раздумчиво мальчик.

Федос пристально поглядел на Шурку и спросил:

– Так что же ты ровно затих, посмотрю, а? Какая такая причина, Лександра Васильич? Сказывай, а мы вместе обсудим. После замирения у человека душа бывает легкая, потому все тяжелое зло из души-то выскочит, а ты, гляди-кось, какой туманливый… Или маменька тебя позудила?..

– Нет, не то, Чижик… Мама меня не зудила…

– Так в чем же беда?.. Садись-ка на траву да сказывай… А я буду змея кончать… И важнецкий, я тебе скажу, у нас змей выйдет… Завтра утром, как ветерок подует, мы его спустим…

Шурка опустился на траву и несколько времени молчал.

– Ты вот говоришь, что зло выскочит, а у меня оно не выскочило! – вдруг проговорил Шурка.

– Как так?

– А так, что я все-таки сержусь на маму и не так люблю ее, как прежде… Это ведь нехорошо, Чижик? И хотел бы не сердиться, а не могу…

– За что же ты сердишься, коли вы замирились?

– За тебя, Чижик…

– За меня? – воскликнул Федос.

– Зачем мама напрасно тебя посылала в экипаж? За что она называет тебя дурным, когда ты хороший?

Старый матрос был тронут этой привязанностью мальчика и этой живучестью возмущенного чувства. Мало того, что он потерпел за своего пестуна, он до сих пор не может успокоиться.

«Ишь ведь, божья душа!» – умиленно подумал Федос и в первое мгновение решительно не знал, что на это ответить и как успокоить своего любимца.

Но скоро любовь к мальчику подсказала ему ответ.

С чуткостью преданного сердца он понял лучше самых опытных педагогов, что надо уберечь ребенка от раннего озлобления против матери и во что бы то ни стало защитить в его глазах ту самую «подлую белобрысую», которая отравляла ему жизнь.

И он проговорил:

– А ты все-таки не сердись! Раскинь умишком, и сердце отойдет… Мало ли какое у человека бывает понятие… У одного, скажем, на аршин, у другого – на два… Мы вот с тобой полагаем, что меня здря наказали, а маменька твоя, может, полагает, что не здря. Мы вот думаем, что я не был пьяный и не грубил, а маменька, братец ты мой, может, думает, что, я и пьян был, и грубил, и что за это меня следовало отодрать по всей форме…

Перед Шуркой открывался, так сказать, новый горизонт. Но, прежде чем вникнуть в смысл слов Чижика, он не без участливого любопытства спросил самым серьезным тоном:

– А тебя очень больно секли, Чижик? Как Сидорову козу? – вспомнил он выражение Чижика. – И ты кричал?

– Вовсе даже не больно, а не то что как Сидорову козу! – усмехнулся Чижик.

– Ну?! А ты говорил, что матросов секут больно.

– И очень больно… Только меня, можно сказать, ровно и не секли. Так только, для сраму, наказали и чтобы маменьке угодить, а я и не слыхал, как секли… Спасибо, добрый мичман в адъютантах… Он и пожалел… не приказал по форме сечь… Только ты, смотри, об этом не проговорись маменьке… Пусть думает, что меня как следует отодрали…

– Ай да молодец мичман!.. Это он ловко придумал. А меня, Чижик, так очень больно высекли…

Чижик погладил Шурку по голове и заметил:

– То-то я слышал и жалел тебя… Ну да что об этом говорить… Что было, то прошло.

Наступило молчание.

Федос хотел было предложить сыграть в дураки, но Шурка, видимо чем-то озабоченный, спросил:

– Так ты, Чижик, думаешь, что мама не понимает, что виновата перед тобой?

– Пожалуй, что и так. А может, и понимает, да не хочет показать виду перед простым человеком. Тоже бывают такие люди, которые гордые. Вину свою чуют, а не сказывают…

– Хорошо… Значит, мама не понимает, что ты хороший, и от этого тебя не любит?

– Это ейное дело судить о человеке, и за то сердце против маменьки иметь никак невозможно… К тому же, по женскому званию, она и совсем другого рассудка, чем мужчина… Ей человек не сразу оказывается… Бог даст, опосля и она распознает, каков я есть, значит, человек, и станет меня лучше понимать. Увидит, что хожу я за ее сыночком как следует, берегу его, сказки ему сказываю, ничему дурному не научаю и что живем мы с тобой, Лександра Васильич, согласно, – сердце-то материнское, глядишь, свое и окажет. Любя свое дитё родное, и няньку евойную не станет утеснять дарма. Всё, братец ты мой, временем приходит, пока господь не умудрит… Так-то, Лександра Васильич… И ты зла не таи против своей маменьки, друг мой сердечный! – заключил Федос.

Благодаря этим словам мать была до некоторой степени оправдана в глазах Шурки, и он, просветлевший и обрадованный, как бы в благодарность за это оправдание, разрешившее его сомнения, порывисто поцеловал Чижика и уверенно воскликнул:

– Мама непременно полюбит тебя, Чижик! Она узнает, какой ты! Узнает!

Федос, далеко не разделявший этой радостной уверенности, с ласкою глядел на повеселевшего мальчика.

А Шурка оживленно продолжал:

– И тогда мы, Чижик, отлично заживем… Никогда мама не пошлет тебя в экипаж… И этого гадкого Ивана прогонит… Это ведь он наговаривает на тебя маме… Я его терпеть не могу… И меня он крепко давил, когда мама секла… Как папа вернется, я ему все расскажу про этого Ивана… Ведь правда, надо рассказать, Чижик?

– Не говори лучше… Не заводи кляуз, Лександра Васильич. Не путайся в эти дела… Ну их! – брезгливо промолвил Федос и махнул рукой с видом полнейшего пренебрежения. – Правда, брат, сама скажет, а жаловаться барчуку на прислугу без крайности не годится… Другой несмышленый да озорной ребенок и здря родителям пожалуется, а родители не разберут и прислугу отшлифуют. Небось, не сладко. Тоже и Иван этот самый… Хучь он и довольно даже подлый человек, что на своего же брата господам брешет, а ежели по-настоящему-то рассудить, так он и совесть-то потерял не по своей только вине. Он, например, ежели пришел наушничать, так ты его, подлеца, в зубы, да раз, да два, да в кровь, – говорил, загораясь негодованием, Федос. – Небось, больше не придет… И опять же: Иван все в денщиках околачивался, ну и вовсе бессовестным стал… Известно ихнее лакейское дело: настоящей, значит, трудливой работы нет, а прямо сказать – одна только фальшь… Тому угоди, тому подай, к тому подлестись, – человек и фальшит да брюхо отращивает, да чтобы скуснее объедки господские сожрать… Будь он форменным матросом, может, и Иван этой в себе подлости не имел… Матросики вывели бы его на линию… Так обломали бы его, что мое вам почтение!.. То-то оно и есть!.. И Иван стал бы другим Иваном… Однако брешу я, старый, только скуку навожу на тебя, Лександра Васильич… Давай-ка в дураки, а то в рамцу… Веселее будет…

Он вынул из кармана карты, вынул яблоко и конфетку и, подавая Шурке, промолвил:

– Накось, покушай…

– Это твое, Чижик…

– Ешь, говорят… Мне и скусу не понять, а тебе лестно… Ешь!

– Ну, спасибо, Чижик… Только ты возьми половину.

– Разве кусочек… Ну, сдавай, Лександра Васильич… Да смотри, опять не объегорь няньку… Третьего дня все меня в дураках оставлял! Дошлый ты в картах! – промолвил Федос.

Оба примостились поудобнее на траве, в тени, и стали играть в карты.

Скоро в саду раздался веселый, торжествующий смех Шурки и намеренно ворчливый голос нарочно проигрывающего старика:

– Ишь ведь, опять оставил в дураках… Ну ж и дока ты, Лександра Васильич!

Конец августа на дворе. Холодно, дождливо и неприветливо. Солнца не видать из-за свинцовых туч, окутавших со всех сторон небо. Ветер так и гуляет по грязным кронштадтским улицам и переулкам, напевая тоскливую осеннюю песню, и порой слышно, как ревет море.

Большая эскадра старинных парусных кораблей и фрегатов уже возвратилась из долгого крейсерства в Балтийском море под начальством известного в те времена адмирала, который, охотник выпить, говорил, бывало, у себя за обедом: «Кто хочет быть пьян – садись подле меня, а кто хочет быть сыт – садись подле брата». Брат был тоже адмирал и славился обжорством.

Корабли втянулись в гавань и разоружались, готовясь к зимовке. Кронштадтские рейды опустели, но зато затихшие летом улицы оживились.

«Копчик» еще не вернулся из плавания. Его ждали со дня на день.

В квартире у Лузгиных стоит тишина, та подавляющая тишина, которая бывает в домах, где есть тяжелобольные. Все ходят на цыпочках и говорят неестественно тихо.

Шурка болен и болен серьезно. У него воспаление обоих легких, которым осложнилась бывшая у него корь. Вот уж две недели, как он лежит пластом на своей кроватке, исхудалый, с осунувшимся личиком и лихорадочно блестящими глазами, большими и скорбными, покорно притихший, точно подстреленная птица. Доктор ходит два раза в день, и его добродушное лицо при каждом посещении делается все серьезнее и серьезнее, причем губы как-то комично вытягиваются, точно он ими выражает опасность положения.

Все это время Чижик находился безотлучно при Шурке. Больной настоятельно требовал, чтобы Чижик был при нем, и рад был, когда Чижик давал ему лекарство, и улыбался подчас, слушая его веселые сказки. По ночам Чижик дежурил, словно на вахте, на кресле около Шуркиной кровати и не спал, сторожа малейшее движение тревожно спавшего мальчика. А днем Чижик успевал бегать и в аптеку, и по разным делам и находил время смастерить какую-нибудь самодельную игрушку, которая заставила бы улыбнуться его любимца. И все это делал как-то незаметно и покойно, без суеты и необыкновенно быстро, и при этом лицо его светилось выражением чего-то спокойного, уверенного и приветливого, что успокоительно действовало на больного.

И в эти дни сбылось то, о чем говорил в саду Шурка. Обезумевшая от горя и отчаяния мать, сама похудевшая от волнения и недосыпавшая ночей, только теперь начала узнавать этого «бесчувственного, грубого мужлана», невольно дивясь той нежности его натуры, которая обнаружилась в его неустанном уходе за больным и невольно заставила мать быть благодарной за сына.

В этот вечер ветер особенно сильно завывал в трубах. В море было очень свежо, и Марья Ивановна, подавленная горем, сидела в своей спальне… Каждый порыв ветра заставлял ее вздрагивать и вспоминать то о муже, который шел в эту ужасную погоду из Ревеля в Кронштадт, то о Шурке.

Доктор недавно ушел, серьезнее, чем когда-либо…

– Надо ждать кризиса… Бог даст, мальчик вынесет… Давайте мускус и шампанское… Ваш денщик – отличная сиделка… Пусть он продежурит ночь около больного и дает ему как приказано, а вам следует отдохнуть… Завтра утром буду…

Эти слова доктора невольно восстают в памяти, и слезы льются из ее глаз… Она шепчет молитвы, крестится… Надежда сменяется отчаянием, отчаяние – надеждой.

Вся в слезах, она прошла в детскую и приблизилась к кроватке.

Федос тотчас же встал.

– Сиди, сиди, пожалуйста, – шепнула Лузгина и заглянула на Шурку.

Он был в забытьи и прерывисто дышал… Она приложила руку к его голове – от нее так и пышало жаром.

– О господи! – простонала молодая женщина, и слезы снова хлынули из ее глаз…

В слабо освещенной комнате царила тишина. Только слышалось дыхание Шурки да порою доносился сквозь закрытые ставни заунывный стон ветра.

– Вы бы шли отдохнуть, барыня, – почти шепотом проговорил Федос: – не извольте сумлеваться… Я все справлю около Лександра Васильича…

– Ты сам не спал несколько ночей.

– Нам, матросам, дело привычное… И я даже вовсе спать не хочу… Шли бы, барыня! – мягко повторил он.

И, глядя с состраданием на отчаяние матери, он прибавил:

– И, осмелюсь вам доложить, барыня, не приходите в отчаянность. Барчук на поправку пойдет.

– Ты думаешь?

– Беспременно поправится! Зачем такому мальчику умирать? Ему жить надо.

Он произнес эти слова с такою уверенностью, что надежда снова оживила молодую женщину.

Она посидела еще несколько минут и поднялась.

– Какой ужасный ветер! – проронила она, когда снова с улицы донесся вой. – Как-то «Копчик» теперь в море? С ним не может ничего случиться? Как ты думаешь?

– «Копчик» и не такую штурму выдерживал, барыня. Небось, взял все рифы и знай покачивается себе, как бочонок… Будьте обнадежены, барыня… Слава богу, Василий Михайлович форменный командир…

– Ну, я пойду вздремнуть… Чуть что – разбуди.

– Слушаю-с. Покойной ночи, барыня!

– Спасибо тебе за все… за все! – прошептала с чувством Лузгина и, значительно успокоенная, вышла из комнаты.

А Чижик всю ночь бодрствовал, и когда на следующее утро Шурка, проснувшись, улыбнулся Чижику и сказал, что ему гораздо лучше и что он хочет чаю, Чижик широко перекрестился, поцеловал Шурку и отвернулся, чтобы скрыть подступающие радостные слезы.

На другой день вернулся Василий Михайлович.

Узнавши от жены и от доктора, что Шурку выходил главным образом Чижик, Лузгин, счастливый, что обожаемый сын его вне опасности, горячо благодарил матроса и предложил ему сто рублей.

– При отставке пригодятся, – прибавил он.

– Осмелюсь доложить, вашескобродие, что денег взять не могу, – проговорил несколько обиженно Чижик.

– Почему это?

– А потому, вашескобродие, что я не из-за денег за вашим сыном ходил, а любя…

– Я знаю, но все-таки Чижик… Отчего не взять?

– Не извольте обижать меня, вашескобродие… Оставьте при себе ваши деньги.

– Что ты?.. Я и не думал тебя обижать!.. Как хочешь… Я тоже, брат, от чистого сердца тебе предлагал! – несколько сконфуженно проговорил Лузгин.

И, взглянув на Чижика, вдруг прибавил:

– И какой же ты, я тебе скажу, славный человек, Чижик!..

Федос благополучно пробыл у Лузгиных три года, пока Шурка не поступил в Морской корпус, и пользовался общим уважением. С новым денщиком-поваром, поступившим вместо Ивана, он был в самых дружеских отношениях.

И вообще жилось ему эти три года недурно. Радостная весть об освобождении крестьян пронеслась по всей России… Повеяло новым духом, и сама Лузгина как-то подобрела и, слушая восторженные речи мичманов, стала лучше обходиться с Анюткой, чтобы не прослыть ретроградкой.

Каждое воскресенье Федос отпрашивался гулять и после обедни шел в гости к приятелю-боцману и его жене, философствовал там и к вечеру возвращался домой хотя и порядочно «треснувши», но, как он выражался, «в полном своем рассудке».

И госпожа Лузгина не сердилась, когда Федос, случалось, при ней говорил Шурке, отдавая ему непременно какой-нибудь гостинец:

– Ты не думай, Лександра Васильич, что я пьян… Не думай, голубок… Я все как следует могу справить…

И, словно бы в доказательство, что может, забирал сапоги и разное платье Шурки и усердно их чистил.

Когда Шурку определили в Морской корпус, вышла и Федосу отставка. Он побывал в деревне, скоро вернулся и поступил сторожем в петербургском адмиралтействе. Раз в неделю он обязательно ходил к Шурке в корпус, а по воскресеньям навещал Анютку, которая после воли вышла замуж и жила в няньках.

Выйдя в офицеры, Шурка, до настоянию Чижика, взял его к себе. Чижик вместе с ним ходил в кругосветное плаванье, продолжал быть его нянькой и самым преданным другом. Потом, когда Александр Васильевич женился, Чижик нянчил его детей и семидесятилетним стариком умер у него в доме.

Память о Чижике свято хранится в семье Александра Васильевича. И сам он, с глубокою любовью вспоминая о нем, нередко говорит, что самым лучшим воспитателем его был Чижик.

На Транзундском рейде, где практическая эскадра Балтийского флота простаивает большую часть короткого лета, стоял броненосный корабль «Грозящий» под флагом младшего флагмана, контр-адмирала почтенных лет, который «выплавывал» свой ценз на старшего флагмана и чин вице-адмирала.

Был первый час пасмурного и прохладного дня в конце июня. Матросы только что отобедали – на судах эскадры. Боцманы просвистали и выкрикнули:

– Команда, отдыхать!

Минут через пять боцман «Грозящего» Жданов отхлебывал чай, попыхивая папироской, в своей маленькой каютке на кубрике, чистой и убранной не без претензии на щегольство.

Фотографии высокопоставленных особ, отца Иоанна Кронштадтского и командира «Грозящего» в красивых выпиленных рамках, сделанных одним матросом за «спасибо» боцмана, были развешаны в соответствующем порядке на переборке против койки, аккуратно покрытой серым байковым одеялом, с двумя взбитыми подушками в белых наволоках в изголовье.

А над койкой, на дешевом ковре, красовался в голубой рамке с нарисованными незабудками фотографический кабинетный портрет молодой женщины с миловидным лицом и топорной фигурой, с растопыренными пальцами непомерно больших рук, выставленных, несомненно, ради колец, с брошкой на короткой шее и с серьгами в ушах.

Нечего и говорить, что эта дама в нарядном платье и в шляпке с перьями была супругой боцмана Жданова.

Он ничем не напоминал боцманов старого времени, этих смелых моряков, свершавших геройские поступки, не догадываясь о своем геройстве, отчаянных ругателей, бесшабашных пьяниц на берегу и огрубелых, но не злых, которые не чуждались таких же бесправных матросов, как они сами, и, разумеется, считали их товарищами я кляузы по начальству считали делом, недостойным боцмана.

К тому же и знали, что матросский линч усмирит боцмана, коли он несправедливый и зверствует в «бое».

Жданов – боцман новых времен и, разумеется, несравненно культурнее. Это был молодой человек лет тридцати, невысокого роста, плотный, склонный к полноте, франтовато одетый, понимающий обращение и не говорящий грубым голосом «луженой глотки», с большими круглыми глазами, усердными и решительными, рыжий, с веснушчатым белым румяным лицом, серьезным и самодовольным, выстриженный под гребенку и с небольшой подстриженной огненной бородой. На безымянном пальце опрятной руки – золотое обручальное кольцо, и на мизинце – перстень с бирюзой.

Разумеется, он не пил ни водки, ни вина. Иногда только баловался бутылкой пива. И без устали не сквернословил как виртуоз, а ругался тихо, внушительно и кратко.

Тщеславный и самодовольный, он, казалось, весь был проникнут сознанием своего достоинства и держал себя в отчуждении от матросов, чтобы не уронить престижа власти, связавшись с необразованной и грубой матросней, которая могла бы забыться перед боцманом и притом человеком других понятий. Недаром же он получал газету «Свет», почитывал книжки и считал себя очень умным и проницательным боцманом, который устроит благополучие своей жизни.

С матросами он обращался с внушительной строгостью и был беспощаден, особенно с провинившимися перед дисциплиной, и противоречий не допускал. Зато с офицерами был почтителен до искательности.

Морскую службу Жданов не любил. Особенно не любил и трусил моря, когда оно начинало рокотать и вздувалось большими волнами, но был безукоризненный исполнитель и усердный боцман, щеголявший своим педантизмом и безупречным поведением в глазах начальства.

И Жданов, пользуясь своим положением, не разбирал средств в приобретении. За шесть лет службы он скопил деньжонки. Прижимистый и оборотистый, он рассчитывал заняться каким-нибудь торговым делом, когда выйдет в запас.

Матросы боялись и не любили высокомерного и несправедливого боцмана, но он не обращал на это внимания. Жданов был уверен, что капитан и старший офицер ценят и одобряют строгого боцмана. Да и матросы не смели бы жаловаться на него. Они были надежные, да и он их держал в строгом повиновении.

Один только матрос, первую кампанию служивший на «Грозящем», обращал на себя беспокойное и озлобленное внимание боцмана.

«Совсем отчаянный!» – думал Жданов.

Он, разумеется, знал, что во время отдыха команды не имел права без особенной нужды беспокоить матросов, но потребовал Отчаянного.

Когда молодой худощавый чернявый матрос маленького роста вошел в боцманскую каюту и без всякого страха остановился у двери, боцман уже начинал беспокойно злиться.

Он медленно допивал стакан, умышленно не обращая внимания на матроса.

И, наконец, подняв на него злой неподвижный взгляд и понижая голос, значительно и медленно проговорил:

– Митюшин!

– Есть!

– Догадался, по какой причине боцман тебя потребовал?

– Я недогадливый! – ответил Митюшин.

Матрос не назвал боцмана Иваном Артемьевичем. Не вытянувшись перед ним, он стоял в непринужденной позе. Его смуглое с тонкими чертами лицо, обыкновенно подвижное, словно бы застыло в серьезном и строгом выражении. В сдержанном официальном тоне мягкого тона голоса как будто звучала ироническая нотка, и в быстрых острых черных глазах Митюшина мелькнула насмешливая улыбка и исчезла.

«Ишь, как стоит перед боцманом!» – подумал Жданов.

И, сдерживая гнев, самолюбиво покраснел и сказал:

– Так догадайся!

– Насчет чего?

– Хотя бы насчет того, что я насквозь вижу человека и могу его понять.

Митюшин молчал, словно бы поддразнивая боцмана.

– Сообразил?

– Видно, не сообразил!

– А еще много воображаешь о себе! – презрительно кинул Жданов.

Митюшин не возражал. Только глаза улыбнулись, верхняя тонкая губа в углу рта подергивалась, и лицо приняло вызывающее и слегка надменное выражение.

Боцман чувствовал едва скрываемое пренебрежение к себе матроса. С каким наслаждением искровянил бы он эту дерзкую рожу! Но Жданов трусил Отчаянного. От него всего можно ожидать.

Изнывая в злобе и едва сдерживаясь, боцман еще медленнее пытал Митюшина, процедив с угрозой в скрипучем своем голосе:

– Как бы не вышло с тобой серьезных неприятностей!

Митюшин словно бы нарочно зевнул, с видом человека, которого не пугают угрозы боцмана, а только наводят скуку, и равнодушно спросил:

– Какие еще неприятности?

– Дурака не строй… Не дерзничай… Ты с кем говоришь?

– С боцманом.

– Так смотри же у меня! – грозно крикнул Жданов, начиная терять самообладание.

– Что мне смотреть?

– Я тебе покажу, какие боцмана!

– Что показывать? Видел, какие из вас боцмана… А службу я сполняю как следует и закон понимаю.

– По-ни-ма-ешь? – выговорил разделено боцман багровея.

– Очень даже понимаю! – вызывающе бросил матрос.

Жданов вскочил, словно ужаленный, с табуретки и задыхающимся злобным голосом проговорил:

– Разве не знаю, какой ты отчаянный матрос и какие твои беззаконные мысли?.. О каких ты правах толкуешь матросам и перед ними куражишься?.. «Я, мол, все понимаю и ничего не боюсь, а вы, мол, терпите беспрекословно…» Знаю, какой ты пересмешник выискался и смехом порочишь начальство, которое почитать обязан по присяге. Так я с тебя этот форц собью. Поставлю в дисциплину на линию. В штрафные не долго перевести, хоть ты и первой статьи матрос. А тогда и по закону будут тебя пороть, умника. А прежде и без закона отполируют, как доложу, какой ты есть паршивая овца. Узнаешь, как бунтовать и команду мутить…

Матрос вспылил и с заблестевшими злым огоньком глазами взволнованно проговорил:

– Что ж! Доноси по начальству… Ври!.. Я найду свои права!

– Молчать перед боцманом!..

– Я слушал твои умные речи. Послушай и мои! – решительно и возбужденно заговорил Митюшин. – Мы ведь с глазу на глаз. Может, и не слыхал от людей, какой ты бесстыжий и какой взяточник, боцман… Доноси, господин боцман… Пусть меня отдадут под суд, с моим удовольствием… Не сдрейфлю! Быть может, правда всплывет, как ты с матросов деньги берешь да на себя заставляешь их работать. Кто стул, кто обшить, кто сапог, кто тебе заместо вестового… Драться прав нет, а вы, сволочь, боцмана да унтерцеры, зубы выбиваете… Знаете, что боятся жаловаться, так вы тиранствуете?! И как бы деньгами где поживиться… Это тебе вместо бога… Бог-то только на языке, а в душе один рупь целковый да беззаконие! И как я ежели говорю, что на закон плюют и совесть забыли, – так я, по твоему воображению, бунтовщик? Ежели понимаю, что неправдой живете, так это бунт?! Свой же брат, такой же подневольный мужик был, а грозит в штрафные да пороть… Полагаешь – испугать и на линию поставить. Умник. Насквозь человека видишь, а не видишь, что не всякий свинья и за грош душу не продаст. Да и старшему офицеру, видно, не в догадку, какой ты во всей форме мерзавец!

Этот великолепный и благополучный боцман, считавший себя необыкновенно важной особой на корабле, ахнул от изумления и, растерянный, не останавливал дерзких слов возмущенного матроса.

Но прошла минута, и Жданов двинулся к матросу, помахивая кулаком. Побледневший как смерть Митюшин не подался шагу назад и, решительно глядя в глаза боцмана, кинул:

– Смей только. Искровяню твою сытую свиную морду!

И Жданов отвел свой взгляд. Кулак боцмана опустился. И еще медленнее прохрипел он сдавленным от злобы голосом:

– Поймешь, как найдешь свои права! Узнаешь, что с тобой, отчаянным, будет за оскорбление боцмана… Вон!

– Доноси, Иуда! Как бы самому не поперхнуться… Не все же поверят, что ты бунт открыл! – презрительно кинул матрос…

С этими словами Митюшин вышел из боцманской каюты.

И матросы называли Митюшина «Отчаянным».

Они дивились башковатому и беспокойному маленькому матросу, который ничего не боится, так как горячится против несправедливости и обижается, если что не по закону.

Матросы любопытно слушали возбужденные страстные речи, но недолюбливали и побаивались «законника» за его подчас ядовитые шутки и насмешки и часто не понимали, из-за чего кипятится этот образцовый по службе матрос и за что постоянно «скалит зубы» над своим же братом.

– Одно слово – отчаянный и много о себе полагает! – говорили про Митюшина.

Отчаянный чувствовал, что его алчущая правды душа не встречает сочувствия и что он, нелюбимый за язык, одинок.

И все-таки призывал возмущаться неправдой, издевался над равнодушными.

Теперь в беспокойном сердце Отчаянного прибавилась обида – и тяжкая обида! Нашелся матрос, который на своего же брата наушничал подлецу боцману! И за что? За то, что Митюшин матросам же хочет добра, защищая закон!

Митюшин знал, что против дисциплины виноват, «отчекрыжив» боцмана, и что во всяком случае будет «разделка». «Пожалуй, и под суд отдадут, ежели подлый боцман прибавит старшему офицеру всякого вранья и кляуз!» – рассуждал Митюшин.

И в минуты сомнения насчет торжества правды его воображение рисовало уже нещадную оскорбительную порку по закону после перевода в штрафные.

Но Отчаянный не только не сожалел о случившемся, а, напротив, испытывал нравственное облегчение. Острое беспокойство возмущенной души точно утихло после того, как боцман получил вполне им заслуженную сдачу.

«По крайней мере, пусть знает, какой он подлец!»

Митюшин предполагал, что боцман уже докладывает старшему офицеру об отчаянности подчиненного и после отдыха старший офицер позовет к себе и потребует объяснения.

Отчаянный тревожно ждал призыва и думал:

«Хотя старший офицер и строгий, но позволит обсказать все дело и тогда поймет, что исправный и усердный по службе матрос, который ни разу еще не был беззаконно наказан, не в отместку за себя сдерзничал боцману. И какой же Митюшин бунтовщик, если он только беспокоится из-за закона и подлости боцмана?»

Отчаянный не спал. Не до сна ему было.

Он повторял в уме то, что объяснит старшему офицеру, настроенному боцманом, и смелость Отчаянного диктовала смелые слова. Они, казалось ему, должны быть так же убедительны, как сама правда.

И сомнения рассеивались, как тучи ветром. Беспокойному мечтателю матросу верилось, что правда «окажет» и что старший офицер «полным ходом войдет в понятие».

Митюшин вспомнил, что до сих пор его не обескураживали на «Грозящем».

Действительно, он завоевал себе некоторое уважение.

На «Грозящем» были офицеры, которые напоминали старые времена флотской выучки. Она, казалось, снова входила в моду, и даже юные мичмана наскакивали с кулаками на людей и не испытывали ни малейшего смущения.

Но все эти господа, по-видимому, понимали, что Митюшин выделялся из толпы матросов и сознанием человеческого достоинства и пониманием своих прав. И потому закон оберегал неприкосновенность его тела. Да к тому же толковый и усердный матрос безукоризненно служил и не давал повода офицерам к выучке.

Час отдыха прошел. Просвистали вставать.

Вслед за тем пробила тревога к артиллерийскому учению.

На мостик поднялся толстый, небольшого роста адмирал, с седой бородой, обрамлявшей добродушное полное лицо, довольный и ласково улыбающийся, каким привыкли все видеть младшего флагмана, когда он «выплавывал» свой ценз для увенчания его морской карьеры на якоре и, следовательно, не опасался за целость его броненосцев, – ведь эти великаны требуют искусного управления и часто напарываются на камни или притыкаются к мелям.

Адмирал смотрел на ученье, и маленькие добрые глаза его превосходительства принимали выражение мечтательного восторга при виде этих быстро заряжаемых гигантов-орудий, точно адмирал представлял себе настоящий бой, насколько могло представить воображение человека, не бывавшего в боях, – «Грозящий», натурально, победителем какого-нибудь «торгаша-англичанина».

– Превосходно-с, Виктор Иваныч! С особенным удовольствием смотрю на наших молодцов… Картина-с, – проговорил адмирал, обращаясь к капитану, стоявшему чуть-чуть сзади него, и приподнял голову и молодцевато выгнул грудь, чтобы казаться более высоким и более воинственным.

Пожилой плотный и представительный брюнет среднего роста, озабоченно и несколько беспокойно глядевший на ученье, приложил пальцы к козырьку фуражки и чуть подался вперед.

– Я и мечтаю-с, Виктор Иваныч… И как думаете, о чем?

– Не догадываюсь, ваше превосходительство!

– О том, что объяви нам Англия войну, так с такими матросиками, как наши, да с таким духом, как у нас, – раскатали бы мы англичан… Главное – дух… Что-с?

– Наверное, ваше превосходительство! – ответил капитан. И в то же время, сохраняя почтительно официальный вид хорошо вышколенного подчиненного, подумал: «Не то говоришь ты, адмирал! Нам не сунуться в море. Спрячем свой флот в Кронштадт и простоит он там! И теперь больше стоим, чем плаваем».

На это капитан, впрочем, не претендовал.

Как и адмирал, он не любил плаваний, которые так издергивали нервы осторожного до боязливости человека, не уверенного ни в себе, ни в тех судах, которыми командовал, пока благополучно «выплавывал» ценз.

Командовал «Грозящим» он только два месяца и, разумеется, не знавший его качеств (раньше он управлял броненосцами другого типа), был доволен стоянкой в Транзунде и, не без страха ответственности за свой семимиллионный броненосец, думал о переходах по Финскому заливу. Того и гляди… беда!

– Как фамилия этого комендора, Виктор Иваныч? – спросил Адмирал, указывая коротким белым и пухлым пальцем на Отчаянного, распоряжавшегося у орудия.

– Митюшин, ваше превосходительство!

– Бравый комендор… Любуюсь им, Виктор Иваныч!

– Усердный матрос, ваше превосходительство… Не правда ли, Иван Петрович?..

Старший офицер, длинноногий и худой капитан второго ранга, лет за тридцать, в очках, с академическим значком на груди поношенного сюртука, озабоченный, раздражительный и несколько ошалевший, точно человек, что-то позабывший, и своей фигурой, и удлиненной формой лица с длинным носом, и круто срезанным лбом напоминал собою болотную птицу.

Он порывисто подтвердил аттестацию капитана и, обращаясь к адмиралу, прибавил:

– Умный и способный матрос, ваше превосходительство!

– А поведения?

– Благонадежного, ваше превосходительство.

– Значит, не «закатывает»? – добродушно спросил адмирал и рассмеялся тихим мелким смехом.

– Трезвый…

– Так сделали бы его унтер-офицером! – в форме совета промолвил адмирал.

– Он уже на виду к производству… И боцман бы вышел хороший, ваше превосходительство.

– То-то я сразу заметил матроса… И лицо открытое… – промолвил адмирал.

Когда артиллерийское учение было окончено, старший офицер подошел к Митюшину и сказал:

– Молодцом, Митюшин! И адмирал тебя заметил.

– Слушаю, вашескобродие! – вымолвил матрос вместо обычного ответа – «рады стараться».

– Старайся, Унтер-офицером будешь!

По-видимому, это обещание не обрадовало Отчаянного. Он промолчал, и когда старший офицер пошел далее, выступая длинными шагами и поворачивая по сторонам голову, Митюшин усмехнулся и мысленно произнес:

«Нашел „цапель“ унтерцера! Какова еще будет разделка за боцмана! Верно, вечером, когда боцман пойдет к старшему офицеру за приказаниями, оплетет он матроса и тогда „цапель“ потребует», – подумал Митюшин.

Но пришел вечер, матросы отужинали, а Митюшина старший офицер не требовал.

Неизвестность тревожила Митюшина. Ему хотелось с кем-нибудь поделиться сомнениями и услышать слово одобрения.

И он в тот же вечер рассказал о своем столкновении с боцманом рулевому Чижову. Он был аккуратный, исправный и обходительный человек. Себя он не «оказывал», как говорил Митюшин, так как Чижов больше отмалчивался при щекотливых словах Отчаянного на баке или уходил. Но, казалось, понимал его и как-то с глазу на глаз одобрил его слова насчет «закона», хотя и умел в то же время ладить с боцманом Ждановым.

Рассказ Митюшина не вызвал сочувствия в Чижове.

Он покачал белобрысой головой, словно бы сокрушенно, и, оглянувшись вокруг лукавыми раскосыми глазами, тихо проговорил:

– Твое дело дрянь, Митюшин… Крышка!

– Будто? – недоверчиво спросил Митюшин.

– Очень даже просто. Напрасно ты оконфузил боцмана. И безо всякого права. Ведь с тобой он обращался по-благородному?

– Положим…

– В физиономию не заезжал? Боцманских слов не загибал?

– Смел бы?

– Он только почтения требовал… Так чего было с им хорохориться?.. И довел до злобы… Зачем ты связался с боцманом и отчекрыжил, какой он такой… По какому твоему форцу? Зачем беду накликал? – сентенциозно, не одобряя поступка Митюшина, прибавил Чижов.

– Зачем? – переспросил Отчаянный.

В его насмешливом голосе звучала грустная нотка разочарования в человеке, на которого надеялся.

– То-то зря… Форц хотел показать боцману… себя потешить? Ну и потешился, а какой прок? Боцмана не обанкрутил, а себя зря обвиноватил. Небось, боцман с рассудком… Он во всей форме «обуродует» тебя по начальству… Ответь-ка насчет бунта!.. Вроде быдто бунт и окажет…

– И отвечу! – возбужденно промолвил Отчаянный.

– Ответишь? Отдадут тебя под суд и в штрафные – это как бог!

– Пусть! – раздраженно, возмущаясь Чижовым, ответил Митюшин.

– Пусть не пусть, а из-за фанаберии отдуешься… Насчет закона горячиться… Права, мол, имеешь? Тебе покажут права… И тебя же люди дураком назовут… Не суйся, мол, в чужую глотку… Мог бы за башковатость и старание в унтерцеры выйти… Ладил бы с начальством и жил бы по-хорошему, с опаской. А теперь за твое мечтание – крышка… Старший офицер строгий, не простит, – потому неповиновение. За это не прощают, не думай. И как пойдет опрос, дознаются, что ты насчет закона да про всякое начальство баламутил из-за своего языка… Не стеснялся своего звания… Вовсе, как дурак, втемяшился… А жил бы да жил, Митюшин, как прочие люди, если бы боцмана не оконфузил…

Отчаянный молчал, словно бы не находил слов, и, казалось, был подавлен.

И Чижов, подумавший, что Отчаянный струсил, прибавил:

– Одна есть загвоздка. Избавился бы от беды…

– Какая?

– Повинись перед боцманом. Тоже и ему не лестно, как в суде его обскажут… Пожалуй, простит… А тебе что?

Отчаянный серьезно ответил:

– Ай да ловко уважил! Спасибо, приятель!

– За что?.. Куда ты гнешь?

– Вполне открылся, какой ты есть, с потрохами!

– Видно, не нравится, что обо всем полагаю с рассудком?

– Даже с большим рассудком – обессудил меня дураком…

– Не лезь на рожон. Не полагай о себе… Помни, что матрос.

– А поклонись я боцману и выйди в унтерцеры да беззаконно чисти твою лукавую рожу, так поумнею? Обскажи-ка! – с презрительной насмешкой промолвил маленький матрос.

– Ты все зубы скалишь!

– А как же с тобой?

– В штрафные, что ли, лестно?

– Беспременно желаю. Оттого и зубы скалю!

– Перестанешь! – злобно сказал Чижов.

– И скоро?

– Хоть завтра пройдет твоя отчаянность!

– По какой-такой причине?

– Отшлифуют на первый раз за боцмана. Небось, прошлое лето выпороли одного матроса и перевели в штрафные… Очень просто!

Митюшин ужаснулся при мысли, что его завтра же могут позорно наказать, и возмутился, что свой же брат, матрос, точно злорадствует позору ближнего и беззаконию.

Но в темноте вечера, у борта на баке, где два матроса беседовали, Чижов не видел бледного взволнованного лица и сверкающих черных глаз Отчаянного.

– Пусть шлифуют! А ты смотри! – вызывающе кинул он, скрывая свой ужас.

Чижов удивился:

– И с чего это ты такой отчаянный? Не могу я в толк взять…

– Ветром надуло…

– Где?

– На фабрике.

– Так. А на царской службе тоже, значит, надуло? – иронизировал Чижов, оскорбленный тоном Отчаянного.

– Верно, что так…

– Чудно что-то…

– Видно, не слыхал, что люди тоскуют по правде? – вдруг воскликнул Митюшин.

Чижов недоверчиво усмехнулся.

– То-то не понять! Душа в тебе свиная, а рассудок подлый… Еще рад, что матроса отпорют без всякого закона! Думаешь, только больно, – а не то, что позорно и обидно… И что присоветовал!.. Совесть-то в деревне оставил… А я полагал, что ты хоть и трус, а все-таки с понятием втихомолку! – негодующе прибавил Митюшин, возвышая голос.

– Ты что же ругаешься? Это по каким правам?

– Вали к своему боцману… Виляй свиным своим хвостом и обсказывай. Может, и ты ему про меня кляузничал… Так заодно…

– Усмирят тебя, дьявола отчаянного!

И Чижов, полный ненависти к нему, отошел.

Раздали койки. Митюшин долго не засыпал, думая грустные думы.

С полуночи он вышел на вахту и мерно шагал по палубе, ни с кем не заговаривая; он снова думал, одинокий, тоскующий, как вдруг к нему подошел матросик-первогодок.

Митюшин остановился.

– Что тебе? – спросил он.

Матросик застенчиво и душевно проговорил, понижая голос до шепота:

– А тебя, Митюшин, господь вызволит из беды за твою смелость. Я хоть и прост, а понял, отчего ты тоскуешь. Из-за правды тоскуешь. Из-за нее проучил боцмана! Жалеешь матроса, беспокойная ты душа!

– Спасибо на ласковом слове, Черепков! – горячо и взволнованно проговорил Митюшин.

И смятенная его душа просветлела.

Отчаянный вдруг почувствовал, что он не одинок.

Утром, когда на «Грозящем» шла обычная «убирка», боцман Жданов был еще неприступнее и ходил по кораблю, словно надутый и обозленный индюк.

Сегодня боцман наводил большой страх на матросов. Более, чем обыкновенно, он сквернословил, придираясь из-за всякого пустяка, и несколько матросов прибил с хладнокровной жестокостью, не спеша и молча.

Отчаянный волновался.

Одному матросу, у которого из зубов сочилась кровь, он возбужденно и громко сказал:

– Что ты позволяешь этому зверю боцману тиранствовать над собой? Он не смеет драться!

Матрос молчал. Притихли и другие матросы, стоявшие вблизи. Притихли и любопытно ждали, что будет. Боцман стоял в двух шагах и слышал каждое слово Отчаянного.

Но Жданов только бросил на Митюшина беспощадный злой взгляд и пошел далее, великолепный, строгий и высокомерный.

«Сегодня будет разделка!» – решил Митюшин.

Действительно, за четверть часа до подъема флага вестовой старшего офицера вприпрыжку подошел к Митюшину.

– Старший офицер требует в каюту! – проговорил невеселым тоном вестовой.

И, понижая голос, участливо скороговоркой прибавил:

– Освирепел… страсть! Сей минут боцман был у «цапеля» и на тебя, Митюшин, кляузничал… Я заходил в каюту и слышал, как боцман против тебя настраивал. Так ты знай!

– Спасибо, брат! – порывисто проговорил Митюшин.

– А первым делом помалкивай… Слушай и не прекословь. Как отзудит, тогда обсказывай: так, мол, и так! Дозволит!

Митюшин, слегка побледневший и возбужденно припоминая смелые слова, которые хотел сказать, быстро спустился в кают-компанию.

Там сидели почти все офицеры корабля вокруг большого стола за чаем.

При появлении Отчаянного оживленные разговоры и споры вдруг стихли.

В кают-компании только что узнали, что этот исправный и способный матрос осмелился бунтовать и ругать при матросах даже самого адмирала. А боцмана чуть было не ударил.

И многие офицеры изумленными и беспощадными глазами оглядывали маленького смугловатого матроса с дерзкими глазами, который решительно и смело шел, направляясь к каюте старшего офицера.

– Экая наглая скотина! Тоже, агитатор на военном корабле! – презрительно воскликнул один юный пригожий мичман.

– Не ругай человека. Не по-джентльменски! Да еще не в отместку ли наговорил боцман. Нельзя ему доверять! – произнес по-французски высокий, с открытым добродушным лицом, брюнет мичман, обращаясь к товарищу укоризненно.

Митюшин догадался, что речь о нем. Он знал, что брюнет был добер с матросами и понимал закон.

Отчаянный бросил на мичмана быстрый сочувственный взгляд, точно благодарил единственного защитника, и без всякой робости постучал в двери старшего офицера.

– Входи!

Матрос вошел в просторную светлую одиночную каюту и, остановившись у запертой им двери, побледнел и, строго серьезный, напряженно глядел на старшего офицера. Слова, которые хотел сказать Отчаянный, словно бы исчезли из его головы в первую минуту.

Худощавый и высокий, Иван Петрович сидел у письменного стола, согнувши свои длинные ноги, и гневно, со сверкавшими под очками серыми глазами, взволнованно и торопливо делал затяжки из толстой папиросы и неистово теребил костлявыми длинными пальцами жидковатую русую бороду.

При взгляде на Митюшина, не имевшего виноватого вида, небольшие глаза старшего офицера расширились от изумления при такой, казалось, наглости матроса. И Иван Петрович уставился на Отчаянного, словно бы первый раз в жизни увидал и хотел рассмотреть такого опасного негодяя, который совершил неслыханное нарушение дисциплины и обнаружил возмутительные понятия.

Не роняя слова, старший офицер все более возмущался, отдаваясь гневу.

Так прошло несколько секунд.

Матрос не опускал глаз.

– Ты вот какой! – наконец начал Иван Петрович, окончив папиросу. – Русский матрос нарушил присягу… Да… Присягу и совесть! Подстрекал матросов к неповиновению предержащим властям… Опорочил боцмана, ругал его и грозил оскорблением действием!.. Осмеивал начальство! А я еще хотел произвести тебя в унтер-офицеры, думал, что ты… Под суд… Будешь в морской тюрьме.

Митюшин не верил ушам, когда узнал, в чем его обвиняет и чем угрожает старший офицер, поверивший боцману.

– Вашескобродие! Дозвольте объяснить!

– Молчать! – крикнул старший офицер.

Митюшин смолк; казалось, положение его безнадежное… Старший офицер продолжал говорить и, взвинчивая себя гневом, уже грозил, что за подобное преступление присудит в арестанты.

– Под арест! На хлеб и воду! И если еще кому-нибудь дерзость – выпорю! – закончил старший офицер.

Гнев его в ту же минуту стал утихать… Точно грозовая туча разразилась. И он словно смутился, когда мог увидать в этом бледном, страшно серьезном лице «преступника» страдальческое выражение и в глазах что-то тоскливое, словно бы полное укора и в то же время смелое.

– Вашескобродие! Дозвольте объяснить! – снова начал Митюшин.

– Что можешь объяснить? Боцман все доложил, какой ты гусь…

– Боцман, Вашескобродие, оболгал меня!

– Ты врешь… Разве боцман станет клеветать на матроса?

– Я бога помню, Вашескобродие, и не вру! Боцман в отместку накляузничал, и вы изволили поверить… На суде правда окажет, Вашескобродие…

Лицо Отчаянного дышало такой правдивостью и голос звучал такой искренностью, что матрос уже не казался «преступником», заслуживающим тяжкого наказания, и строгий офицер невольно смущенным тоном спросил:

– Ты ругал боцмана и грозил побить?..

– Точно так, ваше благородие!

– Разве боцман тебя теснил? Ведь с тобою все хорошо обращались?

– Точно так, Вашескобродие. Боцман не теснил, и все со мною обращались по закону…

– Так почему же ты оскорбил боцмана?

– Он тиранствует над матросами, Вашескобродие, и нет ему узды. Вам неизвестно, какой он взяточник и как бьет людей… И когда он поднял на меня кулаки в своей каюте, я не позволил… Сказал, что дам сдачу… Каждый это скажет, если доведут… Закона нет драться и оскорблять… И матрос может чувствовать! За дерзости я виноват, вашескобродие. Но не бунтовал и не подстрекал к неповиновению. Я только говорил матросам, что по закону нельзя драться, что надо жить по правде и по совести. Это разве бунт?

Митюшина словно бы захлестнула какая-то волна. Он возбужденно и страстно в подробности рассказал о столкновении с боцманом и отчего не может уважать такого бессовестного человека, из-за которого безвинно терпят матросы и не смеют жаловаться из боязни, что правда не всплывет и правые останутся виноватыми. Он говорил, как нудно из-за этого служить. А ведь закон для всех… Исполняй закон, и не было бы людям обиды.

– Но ты-то что за защитник закона? Кто тебе позволил?

– За правду беспокоюсь, вашескобродие… Говорил, что матрос не должен позволять, чтобы его били.

– И начальство бранил?

– Точно так. Случалось, осуживал, вашескобродие.

– За что ж ты смел судить?

– Каждый человек смеет судить по своему понятию, вашескобродие… Я и осуждал, что господа офицеры должны давать пример законно, а они дерутся, и нет им… Вот и весь был мой бунт.

– И меня бранил?

– Случалось, вашескобродие! – правдиво вымолвил Отчаянный.

– За что?

– За то самое, вашескобродие!

– Ты взаправду отчаянный! – промолвил старший офицер, но возмущенного чувства в нем уже не было.

Он задумался и находился в смятенном настроении человека, которого внезапно выбили из колеи.

Пронеслось что-то светлое, когда и он в дни юности беспокоился за правду… Сам безупречно честный, он возмущался боцманом, о проделках которого и не догадывался и которым начинал верить. Изумлялся Отчаянному и понимал, что он не бунтовщик, но во всяком случае беспокойный матрос и заслуживает наказания за нарушение дисциплины, и такой матрос будет заводить «истории». Если отдать его под суд, то, наверное, переведут в штрафные, – и будущность человека испорчена. Да и обнаружится многое, что делалось на «Грозящем» и что будет неприятно для старшего офицера и капитана.

Иван Петрович считал себя справедливым. И в голову его пришла мысль, что, по совести, следовало бы отдать под суд боцмана, если все, что говорил Митюшин, подтвердится дознанием. Но боцман был отличным исполнителем, и лишиться такого человека неприятно для старшего офицера. И главное, снова на суде вынесется тот сор, который выносить боится начальство, а Иван Петрович боялся всякого начальства, так как думал О своем благополучии. Да и, отдавая боцмана под суд, старший офицер обнаружил бы свою вину. Как он не знал таких беззаконий и служил с боцманом две кампании?

В конце концов старший офицер, раздраженный, что на «Грозящем» из-за матроса вышли такие неприятности для него, и без того целые дни хлопотавший без устали, запутался и не знал, что сделать с Отчаянным.

Прошла минута, другая. И наконец у старшего офицера явилось решение замять все это дело. По крайней мере, это казалось такому бесхарактерному человеку лучшим, выходом.

И он сказал Митюшину:

– Я прощу твой проступок, если ты будешь просить прощения у боцмана… Мне жаль тебя… А я поговорю с боцманом… Понял?

– Понял, вашескобродие!

– Но только смотри, чтоб впредь ни гу-гу… Не болтай, а то попадешь под суд и пропадешь… Не забудь этого… Какой бы ни был боцман – не твое это дело, а дело начальства… И не тебе о нем рассуждать… А если считаешь себя безвинно наказанным, можешь жаловаться по начальству!

Старший офицер думал, что спас Отчаянного и тот должен быть благодарен. В то же время история окончится. А боцмана он разнесет и ему пригрозит. Он перестанет драться и брать взятки…

Но Митюшин не только не обнаружил благодарных чувств – напротив, он был мрачен.

– Так ступай и под арест не садись!

– Слушаю, вашескобродие… Но только…

– Что еще?

– Я не пойду просить прощения у боцмана. Если кого под суд, то следует его, вашескобродие…

– Молчать! Я прикажу тебя выпороть! – вспылил старший офицер.

– На то закона нет, вашескобродие! Прикажите прежде судить, вашескобродие! Правда окажет! – ответил Отчаянный и вышел из каюты.

Старший офицер одумался, и Отчаянного розгами не наказали.

Через день после дознания его отправили в Петербург, и Отчаянный был посажен в морскую тюрьму как подследственный. Осенью его перевели в госпиталь, – у него оказалась скоротечная чахотка. В палате Отчаянный по-прежнему беспокоился за закон, тосковал по правде, говорил соседям-больным горячие речи…

Он все еще ждал суда и надеялся, что там «правда окажет» и боцмана уберут.

Отчаянный так и не дождался. Перед рождеством он умер.

В ноябре месяце одного из годов нынешнего столетия я приехал в город В… и на другой же день явился к своему начальству.

– Честь имею явиться… Назначен учителем в Чеярковскую волость.

– Очень рад… очень рад… Нам так приятно, когда образованные люди идут на такие места… Что от меня зависит, то, поверьте…

Словом, меня осыпали такими либеральными словами, что я решительно ничего не мог сообразить и чуть ли не с умилением глядел на сухощавую, худую фигуру моего начальника, одетого в черный сюртук, светлые панталоны, гладко причесанного с пробором посредине и висками вперед…

– Вы, конечно, имеете намерение и описывать… Очень рад… И если там найдете беспорядки, то, пожалуйста, прямо ко мне пишите… Я, знаете, люблю литературу… Только предупреждаю вас, вы едете в самую гадкую волость во всей губернии… Народ там пьяница… вор… Впрочем, сами увидите…

Затем, осыпанный комплиментами и разными пожеланиями, я ушел, рассчитывая через неделю отправиться к месту назначения…

В… – хорошенький городок и замечателен часто сменяющимися губернаторами и консервативными помещиками. Из других примечательностей разве можно указать на Ивана Петровича Пучка…

Я с ним не замедлил познакомиться. Сидел я вечером в своем номере за книгой, как – слышу в коридоре:

– Иван Петрович, куда?.. Сказано – не ходить, а вы всё лезете…

– Имею надобность, – послышался сиплый бас… – Пусти… Имею надобность…

И через минуту дверь отворилась, и на пороге явилась довольно оригинальная фигура…

Это был человек лет под сорок, с высохшим желтым лицом, на котором, однако, была самая приятная и добродушная улыбка… Большие черные глаза весело выглядывали из своих норок, а красновато-сизый большой нос чуть-чуть не касался подбородка, по которому бритва, должно полагать, уже очень давно не гуляла… Какое-то подобие теплого платья охватывало худощавую фигуру, низко кланявшуюся и словно из бочки говорившую:

– Имею честь рекомендоваться… Иван Петрович Пучек… В-кий чиновник… Оставлен за штатом и, имея крайность в деньгах, осмеливается прибегнуть к просвещенной благотворительности приезжего в наши Палестины гостя…

– Садитесь, Иван Петрович, будемте пить вместе чай…

– Очень приятно… Не ожидал такой чести…

Мы уселись и скоро за чаем разговорились. Нечего и объяснять, что Иван Петрович шибко придерживался рюмки и, вследствие этого, обстоятельства его жизни были так похожи на всем известные типы подобных господ, что я и не стану их повторять… Следовательно, с этой стороны Иван Петрович не был особенно интересен, и я поспешил воспользоваться его знакомством с городом…

Но, чуть я только спросил: «каков у вас губернатор», как Иван Петрович серьезно сжал губы, спрятав свою улыбку, пытливо на меня взглянул и с достаточной таинственностью спросил:

– Осмелюсь осведомиться, не присланы ли вы из столицы для узнания разных обстоятельств?.. В таком случае, я могу всё изобразить на бумаге… И не только, что о господине начальнике губернии, о предводителе и полицеймейстере, но даже и о столоначальнике казенной палаты, Алексее Феофилактовиче Благоноскине… О, смею вам доложить, это сущая скотина… Вообразите… Не дале, как на днях…

Тут Иван Петрович остановился и, снова пытливо взглянув на меня, заметил:

– Как вы, милостивый государь, будете понимать мои слова?

– Очень просто… Разуверяю вас, что я не прислан из Петербурга ни для чего, а просто еду в Глухов на место сельского учителя.

Мой собеседник улыбнулся, подмигнул глазом, снова оглядел меня с ног до головы и примолвил:

– Не верю!..

Я ему показал бумаги… Но он всё-таки снова повторял:

– Сельский наставник… Ха… ха… ха… Не верю и не верю!

Однако коньяк скоро заставил его поверить и развязал ему язык…

– Кто бы вы, милостивый государь, ни были… но на днях, именно четвертого числа сего месяца, Благоноскин украл посредством недозволенной взятки корову… Можете вы этому верить?.. И добро бы еще деньги, а то корову… Впрочем, тельную корову, которая к нему и приведена была в семь часов пополудни… О… это Иуда Искариотский, и я его допеку… Вы позволите мне завтрашнего числа изложить все обстоятельства дела на бумаге?..

– Ну, а прочие каковы?

– Прочие? (губы Пучка искривились, и добродушная улыбка окончательно исчезла с лица). Прочие… Начнем с господина Трукова… Знаете ли, кто у него всеми делами ворочает… С ним приехавший квартальный… Вы не понимаете, почему?.. Потому что у квартального есть сестрица и сестрица эта доводится господину Трукову, как бы это выразить… одним словом… квартальный… Все дела!! Вообразите!! Что же касается до Водопроводова – мошенник-с… Город обирает и плакать ему не велит… Нет-с, не могу дальше рассказывать, ибо не в моготу… Завтра я вам всё на бумаге занесу, а теперь позвольте вас оставить и засвидетельствовать вам свое почтение…

Через неделю я уже уехал на «стаечной» паре из города В… в свою волость… Выехал я на ночь и часу в первом ночи приехал в волостное правление. Навстречу выбежал сонный заседатель, и когда я вошел и попросил лошадей, то он мне ответил: сию минуту, – но когда узнал, что я учитель, то попросту сказал:

– Подожди, милый человек, до утрень… Куды теперь ехать… Вишь, на дворе мороз… Сосни… Ты из духовного звания?..

– Нет, дворянин.

– Так вы, значит, из чиновников будете?.. Верно, рюмочка полюбилась, что в учителя пошел?..

Я было замялся, но заседатель, желая меня ободрить, ласково потрепал по плечу и заметил:

– Ничего… этто не грех… блуд – грех, а водка не грех…

И затем сонный мужик ушел в другую комнату, пожелав мне доброй ночи…

Громкий разговор в соседней комнате на следующее утро разбудил меня. Слышались голоса:

– Как же это тепереча будет, Максим Фанасич? Должон я ее бить или не должон?..

– Бить не моги; зачем бить, веди ее к нам, наше дело ее бить.

– Нешто правление ее хозяин… Пытому она не смей супротив меня… Я ей онамнясь и говорю: ты Маланья, куды, говорю, ходила? В баню. Ладно. А зачим, говорю, солдата с тобой видели? Рубаху ему чинила. Кады?.. А тады… Я ее в ухо. Она меня… Хучь и не гораз, а съездила… Ну, и решите, Максим Фанасич, должон я ее бить или не должон…

Пока шли толки, я оделся и вошел в волостное правление… Там уже было человек с десять мужиков… Меж ними шли вполголоса разговоры, из которых ясно доносились слова: «Рупь сорок плати… Чем? Однова ездили в город, украли лошадь… Три рубля… Бедность – хлебушка ни…» – и т. п.

Жирный голова разбирал жалобу, а я тем временем подошел к заседателю, попросил лошадей, и меня скоро отправили дальше…

Дорога всё шла лесом… Мороз стоял сильный. Ямщик то и дело похлопывал руками и подгонял лошадей… На мои вопросы он отвечал неохотно. Должно полагать, неразговорчивый человек…

– Ты женат?

– Женат… Фью… Нннно… Ленивая…

– Как живется?

– Как?.. Известно как… А ты из дальних?..

– Из Питера…

– Земляки были. Сказывали, страсть-город. И по всему-то городу харчевни и музыка…

Вот снова село… Снова дали пару лошадей… Так я ехал до вечера на паре… Ночь всю ехал, на одной… Один ямщик попался разговорчивый. Всё рассказывал про Ганьку-разбойника, на днях попавшегося за убийство десяти человек в неделю и теперь сидевшего в остроге…

Под эти рассказы я заснул. Меня разбудил голос:

– Барин, слышь вставай… Вот и Чеярково!..

Я огляделся, – мы подъезжали к большому селу, черневшему среди снежной равнины. Ямщик мой лихо подкатил к волостному правлению, и я вошел в большую комнату, где сидели голова, заседатель и два писаря… У дверей стояло несколько просителей…

Я подошел к волостному голове и, поклонившись ему, сказал, что я прислан сюда учителем.

Толстый, матерой мужик, с дряблым лицом, с большой, седой бородой, подал мне руку и сказал:

– Ты из каких будешь?..

– Из дворян…

– Тек… А бумага при тебе есть?..

– Есть…

И я подал ему бумагу. Он посмотрел на нее, повертел и, будто не желая читать (а он читать не умел), обратился к писарю и сказал:

– Нукось, Фанасий, валяй…

И когда чтец дошел до моего чина и звания, то голова переглянулся с заседателем и после взглянул на меня не особенно доброжелательно.

– У нас всё были духовные студенты… Ну, а теперь Иван Лексеич бывший вучитель вот на священницкое место вышел в Борисове… Хватеру у дьякона имели… Как вы-то жить будете?.. Чай, в непривычку в деревни-то, – заметил, снисходительно улыбаясь, голова, глядя на меня… – Одначе обживешься… Будь знаком… Антипка, проводи вучителя к дьякону…

Но дьякон сам вошел в комнату и тоже дивился, узнав о моем чине.

– Вы из каких будете?.. Православный?

– Православный…

– Какже… «вич»… На «вич» все поляки…

– Я не поляк…

– Мм… Оно, конечно, случается…

И дьякон уж слишком недоброжелательно взглянул на меня.

Словом, с первой же минуты мои дворянские руки и мой чин возбудили в аристократии села большие подозрения и недоброжелательства.

Я отыскал себе квартиру в самой середине села, у богатого мужика Семелькина. Самого не было дома, а сдал мне комнату его старший сын – умный с виду парень, лет двадцати пяти, бывший часто в Питере, а потому ходивший в высоких сапогах, жилетке и плисовых штанах…

Дом Семелькиных был лучший в Чеяркове, и моя комната была такая, что и желать нечего было лучше… Я скоро разложился на новоселье и познакомился с хозяевами, жившими рядом за перегородкой. Семья Семелькиных была большая: бабушка, мать, два женатых сына и куча ребятишек… Жили они тесновато, но в чистой комнате не располагались потому, что хозяин этого «не любит», как сказал мне Степан (старший сын).

Меня накормили, обогрели, обласкали… Когда я сидел за столом и загляделся на красного чёрта, что висел на стене в числе прочих лубочных картин, – жена Степана, молодая баба, подошла ко мне и сказала:

– Чать, тебе скучно будет, родимый. С дальней ты сторонки?.. Одинокий?.. Ешь… ешь… Бог с тобой!..

Меня так тронуло это ласковое приветствие, что я теперь всегда с удовольствием вспоминаю о Степане и Марфе Семелькиных; это были добрые люди и, как читатель после узнает, терпевшие каторжную жизнь в семье… Во все восемь месяцев моего учительства я всегда пользовался расположением этих людей…

На следующее утро, едва я проснулся, как пришел ко мне священник:

– Вы изволили приехать на место учителя… Вы будете русский?..

– Русский…

– Не католик?..

– Нет…

– А ваш чин и звание?..

Я сказал ему чин свой, и мы уселись и стали говорить. В разговоре ясно проглядывало любопытство со стороны батюшки. Ему непременно хотелось узнать, для чего я приехал и как я буду учить…

– А закону божию вы тоже будете преподавать?..

– Буду.

– Так-с… Затем прощайте… Когда к нам зайдете?

Когда я пришел в училище (плохая комната с сломанными скамейками и столами), мальчики встали. Их было человек двенадцать. Они глядели на меня испуганными глазами… На шкафу лежали розги. Я их взял и выкинул за дверь. Кто-то фыркнул… Однако мое действие произвело некоторый эффект…

– Как тебя звать? – спросил я одного.

– Матвей Ко-ло-сов… – задрожал мальчуган.

– Что, тебя били, видно, прежде?..

– Хлы-с-та-ли…

– Ну, братцы… Сегодня не будем учиться… Завтра приходите…

Я посмотрел, когда ушли дети, училищную библиотеку. Ни одной сколько-нибудь дельной книги.

Я пришел домой, разобрал свои книги и приготовился нести их завтра детям. За обедом старуха на меня косилась и всё спрашивала, к чему я сюда приехал, что мне была за охота из Питера ехать именно в Чеярково, и т. п.

После обеда (это значит в двенадцать часов, – хозяева мои обедали в одиннадцать), приехал хозяин… Он ездил куда-то по торговым делам и вернулся полупьяный…

Это был плечистый, рослый мужик с лисьими, плутоватыми глазами, одетый по-купецкому. Его история не безынтересна. Он был богат; торговал в Питере мясом, но прокутился, запил, спустил всё и теперь срывает злость на семье, и преимущественно на старшем сыне, которого он винит за то, что сын его «будто бы разорил». Из себя такой манерчатый, знающий марсалу и шипучку, он, видимо, рисовался передо мной…

– Теперь я говорю, что мне тысяча – тьфу… Десятками тысяч ворочали… Знаем обхождение… Знаем-с… Вы вот учитель, ну и учите хорошенько… А рюмочку хотите?..

– Нет, не пью!..

– Что вы… Виданное ли дело… Одну… Одначе вы всё-таки нет… А я пью… И много пью… Пытому мне тьфу деньги… Вот они… – И он мне чуть не под нос ткнул пачку засаленных ассигнаций, и ушел в кабак.

К вечеру он возвратился; стал кричать, ругаться и хватил в темноте ребенка. Поднялся плач, вой… Я вошел со свечой и увидел испуганные, тупые лица старухи бабушки и невесток, плачущих и испуганных ребяток и самого старика, еле стоявшего на ногах посередь избы.

– Падлец, а не сын… Я тебя в солдаты… В солдаты отдам! Воры! Все вы грабители. У-у-у!..

И он замахнулся и хотел ударить ребенка, но споткнулся, упал и скоро захрапел на полу.

Я попал в семью, где чуть ли не каждый день разыгрывались подобные сцены. Когда старик уезжал куда-нибудь по делам, все были рады и жизнь шла сносней… Но чуть он являлся пьяный – снова беда. В трезвом виде он был гораздо обходительней…

Через неделю пришел он ко мне и говорит:

– Вот что, барин. Ты хоть и барин, а уходи… Дом-то мой… Уходи отселева…

– За что же?

– Не хочу, чтобы ты жил…

– Ладно… уеду…

Однако Степан с женой стали просить не уезжать. «Вас он еще стыдится, – говорили они, – без вас же беда»…

Я остался, уломал старика, и скоро мне пришлось принять участие в чересчур тяжелой сцене.

– Ты расскажи-ка мне, Степан, из-за чего это отец к тебе всегда придирается? – спрашивал я как-то одним вечером Степана, распивая с ним чай…

– Известно из-за чего! Всё из-за денег, пропади они! Видите ли: ездил я в прошлом годе в Питер заместо отца, а он в те поры в головах был… Дал он мне три тысячи и наказал продать мясо да собрать долги с торговцев… А у нас на их долгов тысяч с пять было… Ладно. Отправился я этто в рождественский пост, справил дело и вернулся бытто к вознесенью. – Здравствуйте, мол, тятенька! А он – надо вам сказать – в головах шибко эту водку локал; связался этто с писарями, да то и знай – это мне наши же опосля сказывали – в правление носили штофы-то… Сидит он – как я этто вошел к нему – в самой ефтой горнице – допричь вас правление тут было – пьяный и таково зверем смотрит. «Здравствуйте, тятенька, мол». – «Подавай отчет, говорит, где деньги?» – Это он меня заместо всякого приветствия встрел. «Так, мол, и так, говорю, тятенька, вот теперче за мясо извольте все денежки сполна получить, а на три тысячи, мол, красок и зерен куплено – это мы к ярманкам, – а насчет долгов, то не собрал, потому, мол, нонече оченно трудно долги получить». Слушает он к примеру репорт мой и, вижу я, сердце-то в нем закипает. «Врешь, говорит, Степка, от людей знаю, что ты деньги мои спрятал… пять тысяч… Подавай, говорит, деньги!..» Я ему опять резоны. Да нешто он примет их? Зарядил, как есть, одно: спрятал, да и спрятал!.. На утро, как я ему подал репорт, он снова: «Подавай, говорит, деньги, что украл!» – «Что́ вы, мол, тятенька, в своем ли, говорю, разуме… Какие деньги?.. Вот и векселя…» А он, замест ответа, хлысть меня вот в это самое место под глаз… Опосля опять, да опять… С той поры, как видите сами, что ни день, то ссора… Я бы отделиться хотел. «Нет, говорит, подай денежки!..» Как забрал он что себе в голову, кажись колом не выбьешь…

– Ну, а на жену из-за чего он грызется?..

Но вместо ответа Степан махнул только рукой и ничего не сказал.

Сижу я как-то в своей комнате… Вдруг отворяются из сеней двери, и я слышу:

– Степка! Отдай деньги…

Степан молчит.

– Степка, подлец! Говаррю – отдай мне деньги… Убью!

В соседней комнате тишина.

– Вот тебе… вот…

И за перегородкой послышался шум. Я вошел к соседям и увидел отца и сына – обоих бледных, молчаливых, скрутившихся вместе на полу. Рука старика была в бороде у сына, который закусил зубами другую отцовскую руку. Бабушка только слегка охала и читала молитву. Остальные разбежались вон.

– Карраул… крраул!.. Режет!.. Режет!!. – вдруг заревел старик и, шатаясь, побежал на улицу…

Вернулись домочадцы и стали корить Степана.

– Бога ты, Степка, не боишься, – говорила мать. – На отца руку поднял… Что теперьче будет… Господи!

Марфа стала утешать мужа. Принесла ему выпить квасу и обмыть окровавленное лицо. Степан молча принимал услуги и сосредоточенно глядел в землю.

– Стерпел бы, Степа! Чать, не в первой!..

– Нешто не видишь, поедом ест… И у святого терпение лопнет… Что́ я ему, солдат какой достался?..

– Эх, Степа, беда!.. Хочешь исть-то?.. Бедный мой!

– Нет… Ну чево ревешь-то?

Но Марфа не слушала, а, глядя на мужа, ревела во всю прыть, закрывши свое печальное лицо передником. Две девочки (ее дочери), тоже заплакали, глядя на мать. И среди плача только слышались стоны, оханья да молитвы лежавшей на печи и совсем выжившей из ума столетней бабушки.

Я пошел в волостное правление и застал там всё начальство в сборе за штофом… Шли толки о случившемся происшествии. Старик Семелькин, окончательно пьяный, только и кричал:

– Выдрать его… В Си-биррь!.. В кандалы! Афанасий Митрич! Пошли за Степкой подлецом сейчас!..

Послали за Степаном и приготовили розги… На улице под окнами уже собралась толпа народу, и мальчики испуганно между собой перешёптывались…

– Острастку дать надыть… Нешто показано на родителя руку… сам посуди…

– Спросим, братцы, пономаря-то… Как он порешит…

Послали за пономарем и когда рассказали ему дело, то он решил:

– Грех превеликий… Пример нужен… С божьей помощью порите…

Вошел Степан. В лице у него кровинки не было… Словно пьяный подошел он к голове и, взглянув на розги, сказал:

– За что меня пороть будете?.. За что?..

– За то, что на родителя руку поднял… Нешто это дозволено?..

– А того вы не знаете, как он меня ест. Что ни день, то порочит. Что ни слово – то «вор да мошенник!..» Что ни вечер, то драться… Год я терпел то… Просил разделу… За что ж драть-то?..

Больно тяжело было глядеть на эту безобразную сцену. Даже голова был в нерешительности и заметил старику:

– Семеныч!.. Ай не простишь?..

– В кандалы… Пороть… В Си-биррь!!

– Ну, брат, делать нечего. Воля родительская… Ложись!

– Братцы! Ай у вас закону нету?.. Ай у вас жалости нету?.. Что вы? Опомнитесь!

И он в отчаянии брякнулся на колени посреди комнаты.

Я стал просить за Степана, рассказав голове, как было дело, но голова только говорил:

– Мне что!.. Рази моя воля?.. Тьфу! Не хотел этто я в должность иттить!.. Только одна забота… Семеныч! Видишь, и вучитель просит… Прости, помирись-ко с сыном!..

– В Си-биррь!.. Порроть!!.

Но, на счастье, в это самое время раздался звонок и к крыльцу подъехал чиновник. Он узнал, в чем дело, и скоро Степана отпустили домой, наказав вперед с отцом не драться…

– А всё бы пример нужен! – оппонировал распоряжению власти пономарь.

– Да ведь отец-то каков? Сам пьяница!..

– Так-то так, васкоблародие, – поддакнуло начальство…

А старик, как только завидел чиновника, скрылся и, уже сидя в кабаке, рассказывал с своей хвастливой манерой:

– Простил подлеца… Сам чиновник просил… Для него только. «Уж ты, говорит, Семеныч, для меня уважь». – «Извольте, говорю, только для вас». И простил! Дай-ка полуштоф… Валяй!..

– Экий несообразный мужик! – говорили на селе.

Каждое утро мои ученики приходили меня будить и мы вместе отправлялись в училище… Как-то раз один из учеников принес мне два яйца, а другой – две луковицы.

– На́, Костентин Михалыч, ешь!..

– Зачем мне?

– Мамка прислала… Баит: снеси вучителю, вон чать на чужой стороне скучил…

– Спасибо, детки… Только не надо… У самого есть…

Таким простым манером мне оказывали добрые ребятки внимание… Иногда, смотришь, крынку молока несет мальчуга и обижается, если отказываешься.

С семи часов утра мы ходили в училище. И надо сказать правду, мои ученики учились с охотой, и с большим удовольствием слушали чтение рассказов и стихотворения Некрасова… И если кто-нибудь из них, бывало, мешал другим, то все в один голос так и напускались на маленького шалуна.

Только одно было плохо. Много хлопот было с отцами. Детей, желающих ходить в школу, было много, но не всегда, бывало, их пускали.

– Чего ты, Ванька, в училище не ходишь? – спросишь, встретив на улице, какого-нибудь востроглазого сопляка…

– Тятька, в училищу не пущает…

Обыкновенно мы шли вместе с мальчиком к отцу. В душной, низкой избе сидел, как водится, дед за лыком, отец за какой-нибудь работишкой да старуха на печи.

– Здоро́во… Бог по́мочь!

– Здоро́во, родимый! Садись… будь гостем…

– Что это вы Ваньку-то в училище не пускаете?..

– Глупенек еще, родимый… Мал… куда ему… Да и – не во гнев тебе будь сказано, – батюшко баил, что ты по псалтырю не вучишь… так какое же это будет вучение? И опять: сказывают – ты без розги вучишь! А нетто без розги вучать?..

Большого труда стоило уламывать мужика, но в конце концов он соглашался и только прибавлял:

– А уж ты его не жалей. Баловать будет – хлыстай… Без этого нельзя!..

Наше село – очень бедное село. Земли мало. Заработки на стороне плохие. Ходили в город на кожевенные заводы по пятнадцати копеек в день, так зато там работа больно «люта», хлеб дорог, словом мне приходилось видеть самую крайнюю бедность и безотрадное существование. Больных бывало много, но фельдшер наш, прозванный «гамазейной крысой», столько же смыслил в лечении, сколько и в малайской грамоте и от всех болезней прописывал белладонну и гумозный пластырь. Да и то, чтобы получить от него эти лекарства, следовало сперва дать гривенник.

Обыкновенно, когда уж круто приходилось мужику, хозяйка его шла к фельдшеру:

– Подь, голубчик, взгляни… Всего ломает, просто страсть, батюшко!..

– Это риматисм, – глубокомысленно замечал фельдшер и прибавлял: – А гривну принесла?

– Принесла, батюшко… На́…

И они шли к больному.

Охал мужик… Простудился он недели две тому назад, ездивши в лесную порубку… Из прежнего здоровяка на коннике лежал изможденный, еле дышавший человек.

– Что болит? – спрашивал фельдшер.

– Всё, отец ты мой… Всего разломало… Дюже болит… Помоги!

– Этто риматисм… дда!

И лекарь начинал ощупывать больного; трогал голову, жал ноги, тер живот и велел высовывать язык.

– Чаю напейся… да скорей… Вот порошки… прими. А назавтра всё пройдет.

Но по большей части назавтра хозяйка ревела на всю улицу, потому что хозяин умирал, и приговаривала:

– Умер… сиротой оставил… Отколь домовинку (гроб) справишь? Отколь попу на погребенье дашь?.. Бедная я… У-у-у-у…

– Случай вышел… Как есть необразованный народ. Поздно хватились, – говорил в тот же день фельдшер, играя в правлении с писарями в три листика.

– Подлинно необразованный… А намедни пришла сюда баба и, как бы вы думали, Левонтий Ваныч, с чем?.. Хлюст-с: фалька с бардадымом – пятачок пожалуйте!.. Пришла и спрашивает: «Кады, говорит, будет некрутчина?». Сказал я ей. Что́ же глупая сказывает: можно ли, мол, малолетку в солдаты продать… Бедность, мол… То-то… Сдавайте.

– Фу ты… Неуч!.. И добро бы лечились, как люди… Дашь им тинтуру беладонна, ну и думаешь, людям дал… порядок знают; порошок в два раза примут, так ведь нет: ровно бы скот какой, так и норовит с маху его сожрать… Помирил… Гуляйте-с!

Был в округе и доктор. Жил он в городе; только у нас в селе его никогда не видали, и только одна слава была, что доктор есть. (Всё это, конечно, было до земства.)

Еще в В… мой начальник говорил, что в Чеяркове – пьяница народ. И это пустяки! Пить – пили, но чтобы особенно шибко – этого я не замечал. Да и пить, признаться, не на что было. По́дать да недоимки до того всех обчистили, что как войдешь куда-нибудь в избу, то только и слышишь:

– Хлебушко ноне дорог… О господи!..

– Чай, в Питере у вас не то, что у нас… Вишь – бедность!

– Жрать, прости господи, нечего. А тут опять недоимка!..

– Ты почто лес воровал? – спрашивает голова как-то у ледащего мужичонки.

– Для лесу… Дровец надыть. Божий лес, божий, батюшка…

– А ты не воруй!.. Не приказано!

Наступила масленая неделя, и на селе стало шумней. Из дома в дом ходили в гости. Пили и ели. И ко мне пришли дьячок и писарь. Сели. Я послал за полуштофом.

Писарь, видимо, рисовался передо мной и хотел показать, что он тоже кое-что знает. Потому и повел такую канитель:

– Таперча, Костентин Михалыч, вы вот в Питере были. Чай, там эта самая водка ни по чем?

– Рупь – ведро! Ничего не сто́ит! – отрезал уже подгулявший дьячок.

Писарь только на него покосился и сказал:

– Снова обращусь к вам и спрошу: чай, там в Питере-то хорошо?

– Благолепно! Но только, полагаю, супротив Москвы ему ни в жисть, потому там церквей… церквей! Господи! – снова перебил дьячок.

– Но как же вы про ефто можете знать, когда вы не токмо что в Питере, или в Москве, а дальше Мурома носу не показывали?

– А по книгам… Слава богу. В книгах всё описано…

– Всё не то! Теперче – снова обращаюсь к вам, Костентин Михалыч, – сказывают, бытто в Питере есть колонна… И бытто в такую она вышину идет, кабысь конца ее не видать. В облаках, слышно, теряется. Как вы об эвтом судите?

– Этто Александровская! Как же, знаю! – опять перебил дьячок.

– Дайте им сказать… Много-то вы знаете!

– Побольше тебя… Службу церковную знаю. И опять же…

И мои гости так заспорили, что дело чуть не дошло до рукопашной. Спасибо, старик Семелькин пришел и увел их к себе. Прощаясь, писарь заметил:

– Не обессудьте… Праздничное дело… Милости просим к нам!

А дьячок снова пристал:

– Чудно́е дело: на «вич» все католики!

Вечером опустела наша изба. Хозяева ушли в гости. Вышел и я на улицу; посидел у ворот и уже хотел идти в комнату, как услышал у сарая голос Марфы и старика Семелькина:

– Так как же будет, Марфуша?.. Ай меня вовсе не любишь? Ай не согласна?

– Бога вы, тятенька, не боитесь… Пустите!

– Не трожь! Будешь покорна – озолочу и Степку пошлю в Питер с полным моим доверием. Одену тебя, ровно кралю… Платков надарю!

– Не смущайте же… Стыдились бы пустую речь говорить!

– Марфа, Марфа, слухай меня… Не супротивничай. Худо будет… В солдаты Степку сдам!

– За ним пойду!

– Ах ты, тварь ехидная. Н-ну, берегись, бер-регись!.. Марфуша! Денег хоть?..

Так и прекратился разговор, осветивший мне причину безобразной ненависти отца к сыну. По избам уже стали тушить огни… Марфа сидела на своей постели и горько плакала. Скоро собралась домой вся семья, и всю ночь из-за перегородки ко мне доносились вздохи, ужасающий храп, икота и пьяные возгласы:

– Не позволю… ни… ни… Еще стаканчик!.. Шалишь!..

Часто отворялись двери в сени, и Марфа нередко ходила за квасом и, подавая мужу, соболезновала:

– Эка, родимый, надрызгался… Срам!

Наступил пост. Заходили все в церковь. Снова наша сельская жизнь вошла в свою обычную колею. Как-то раз приходит ко мне один мальчишка и, обдергивая свой кафтанишко, смотрит на меня и будто что-то хочет мне сказать.

– Ну что, Федя… Говори…

– А бить не будешь?

– Глупый… Нешто я кого бил?

– Нешто ты антихрист?

И, проговорив это, мальчишка словно сам законфузился и потупил свои черные глазенки в землю.

– Кто это тебе сказал?

– Да бабушка баит, что ты антихрист и что ты нас с колокольни будешь бросать. Этто – баила бабушка – вучитель только наперво добрый, а опосля он вас всех с колокольни побросает…

Я много смеялся и постарался разъяснить мальчику, что я не антихрист. Впрочем, меня, конечно, не удивляли подобные слухи. Еще прежде говорили, что я будто приехал из Питера для делания фальшивых бумажек «путому, что у него лучина вплоть до утра горит», – а дьячок после второго полуштофа даже раз сказал: – «Православные, берегитесь! В католичество приехал совращать!..»

Даже люди более образованные – окрестные помещики (с которыми я позднее познакомлю читателей), и те говорили разные несообразности, вроде таких: «А слышали, батинька… В Чеяркове учитель газеты получает и письма из столицы… к чему бы это ему приехать?» – «Ммм… Для описания, а быть может, прислан от министра узнать, как, мол, помещики между собой думают…»

Значит, легендам обо мне удивляться было нечего. И на селе мало-помалу слухи эти пропадали. Я познакомился со многими крестьянами, писал им письма, иногда даже лечил, и таким образом жизнь моя шла обычной колеей до тех пор, пока раз ко мне не пришел сельский староста и не сказал:

– Во́ что. В воскресенье будет сход у церкви… Некий человек хочет супротив тебя говорить… Ему хоцца самому в учителя… Приходи-кось сам… А он уже многих стариков подговорил…

На следующий день часов в шесть утра я пошел в церковь… После обедни народ собрался перед церковью… Большая толпа была, и шел в ней гул… Наконец вышел мой соперник и заговорил:

– Православные! Вот что я хочу вам сказать. Как ваша воля будет – так тому и быть! Нешто детей вы своих не хотите учить уму-разуму? Нешто любо вам, коли учат их не в страхе божием?

– Не хотим! – заревела толпа.

– А что видим мы? Дети наши стали баловать и не знают никакой острастки. Мы, бывало, учили допричь, так всегда розгами вразумляли… А теперь что? Никакого страху нет. Это порядок или нет?

– Что и говорить! Где ж тут порядок! – загалдел народ.

– Так как же теперь?.. Люб я вам в учителя, аль нет?

– Да у нас есть вучитель!

– А страх божий!

И поднялся страшнейший шум. Кто говорил одно, кто другое. Только и слышалось:

– Палата прислала… Палата и знает… Чем он не вучитель?

И через несколько времени все разом заголосили:

– Нет… Не надо нам другого. Он вучит хорошо и детей не бьет!.. Дети его любят… Не надо нам никого… Пусть он у нас и будет!..

Таким образом мой соперник потерпел фиаско, и я зажил отлично.

А между тем дома собиралась гроза… Через недели две прибежала ко мне Марфа, совсем растерявшаяся, и закричала:

– Спасите! Отец с топором лезет!

Я вышел и увидел совсем пьяного старика, идущего с топором на сына…

– Покоришься ли ты мне или нет?

Степан было бросился в дверь, но старик догнал его и пустил топором. По счастью, топор пролетел мимо…

Все сидели испуганные… Никто не смел сказать сло́ва… Бешеный, с блистающими глазами, с дрожащими губами, старик шептал:

– Покорись, говорю… Покорись… Марфа… Где Степка?.. Куды убег Степка?..

Кое-как уложили старика спать, а наутро он отрезвился и первым делом спросил:

– Где Степка?..

– Ушел…

– Куды ушел?..

– Бо зныть куды… Сказывает – житья от тебя нету…

– А Марфа?..

– И Марфа ушла… Бесстыжий ты этакий человек! Что ты наделал!..

И старуха-жена стала причитывать…

Однако на другой день Степан с женою вернулись, и снова пошла такая же кромешная жизнь, как и была. Наконец терпение сына окончательно лопнуло, и он стал просить чиновника выдать ему билет на жительство в городе.

Дело это устроилось, и скоро Степан с семьей перебрался в город и зажил счастливо. Но не долго продолжалась эта счастливая жизнь. Подошла рекрутчина, и его сдали в солдаты по желанию отца. Марфа, несмотря на все обещания старика, не отстала от мужа и, захватив детей, пошла за ним мыкать свою жизнь, полную горя и забот…

Вслед за этими событиями я перебрался к другому мужику. Там были совсем другие люди, и жизнь моя на новоселье была такая тихая, спокойная, хозяева мои были такие честные, хорошие люди, что я потом с горем расстался с ними.

Только вошел в свою избу, как хозяин мой, крестьянин Андроныч, встретил меня:

– А тебе, Костентин Михалыч, привез грамотку нарядкинский мужик.

– Ну-ка, дай мне грамотку.

Мне подали письмо, и я прочел следующее:

«Милостивый государь!

Хоть я и помещик, но смею честью заверить, человек гуманный и вовсе не похож на Ипполита Иваныча Бизюкова, владельца Угрюмовки, который, чтобы попасть в земскую управу, напоил на прошедшей неделе всех господ дворян. Нет-с, я не такой! Можете у всех спросить. А потому, узнав о вашем прибытии из Санкт-Петербурга, и зная, что вы приехали преимущественно для описания статистики и образа жизни местных дворян, осмеливаюсь вас покорнейше просить сделать мне честь, навестить меня завтра, для чего я вам пришлю тарантас. Я бы и сам приехал к вам, если бы не ушиб ногу вчера на охоте так, что не могу свободно ходить. Приезжайте, и вы доставите как мне, так равно и моей супруге, большое наслаждение, а мы вам сообщим столько сведений, что вы можете написать целый роман. Господи, что здесь за народ! Трущобный, как выразился Всеволод Васильевич Крестовский. Достойный талант-с. Приезжайте же. Жду. Ваш покорный слуга.

Сельцо Нарядкино».

Мне ничего не оставалось делать, как решиться ехать после такого занимательного письма.

– Аль в гости тебя зовет нарядкинский барин? – спросил меня Андроныч.

– Да. А ты его знаешь?

– Знать-то знаю. О прошлом лете луга у него снимали.

– Что, каков человек?

– Барин, как есть барин… Ничего себе. Однова ездили мы к нему в лес, дровец нарубить надоть было. Ну, так к ему пробрались. Поймал, сам поймал, прах его побери.

– Ну и что же?

– И поймавши, – продолжал Андроныч, – стал он такую речь держать: «Ну, говорит, канальи, теперь я могу вас отдать посредственнику, и вас за ваши дела в кандалы закуют. Выбирай же, кого хочешь, посредственника, мол, или я сам тут же расправлюсь по двадцати пяти, да чтобы шито-крыто опосля было?» Мы стали смекать друг с дружкой. Нас было четверо. Вот Микитка – ловкач парень – и говорит: «А что, братцы, нешто ляжем? Пусть его барин потешится». И енше мы опосля еще торговаться, чтобы, мол, дрова-то у нас остались. «Ладно, мол, – это нарядкинский-то барин говорит. – Только за эфто же самое я вам по пяти накину». – «Не много ль будет?» – этто Микитка докладывает. «Как, говорит, хотите. Воля, мол, ваша, потому нонече слобода», – посмеивается нарядкинский барин… Порешили… Легли. Сам с кучером в очередку хлыстал, по тридцати отпустил. «Ну, теперь, говорит, братцы, с богом, ступайте домой и дрова везите. А напредки захотите, милости просим… по тридцати или к посредственнику; я, мол, не люблю распутства, ежели вы, как есть, находитесь слободные христиане…» Чудаковат ефтот нарядкинский барин, – заключил Андроныч.

– А что, он стар?

– Годов сорока с небольшим будет. Из себя кряжеватый. Ничего, видный барин.

– А его крестьяне любят?

– Хм… любят!? Пошто любить-то… Как тебя хлыстать станут, нешто ты станешь любить?.. То-то, Костентин Михалыч… Одначе, пора спать. Прощай. Спи с богом…

На следующий день я поехал к этому оригинальному барину. За мной приехал от него крепкий тарантас с тройкой таких же крепких малорослых лошадей. Казалось, всё, начиная от здорового колеса до толстого кучера, говорило о кряжистости нарядкинского барина.

Я бойко подкатил к крыльцу одноэтажного пузатого деревянного дома, выкрашенного дикой краской; перед ним был небольшой лужок, вокруг которого, в недалеком от него расстоянии, стояли в симметрическом порядке господские службы. В передней меня встретили два заспанных лакея и из полурастворенной двери выглянул какой-то сопливый мальчуган и быстро скрылся. Я вошел в залу и едва успел взглянуть на тяжеловатую мебель и на картины воинственного содержания, развешанные по стенам, как в залу вошел, прихрамывая, низенький господин в сером широком пальто и, протягивая мне руки, приветствовал зычным голосом:

– Очень рад… Весьма рад, что исполнили мое приглашение… Помещик Поспелов!.. Какую пьете, очищенную или перцовку?..

– Никакой… Очень приятно познакомиться… Чеярковский учитель.

– Знаю-с… Наслышан!.. Еще онамедни о вас говорил мировой посредник. Изволили слышать, Фома Петрович Басков? Удивлялся, что вы без горячих припарок изволите образовывать сельское молодое поколение. Не понимаем-с этого… Да садитесь, пожалуйста… Прошу быть, как дома.

Мы сели.

– Он и говорит (ведь дурак-с, а жена у него, я вам скажу, и вовсе дура), что́ это за выдумки пошли? Приехал – это про вас-то – сюда из Петербурга учить, и без припарок учит… ха… ха… ха!.. Я ему и говорю: «Послушайте, Фома Петрович, понимаете ли вы прогресс?..» Говорит: понимаю. «Ну и вникните (а уж куда ему вникнуть, когда он дворовых за чубы таскал!), ежели просвещенный человек, то разве он может, мол, как вы, производить секуции?..» Так-таки мы с ним с полчаса и проспорили о прогрессе… Однако что же я-то, в самом деле… Какой прикажете? У меня домашняя перцовка чудо!..

– Не пью… Очень благодарен.

– Что вы?.. Рюмочку одну только до обеда… Филя!.. Эй!!.

Явился лакей Филя с заспанным хмурым лицом и продранными локтями на сером нанковом сюртуке.

– Подайте нам водки, перцовки, и закусить чего-нибудь… Барыне скажите.

Филя удивленно взглянул сперва на барина, потом на меня после слов «подайте» и «скажите», умышленно подчеркнутых господином Поспеловым и назначенных, повидимому, специально для меня, и отправился исполнять господское приказание…

– Непостижимо, – продолжал хозяин, – что у нас в провинции делается! Вовсе не понимают, что не такие нынче времена, чтобы можно треснуть в зубы лакашу. Ведь если ты его треснешь, – шёпотом добавил нарядкинский помещик, – то и он тебя может треснуть… та́к ведь?..

И господин Поспелов прямо уставился на меня.

Представьте себе коренастого, толстого, коротенького человека лет сорока, коротко выстриженного, с кавалерийскими усами, румяного и с парой черных больших глаз, глядевших на меня чрезвычайно добродушно. Казалось, всё, начиная от полных румяных щек до неуклюжего сапога нарядкинского барина, говорило, что ему до прогресса собственно никакого дела нет, а что он мелет вздор гостю скуки ради.

– Ведь если он был прежде раб, то в настоящее время он совершенно свободный гражданин… Верно-с?.. Равенство!! Не понимают у нас этого великого слова… Я вам ужо расскажу много интересного, а теперь милости прошу в диванную. Это я ногу на охоте повредил, – на ходу продолжал словоохотливый барин. – На дерево наскакал; от этого и не мог к вам первый приехать. А то бы непременно. Я человек простой и – прямо скажу – человек гуманный. У меня этого нет, как у других. Крестьяне меня любят, и я надеюсь, вам меня описывать нечего будет. Я еще и в «военной» бывши, не любил розог. Ну, конечно, иной раз по обязанности, и то неприятно. А сознайтесь-ка, батюшка, вы сюда для описания приехали? а-а?.. Так, что ли?

– Вовсе нет. Просто приехал на место учителя.

– Ха, ха, ха! шалите! Мы понимаем… Для статистики?

– Нет.

– Голубчик Константин Михайлович, откройтесь… Никому не скажу. Ведь для статистики? Что же, это я понимаю.

– Да нет же… Для учительства.

– Хм, секрет! Экий вы какой!.. А я бы никому ни полслова.

Мы вошли в диванную, где сидели дама и маленький сопляк, выглядывавший в минуту моего приезда в переднюю. Господин Поспелов поспешил меня представить:

– Рекомендую: жена, сын. Ваня, кто лучше, – обратился хозяин к сыну, мальчику лет двенадцати, – чиновник или помещик?

– Помещик.

– Почему?

– Потому, что у помещика есть земля, а у циновника нет.

– Молодец! Он у меня, батенька, реалист настоящий!

Я едва успел проговорить обычное «очень приятно» госпоже Поспеловой – белокурой, высокой, полной женщине, лет тридцати, с самым обыкновенным лицом русской помещицы, умеющей зорко присмотреть за хозяйством и шибко надрать вихры подростку-лакею, – как она накинулась на меня, словно коршун на воробья:

– Вам, должно быть, грустно после Петербурга?

– Нет, не грустно.

– Вообразите! Я сама была в Петербурге, у тетеньки гостила, и понимаю, что́ значит после столицы жить здесь… Вы занимаетесь литературой?

– Нет-с, не имею этой чести.

– Полноте! Про вас все здесь говорят, что вы приехали для романа.

– Ошиблись.

– Однако что же заставило вас ехать сюда? Ведь вы сын генерала?.. и вдруг – сельский учитель! Согласитесь, довольно странно… Конечно, просвещение…

– Ну-ка, батенька, по рюмочке, – перебил муж.

Мы выпили и закусили.

– Нет, не верю, Константин Михайлович, – продолжала дама. – Верно, описывать приехали… О, здесь много интересного! Вообразите, что́ на днях сделала Анна Петровна Климова. Вы ее не знаете? Это наша соседка. Она не живет с мужем, и вдруг на прошлой неделе надела мужской костюм и в нем в город… Вообразите!..

– Это еще что, а ты расскажи-ка, Липочка, как Бизюкин дворян напоил.

– Нет, Аркадий, это ты знаешь; я этого не знаю в подробностях. Вот лучше им рассказать, как посредница телят берет. Это интересно. Сидим мы у нее как-то раз после обеда; вдруг приходит лакей и говорит: «Барыня, чеярковский мужик вам теленка принес». Посредница так и вспыхнула, и думала поправиться, да и спрашивает: «Для продажи?» – «Нет, барыня, вам в подарок», – объясняет лакей. Она так вся и сгорела… Вот-с нравы! ха, ха, ха!.. А то еще знаете Лобкову? Так та с мужиком в связи! Эмансипация, нечего сказать!

– Предостойная история! Надо вам сказать, что Бизюкину страх хотелось в председатели управы попасть, – говорит г. Поспелов. – Что делать? Как попасть? Так вот, видите ли, задумал он банкет устроить. Собрались. Обед, сервировка и всё такое… чудо; деликатес! После холодного шампанское, шампанское… «Так и так, – говорит Бизюкин, – нынче самоуправление self-government,^[30] мы, господа дворяне, покажем, что достойны…» – «Покажем! – заревели все, – покажем!..» А за соусом опять Клико… Нечего сказать, упились, да тут же и порешили всем клиром Бизюкина выбрать в председатели. Вот она какова сторонка-то!.. – завопил Аркадий Васильич.

– А историю Рахначевой слышали? – снова закудахтала г-жа Поспелова.

– Нет-с.

– Когда вы будете писать, то так и напишите, что это грубая дама… Можете ли себе представить, я у нее с визитом была, а она приняла меня, вы думаете, как?.. Извините за выражение, в юбке… в одной юбке… каково это?

Долго еще продолжалась наша беседа в том же тоне. То г. Поспелов рассказывал о том, как господа дворяне подрались в клубе, то г-жа Поспелова напевала о том, как та или другая помещица кладет леденцы для испытания лакейской нравственности. Ребенок сидел с нами и слушал эти веселые историйки. Наконец пришел лакей и доложил, что обед подан.

За обедом шел подобный же разговор, и хотя г. Поспелов и продолжал говорить прислуге «вы», но раз взглянул на Филю таким взором, что – побьюсь об заклад – если б не мое присутствие, то Филя был бы выруган.

– Ну, прощайте, Константин Михайлович, да нас не забывайте… Приезжайте опять, мы вам опять много чего расскажем; а сегодня времени мало… Прощайте! – провожали оба супруга, когда я садился в тарантас, чтобы ехать назад в Чеярково.

– Жаль, что мало побыли. Вы бы увидали, что я человек истинно гуманный. Опишите же наших хорошенько. Прощайте!

Кучер хлестнул лошадей, и тарантас покатился из гостеприимной усадьбы нарядкинского барина. Мне тогда живо вспомнился рассказ Андроныча о порубке леса, и я искренно расхохотался, вспомнив, как г. Поспелов говорил Филе «подайте» и «скажите».

После мне пришлось узнать, что достойные супруги распускали про меня самые невероятные слухи господам дворянам. Эти слухи разрослись до того, что спустя две недели после посещения моего сельца Нарядкина ко мне зашел Андроныч и сказал:

– А что про тебя говорят, Костентин Михалыч!

– А что?

– Бизюкинский мужик сказывал, что к Бизюкину к самому приезжал нарядкинский барин и, слышь, сказывал, бытто ты возмущать сюда хрестьян приехал. Сказывают, что Бизюкин-то сам хрестьянам сказывал, что вы, мол, хрестьяне, не слухайте чеярковского вучителя! Он, мол, чужой веры и противу господ ратует.

Я успокоил Андроныча, однако поспешил узнать, насколько справедливы эти слухи. Оказалось, что это постарались господа Поспеловы… Нечего сказать, удружили было мне… Особенно чеярковский пономарь старался поддерживать подобные слухи и раз даже пришел ко мне с такою речью:

– Вам бы отсюда ехать, господин учитель…

– К чему?

– Потому слухи о вас предосудительны… будто вы мутить приехали. Конечно, никто этому не поверит, только «мужик глуп».

Я поблагодарил за совет и, сказав, что не уеду отсюда, очень рассердил советчика, который и подводил всю эту музыку только для того, чтобы самому стать чеярковским учителем.

С весной на селе появилась большая забота. Ожидали приезда чиновника за сбором податей и недоимок. Андроныч частенько сердито покрякивал и, вздыхая, говорил:

– Пять рублев взыску. Где по нонешним временам взять их? О господи!

В чеярковском кабаке ходуном ходил шумный говор:

– Слышали, робя, чиновник, сказывают, едет? Ты, Микитич, готовь мошну-то!

– А ты нешто припас?

– Отколь припасешь?.. Скажем, братцы, что нету…

– Ловок сказать-то, – заметил кто-то в толпе.

– А пошто?

– А никак у тебя бока целы, божий ты человек?

– Целы-то целы…

– То-то же. Нешто царский чиновник терпит? Он те обручики железные, да и шабаш! Не-е, братцы, видно коровушек придется решить.

– Без них какое житье!..

– А решись!.. Кабы миром не платить… что́ с мира возьмешь, а то в одиночку беда!

– И то беда… Ох ты жисть-жистюшка! – вздыхали чеярковцы…

Долго еще они толковали, как с чиновником быть, и разошлись из своего клуба хмурые, понуря головы… Шли они по избам и там срывали сердце на бабах… А бабы, когда им приходилось плохо, «срывали сердце» на мальцах, давая им подзатыльники и тукманки, от которых рев и плач раздавался в избе, словно аккомпанемент грустному мотиву, что лежал у всех на сердце…

Наконец, приехал чиновник… Погнали мужиков в волостное правление.

Там сидела небольшая сухощавая фигурка с желтоватым лицом, наклонившимся над списками, где пестрели самые разнообразные имена. А у дверей толпилась целая куча крестьян. Одни как-то сосредоточенно глядели в землю, словно там хотели вдруг увидать трешницу, которую надо отдать в царскую казну; другие переминались с ноги на ногу, щипля в руках шапки, точно в них самая суть сидела; третьи охали и повторяли промеж себя: «Три рубля сорок четыре…» – «Рупь двенадцать!..» – «Чудны дела твои, господи!».

– Алексей Иванов! – раздавался голос из другой комнаты.

Тщедушный мужичонко, из себя на сморчок похожий, вышел из толпы и нерешительно направился к дверям в комнату, где сидел чиновник. На пороге он перекрестился и поклонился чиновнику.

– С тебя следует пять рублей восемьдесят копеек… Принес?..

– Ва…ва…ше васкобродие, со всем моим, пытому завсегда… Только, господи!.. Вот те бог!..

– Ежели к завтрашнему дню не будет, корову продам… Слышишь?..

– Ваше привосходительство!.. не погубите!..

И сирый мужичонко так-таки и повалился в ноги.

– Ну, ступай, ступай! – сердито заговорил чиновник. – С меня тоже спрашивают… Даю еще льготы день; чтобы в воскресенье были деньги.

Пот градом катился с Алексея Иванова, и он, ровно бы полуумный, вышел из комнаты чиновника… Глаза блуждали, волосы растрепались…

– Ай благ?.. – шёпотом спросил его кто-то. Но мужичонко не отвечал… Он только отчаянно мотнул рукой.

– Тимофей Кравчин! – снова раздался голос чиновника.

Из толпы вышел коренастый, здоровый мужик с умными, бойкими глазами.

– С тебя следует девять рублей пятьдесят две копейки… Принес?..

– Нет, не принес! – отвечал просто, но с достоинством, Кравчин.

Чиновник поднял глаза и вскричал: I

– Что-о-о?

– Не принес, мол, докладываю, васкобродие… потому нету… Сами понимаете… Хлебушка нет, не то что недоимку платить…

– Ежели ты не принесешь в воскресенье, всё у тебя в доме продам!

– Воля ваша, васкобродие, только ежели разорите нас теперь, ка́к на другой год платить станем?..

В толпе, стоявшей в первой комнате, раздавался ропот одобрения за такую речь. Но на лице у одного старика выразился страх и он шепнул:

– Кабы Тимофея не засадили. Эка отчаянный!..

– Заседатель! – крикнул чиновник, – взять его в темную!..

– Как будет угодно вашей милости… Только разорительно!..

– Вон!.. не то в кандалы… упорство!.. беррегись! – раздался голос из той комнаты.

Тимофей Кравчин прошел через толпу и только проговорил:

Сами, братцы, видите… Кабы миром!..

– А за мир, – опять заметил старик, – солдат нагоняют… Секуция пойдет!..

– Афанасий Потелов! – опять раздался крик…

Из толпы выделился небольшой, рыжеватый мужик… Вся его фигура представляла что-то комичное. Глаза его как-то озабоченно моргали, и всё лицо его, такое дряблое и полноватое, словно передергивало… Он, прежде чем идти к чиновнику, повернулся к толпе и, будто смеясь, сказал:

– То-то братцы… Ах ты, чтоб те!..

Потом снова ступил шаг и снова остановился и, переминаясь на месте, ровно курица, что дерет клювом мочалку, как-то топорщился и жался…

– Афанасий Потелов!..

– Яу! – ответил вдруг так необыкновенно весело Потелов, что в толпе засмеялись…

– Эх, чудной Фанасий… Чать, со страху!..

– С тебя приходится три рубля… Принес?..

Но Афанасий не подавал голоса, а только кланялся, улыбался и моргал глазами.

– Аль оглох?.. Принес?..

– Дети… васкобла…присходительство… Семеро…

– А как звать?..

– Звать-то…

Тут мужик вовсе растерялся и не мог припомнить, как звать детей…

– Семеро?

– Как же… семеро! Господь бог сподобил… Васкоблагородие… семеро… Теперича Петр… Фома… – И мужик стал по пальцам считать, припоминая детей…

– Да ты деньги когда ж?..

Опять Афанасий лишился голоса.

– Чтобы к завтрему!

– Деньги-то?.. Василий… Маланья о благовещении родилась… Господи!..

– Ежели к завтрему не принесешь, всё продам!..

– Нечего… нечего, васкобродие! – вдруг как-то весело сказал Потелов.

– Полушубок продам…

Мужик недоверчиво посмотрел на чиновника… Его светлые глазки усиленно моргали. Он что-то хотел сказать, да ровно в горле у него что-то поперхнулось. Весь придавленный, он будто еще принизился, опустился… Он поглядел на свой полушубок, снова заморгал глазами и быстро стал его снимать.

– Да ты погоди. Коли в воскресенье не принесешь, тогда снимем… Теперь ступай!..

Мужик поспешно вышел из комнаты, взойдя в толпу, громко повторял: «Неужто полушубка решиться?.. Господи!.. что ж это будет? Таперича без полушубка?..» И вдруг, как стоял у дверного косяка, так и зарыдал, словно бы ребенок малый.

– Петр Андросов!..

И снова раздался тот же голос… И снова слышались те же ответы… те же жалобы… Та же голь безызъянная, та же грусть безысходная.

Уж наступил вечер и полил сильный дождь… Мужики возвращались по избам и, проходя в сараи, гладили своих лошадок, приговаривая:

– Прощай, Вася!.. Решиться надыть тебя!.. Так-ту!..

Скоро ночь накрыла эту безвыходную бедность…

Спит большое село… Спит, отдыхая от прожитого дня, спит, чтобы снова проснуться на таковой же день и чтобы назавтра влачить такую же жизнь, какую вело и вчера…

Храпит и визжит в тесных, хлевообразных избах Чеярково… Спит оно крепко и, даже во сне ему не снится ни более удобное жилище, ни более здоровая пища, ни более здоровые ребятишки!..

Только бредит сквозь сон Афанасий Потелов и раздается в тишине ночной его голос: «Неужто полушубка решиться!..»

И безучастна ко всему этому темная ночь… Сумрачно, словно старая монашенка, глядит она сверху и не дает никакого ответа на сквозь-сонные жалобы о тяготе и оброке…

И глушит стук дождя да вой ветра эти вечные рассказы о том, что земли мало, что с Николы зимнего покупать хлебушко приходится, а покупать не на что!

Когда уехал чиновник, село походило на местность, где побывал неприятель. Везде шли толки о том, что один лишился коровы, другой лошади, третий домашнего скарбу и пр. Тяжело приходилось крестьянам… А время быстро шло и приближалась рабочая летняя пора. Тут и мне пришлось покинуть Чеярково, и я одним хорошим июньским днем выехал из села середь добрых пожеланий и напутствий учеников и чеярковских приятелей.

В одной из изб небольшой деревеньки Тверской губернии собирали в столицу молодую бабенку Агафью. Старуха мать уже набила Агафьину котомку разным скарбом и засовывала туда еще сырники и небольшие сероватые хлебцы… Делая это дело, старуха лила обильные потоки слез, взглядывая на дочь, молчаливо сидевшую на лавке. Отец молчал. На его хмуром лице не заметно было никакого волнения. Он словно без всякого смущения глядел на отъезд дочери. Только изредка он посматривал на Агафью и, замечая на лице ее некоторый страх, тихо говорил:

– А ты, Агафья, не бойсь… Перво, как в Питер прибудешь, обратись к Никону, в Ямской. Так и спроси, мол, Никона, извозчика тверского… Тут у тебя прописано на бумажке… Он тебя научит… Не бойсь!.. – ободрял старик.

Агафья не говорила ни слова. В ее воображении Питер представлялся каким-то кромешным адом, где люди чуть ли не поедают друг друга. Ее страху немало способствовали рассказы односельцев, особенно рассказы о ловких петербургских мазуриках. Она воображала, что только приедет в этот ужасный город, как немедленно мазурики возьмут у нее единственную ее «пятишницу». Затем (подсказывало ей воображение) что-нибудь особенное да случится… Что такое именно, Агафья никак не могла вообразить, но в ее голове рисовался ряд неясных, страшных картин.

– Готово? – спросил старик.

– Сейчас!.. Эко ты поспешный какой! – воркнула старуха. – Детище ведь свое!

– Нечего возжаться-то… Вон и Микита идет.

В избу вошел пожилой мужик Никита и, перекрестившись, спросил:

– Собрали?

– Собрали, – промолвил отец.

Все присели на лавку. Посидев несколько минут, молча стали молиться на образа.

– Ну, с богом, Агафья… Прощай. Смотри… в Питере не балуй… Так и ступай к Никону… Помни, Ямская… Пиши, когда на место поступишь.

– Прощай, Агафьюшка… берегись Питера-ту… Страсть он для бабы!.. Рубахи-то не потеряй… Сырники… Прощай, родненькая!..

Агафья простилась с отцом и матерью, села с Никитой в сани, и серая клячонка поплелась, увозя их от деревни. Несколько времени путники сидели молча. Наконец Агафья спросила:

– Дядя Микита… А, чай, тамотка страсти?

– Не бойсь, баба! – утешал ее Никита, хотя и он, никогда не бывавший в столице, полагал, что там страсти.

– Главное дело, – продолжал он, – Никона сыщи… Он весь Питер знает. Первый извозчик!

– А мазурики?! Нешто ты не слыхал, как Левонтий про них рассказывал.

– Богу чаще молись! Опять же Никон… Он все знает.

– Страшно, дядя… город-то, сказывают, о-о-ох.

– Известно, Питер – столица.

К вечеру путешественники приплелись к Окуловской станции. Никита стал брать билет для Агафьи. В это время машина взвизгнула, Агафья вздрогнула.

– Не бойсь! – утешал Никита. – Главное, богу почаще молись… Прощай… да на чугунке-то осторожней…

Раздался звонок, и Агафью втолкнули в вагон. Там шел храп и визг. Вошедшие стали искать мест, но мест не оказывалось. Вошел кондуктор и кое-как распихал новоприбывших по скамейкам. Села и Агафья. Машина тронулась.

– Ох… господи! – крикнула Агафья и стала креститься.

Испуганная, она так всю ночь и не спала. Наутро немного попривыкла. Однако выходить на станциях боялась. «Кто его знает, – думала она, – а как он меня оставит!» Так до самого Петербурга не вставала с места.

– Вы какие будете? – спросил ее сосед-лакей.

Агафья испугалась и крепко к груди прижала пятишницу.

– Деревенски будем!

– Ха-ха-ха… Вы в столицу первый раз, значит?..

– В первой.

– Значит, вы не знаете, как у нас там жить?.. Теперича я служил по местам и могу сказать, нонче оченно трудно, по тому на кого попадешь…

– Это так! – подхватил кто-то.

– И вот что я вам скажу, – продолжал лакей, по-видимому ни к кому не обращаясь, – все зависит от того, как ты себя поведешь… С ними нельзя честью… Служил я у одного чиновника и думал честью – это я только в Питер-то этот самый приехал, и что же, братцы мои, – он мне за честь-то пяти целковых и недодал… Это за честь-то!..

– Ишь ты! – раздалось в вагоне.

– А ежели ты теперича где по благородным домам с карт доходы получаешь да, примерно, с булочной, то жить можно. Только он тебе слово, а ты ему не спущай, чтобы он не полагал!.. Вы в кухарки? – обратился лакей к Агафье.

– Бозныть… Куда бог приведет.

– Бистексу умеете сжарить?

– Ничего, родимый, не умею. А ты скажи мне, дуре, как? – проговорила нерешительно Агафья, боязливо поглядывая на лакея, в котором ее напуганное воображение старалось отыскать мазурика.

– Рассказать толку нет… А это самое узнать можно… Наперед, следственно, вы в судомоечки… Опосля по старанию и в куфарки можно выйтить!

Однако Петербург уже был близко, и в вагоне шли сборы. Стали одевать котомки, собирать узлы. Изредка раздавались восклицания:

– Где тулуп-то… братцы, а тулуп?

– Узел мой!

– Корзинка… Не трожь ты ее… Бога не боишься!

Агафья сидела ни жива ни мертва… Но вот поезд въехал в дебаркадер. В вагоне стало темно. В это время Агафья почувствовала под своими мешками руку и взвизгнула.

– Что вы, – заметил лакей… – Аль испужались столицы? – засмеялся он.

В вагоне раздался хохот.

– Вы теперича куда?.. Как вас звать-то?

– Агафьей.

– Вы, Агафья Ивановна, куда?

– К Никону, тверскому…

В вагоне опять захихикали. Поезд остановился; поднялась возня; всякий торопился выйти, и Агафью забыли.

Она не знала, куда идти, и все сидела на месте. Наконец последний выходивший мужик спросил:

– Что ж, баба, не идешь?

– Не знаю, дядя… покажи…

Мужик вывел ее на платформу, а затем и на улицу и, рассказав, как идти в Ямскую, оставил ее… Агафья окончательно испугалась столичного шума и стояла среди улицы, приговаривая:

– Господи!.. что же это!.. Господи!

Читателю, верно, случалось встречать на петербургских улицах баб, останавливающих прохожих с просьбой прочитать каракулями написанные адресы. Обыкновенно петербуржец на такую просьбу ответит: «Иди, матушка, прямо, а там свернешь налево и, как дойдешь до Троицкого переулка, сверни направо», – и прочее, и затем продолжает свою дорогу. А баба, занесенная в столицу, долго еще ходит по петербургским улицам, долго еще спрашивает прохожих и, носясь, словно челнок по волнам, не скоро попадет куда нужно. Только исходив пол-Петербурга, доплетется наконец, измученная и усталая, по адресу.

Так было и с Агафьей. Пока она стояла средь улицы, над самым ее ухом раздалось: «Берегись!» – и парные сани пронеслись дюйма на два от Агафьинова носа. Она ничего не сказала, только перекрестилась и пошла на тротуар. Началось обычное мытарство, и Агафья только поздно вечером пришла в Ямскую, побывав сперва и в Коломне и на Васильевском острове и испытав всевозможные страхи. Усталая и голодная, спрашивала она:

– Здесь будут тверские?.. Никон Афанасьич?.. Извозчики?

– Здесь… Ступай в горницу, – сказал ей какой-то парень.

Агафья вошла. Скоро ее усадили ужинать. Пошли разговоры, расспросы про деревню. Никон обещал скоро поставить на место в судомойки.

– Потому у меня есть три куфарки знакомых… По богатым живут… Поставим. А теперь ложись с богом, Агафья… Чай, умаялась.

С такими надеждами Агафья легла спать и скоро заснула. Во сне она часто вскрикивала. Сперва снилась ей маленькая деревенька… Дальше похороны мужа, только всего год с ней жившего… Потом снился ей Вавилон столичный. Вот она на улице… Лошади прямо на нее летят… большие, сердитые лошади… Она хочет спрятаться в сторону, но лакей подходит к ней и спрашивает: «Агафья, а где пятишница?» Она прижимает руками сокровище, но лакей уже берет пятишницу… Лошади в это время налетают и топчут Агафью…

– Ой… Господи помилуй! – вскрикнула баба.

– Вставай, Агафья! Чего спужалась, аль со сна?!

Агафья посмотрела вокруг. На дворе было светло. Извозчики собирались на дневную работу.

Через две недели Агафья шла по Невскому со своим узлом. Дойдя до Большой Мещанской, она своротила в улицу и спросила у городового:

– Голубчик, скажи… где дом Лапатина будет?

– Третий дом налево… Эка чумичка! – проворчал городовой вслед.

Агафья дошла до дому, вошла во двор и, после долгих переговоров с дворниками, поднялась по черной лестнице в третий этаж и вошла в кухню.

– Здравствуй… здравствуй, Агафья… – сказала кухарка. – Садись пока… Пойду скажу барыне…

Скоро вошла барыня и порядила Агафью за три рубля в месяц стирать белье, помогать кухарке и вообще делать что прикажут. Агафья только кланялась и благодарила.

В тот же день она получила себе крошечный уголок на кухне, куда поставила свой сундучишко, и в тот же вечер Агафья, лежа на тощем тюфячке, всплакнула на новоселье.

С следующего дня Петербург стал показывать, как он дает свои гроши деревенскому человеку: Агафью гоняли, не жалея ее ног. То в молочную слетай, то в булочную, то письмо отнести в ящик и прочее. Агафья все это исполняла старательно, и кухарка, сложившая благодаря такому рвению молодой бабы большую часть своих забот на свою помощницу, взамен того покровительствовала ей: не раз рассказывала ей о той каторге, которая приходится на долю подневольного человека, и поила кофейными обварками. Бывало, во время этого занятия войдет в кухню лакей и, бросая письмо, скажет:

– Живо снеси… барыня приказала, чтобы мгновенно.

Когда Агафья, словно бы ужаленная, вскакивала, чтобы немедленно исполнить поручение, то кухарка замечала:

– Не загорелось… подождет!.. Что это, прости господи, и кофию-то не дадут напиться толком… Только и знают, что гонять… Пей, Агафья… пей… поспеют… Не лошадь же ты!..

И Агафья пила наскоро кофейные обварки, боясь, что вот-вот сама барыня войдет на кухню и спросит: «А почему ты, дура деревенская, лакаешь кофей?.. Пошла, мол, вон! Нету тебе у меня места!»

И действительно, случалось, что барыня входила в такую пору и спрашивала, отнесено ли письмо, и Агафья бледнела, но кухарка всегда умела находить приличные случаю отговорки, и барыня уходила, ворча под нос:

– Ах, господи! Что это за прислуга!

А кухарка, в свою очередь, начинала трещать:

– Вот они… Человеку вздохнуть не дадут… Все ведь письма да письма. Знаем мы, куда ты письма-то шлешь!.. Денег все… денег… У душеньки все деньги перебрала… У-у-у!.. Ступай, Агафья, да зайди по дороге в мелочную… Возьми капусты к жаркому.

Агафья бежала с письмом иногда на другой конец Петербурга и ворочалась назад так скоро, как только позволяли ей ноги. А барыня уже ждала ее и нетерпеливо вырывала ответ. Но так как по большей части в ответах писалось, что «к крайнему сожалению, в настоящее время не могу, потому что у самого (или у самой) нет денег», – то Агафья часто служила мишенью, в которую попадала брань, предназначавшаяся для авторов ответных писем.

– Где ты целый час пропадала, а?

– Я, барыня, то исть духом…

– Верно, где-нибудь у кумы сидела?.. Дура эдакая!.. Я этого не люблю…

– Я… я… барыня…

– Молчи… Будь готова… Сейчас на Моховую пойдешь.

Барыня уходила в комнаты, и там, если попадался муж, то и ему доставалось. Барыня была нервного характера и любила веселиться. А средств не часто хватало.

Кухарка, в свою очередь, пела Агафье:

– Удивляюсь… Дура ты эдакая… дура!.. Нешто птица ты, што ли? Из-за ейных мерзких каких-нибудь трех рублей тебе ни минуты спокоя… Да нешто ты в почталионы нанималась? Так бы и сказала… Ей, видишь ли, любовник сгрубил – она и рвет на тебе сердце. Эх ты, безответная.

Дорого обходилось на первых порах знакомство с столицей. Часто вечером, умаявшись, засыпала она на своем блинчатом тюфячишке и нередко молилась богу, чтобы впредь не оставил господь своею милостию. Она боялась лишиться места, барыня сегодня шибко грозилась!

Таким манером поживала Агафья. С утра она металась как угорелая и только к вечеру немного успокоивалась и принималась кое-что работать для себя. Но случалось, что и в такое время ее беспокоили. Смотришь, барыня пошлет за ней и скажет:

– Агафья, вот тебе двугривенный. Возьми три письма и живо свези их… Вот это к Смольному, оттуда на Обуховский проспект, а потом в Измайловский полк… да по дороге заезжай к театру… Ступай, да, смотри, скорей… Кажется, на извозчика довольно…

Агафья уже понимала расстояния. Выйдет она за ворота, накинув на себя какую-то кацавейку, посмотрит на двугривенный и усмехнется… Однако же все-таки скажет извозчику:

– К Смольному!

– Садись за три гривенника, касатка!..

Так, бывало, Агафья прибережет двугривенный и уже за полночь вернется домой с усталыми ногами…

– Ну что?.. Наконец-то!.. Господи! Да что ж это за прислуга? Иван Иванович, спрашиваю я тебя, что ж это за прислуга? – обращалась барыня к барину, когда Агафья подавала письма. – Кажется, деньги платишь… Господи!.. Ступай… да вперед смотри… Боже, боже, что это за прислуга! – продолжала ворчать барыня.

Если, случалось, господ не было дома, то Агафью гоняли лакей и кухарка. То попросят за винцом сходить, то за тем, то за другим…

Однако Агафья терпела и при помощи кухаркиных рассказов и своей сообразительности мало-помалу начала понимать самую музыку. Она припомнила, как ее спутник, лакей, на железной дороге говорил, что «честию очинно трудно». Прозревала она, что в этих словах заключается много горькой правды и что нередко господа за три рубля норовят кожу стянуть с человека. Стала Агафья смекать эти дела и стала лупцовать к Смольному, а оттуда к Измайловскому вовсе не с такой отчаянной свирепостью, как прежде. А если барыня и начинала ее бранить, то на первых порах она отмалчивалась. После и она не стояла истуканом, услыхав раз, как кухарка отбрила барыню за слово «воровка» и как она настращала ту же барыню, сказав: «Вы не очень… Разве я воровка… Нешто такие воровки?.. Нешто вы не знаете, что за воровку мировой скажет… Расчет беспременно потребую… Ишь, воровка!»

Долго еще ворчала кухарка, и барыня ушла из кухни, поджав хвост, и, только придя в кабинет к супругу, упала в обморок. О чем они там говорили, неизвестно. Только лакей Афанасий после рассказывал на кухне, что барин с барыней чуть не подрались и что барыня сказала барину: «Лысый дурак», – а барин ей насчет душенек что-то…

Все это запримечала Агафья, и, когда ее ругали, она уже начинала сама сперва слегка ворчать, а после и протестовать невинными словами, вроде следующих:

– Нешто я лошадь?..

Никто, конечно, не разуверял ее в противном. Но никто, конечно, и не облегчал ее участи.

Мало-помалу Агафья завела знакомство. Познакомилась с несколькими кухарками в доме. Кроме того, бегая часто по лавочкам, она встречалась там с горничными и лакеями большого дома и нередко обменивалась со своими знакомцами новостями.

– Ну, что у вас, Агафья, нового? – бывало, спросит ее кухарка четвертого этажа, забирая в лавочке провизию. – Аль жужжит?

Агафья только махала рукой и приговаривала:

– Артемьич… Отпусти-ка огурчиков… с рассолом. Вчерась в три места гоняла!.. Право!

– Ишь… Верно, все за деньгам! А наша-то, наша-то тоже хороша. Получила этто наша деньги… Ну, хорошо… Людям бы настоящим и приберечь, а они сейчас с этим с деньгам в клуб… Так и просидели все денежки в этом клубу… Вернулись в три часа ночи-то, с муженьком… Оба лютей зверей. Отворяю им двери… «Чего, говорят, отворяешь ты – это они мне-то – чрез сто лет после звонка…» Слышишь ты это, Агафья?.. Чрез сто лет… Хорошо… Смолчала… Подала раздеваться… Слышу: они-то после со своим-то пыняются… «Если бы, говорит, не ты, неумный, я бы, говорит, беспременно выиграла». А он ей: «Если бы, говорит, не ты, я бы, говорит, беспременно выиграл…» И пошли… и пошли… Однако пора йтить… Прощай, Агафьюшка… когда заходи чайку напиться.

Присматриваясь к подневольной жизни все ближе и ближе, Агафья уже стала понимать, что подневольное житье требует сноровки. Видела она прочих, хоть и прочих житье не бог знает что за красивое, а все ж таки эти прочие по возможности себя сохраняют. И вот, после годового пребывания, Агафья решила себя по возможности сохранять и воздавать обидчикам по заслугам. К этому времени Агафья из себя переменилась. Платье свое крестьянское сняла, завела городское, надела ботинки и приобрела где-то за два рубля шляпку. К кофе она тоже пристрастилась, и по примеру петербургских кухарок, душила кофейные обварки беспощадно. Подумывая о том, что за три рубля с нее требуют черт знает какой службы, она намеревалась поступить в кухарки. Она присматривалась к работе своей покровительницы; глядела, как та жарит жаркое и варит суп и прочее, и по своему разуму полагала, что теперь она и сама сумеет сжарить «бистекц» и испечь слоеный пирог. Тем временем она подыскивала себе место. Слышала она в лавочке, что с первого числа кухарка у одной чиновницы, жившей во дворе, отходит, и вот Агафья решилась поступить в кухарки.

Столица в глазах Агафьи давно перестала казаться кромешным адом, и хотя она знала, что мазуриков следует опасаться, но они далеко не казались такими страшными, какими казались они ей в деревеньке. Больше, чем мазуриков, опасалась она остаться без места. С пивом она познакомилась и находила, что этот напиток весьма питательный и хороший. Такое же недурное мнение получила она и вообще о пище, попадавшей ей нередко с господских тарелок. Пища эта ей казалась не в пример лучше той, которую она ела в деревне, и когда Никон, которого она изредка навещала, спрашивал: «Ну што. Агафья… Аль здесь сытней?» – то Агафья, не затрудняясь, говорила, что на господских тарелках остатки гораздо слаще, чем хлеб и пустые щи в деревне.

И когда она получала из деревни письма, в которых жалели ее на чужой стороне, то она спешила отвечать – ответы писал ей знакомый лакей, – что она, слава богу, здорова и в благополучии, а насчет баловства чтобы не сомневались, потому за себя постоять может, и так далее.

Касательно последнего пункта Агафья была совершенно права, потому что насчет этого была весьма строга. И когда раз младший дворник пригласил было ее в трактир напиться чаю, то она пошла и напилась чаю, но когда тот же дворник стал говорить ей несообразные вещи, то она только плюнула и показала свой здоровый кулак.

– Аль не любите нас, Агафья?.. – сказал дворник.

– Пошто не любить! – усмехнулась Агафья.

– Если бы вы только понимали… именно понимали, как то ись я теперича… – размазывал дворник.

– Нечего мне, Василий, понимать… А главное, пора домой идти, барыня хватится!

Так дворникова любовь была отвергнута, и Агафья пришла домой не без некоторой гордости, что и на нее, «чумичку», как она себя часто называла, стали люди обращать внимание. Но ей, как видно, рыжий дворник был не по вкусу, и Агафьино сердце до поры до времени было спокойно.

За несколько дней до первого числа Агафья пришла к чиновнице. Войдя на кухню, она дала гривенник старой кухарке, и та доложила о ней барыне. Барыня вышла.

– Ты кухарка?

– Куфарка, барыня, – отвечала приодетая Агафья. – Слышала, место есть?

– А ты где прежде жила?

– Тут же у нас в доме живу, у генеральши Павловой, может знаете?..

– А хорошо умеешь готовить?

– Как не уметь! Все сготовлю. Теперича бистекц, пирог, суп с кореньями или щи, пирожное-оладьи, компот…

– Ну хорошо, хорошо. Только ты у нас одна прислуга будешь; нас всего двое: я да муж. А жалованья пять рублей.

– Помилуйте, барыня, как можно за пять рублей? Останетесь мною довольны. У генеральши вот я год жила, и если бы…

Наконец, после долгих переговоров, сошлись на шести рублях, и положено было через три дня быть Агафье на новом месте.

Когда барыне доложили, что Агафья отходит, то барыня подняла глаза и сказала:

– Господи, что это за прислуга! Кажется, никакой благодарности не чувствует. Рада променять господ… Я ли ей не платила. И ничего-то ровно она не делала. Только три рубля даром брала. Господи! что это за народ!..

Конечно, Агафья очень хорошо знала, даром ли она брала свои три рубля, и потому – о бесчувственная! – не обратила никакого внимания на упреки.

Через три дня она была на новом месте.

Новые хозяева Агафьи были «чиновники». Барин был весьма занятой господин; с утра он уходил в должность, возвращался к обеду и, пообедав, снова садился за работу, так что Агафья его почти не видела. Только в двадцатых числах каждого месяца Агафье предстояла трудная работа волочить своего хозяина от дверей квартиры до кровати, так как сам чиновник дойти был не в состоянии, ибо три дня сряду после получки жалованья доставлялся кем-то до дверей своей квартиры в крайне бесчувственном состоянии. После трех дней барин снова вел скромную чиновничью жизнь и мало обращал даже внимания на то, что супруга за эти злополучные три дня журила его самым немилосердным образом в течение остальных двадцати семи дней…

Барыня была из тех петербургских чиновниц, про которую вы скажете, если увидите ее в приказчичьем клубе за мушкой: «бой-баба», – и которую окрестные лавочники, зеленщики, мясники, дворники и тому подобный люд называли: «вор-дама», – намекая этим прозвищем на юркость и бойкость новой Агафьиной хозяйки.

Действительно, госпожа Петухова вполне оправдывала такое прозвище, и Агафья скоро почувствовала, с каким сильным и ловким врагом она имеет дело. С первых же дней наша героиня увидала, что в дружественных отношениях с барыней быть никак невозможно, потому что с первых же дней барыня забраковала принесенную Агафьей провизию и, узнав о ее стоимости, заметила:

– Ты, матушка, вовсе этого и не думай, чтобы покупать так… Где это ты брала? Верно, у подлеца Петра в лавочке?

– Где же брать-то? – заметила кухарка.

– Где же брать? – передразнивала барыня. – Где?.. Бери в другой лавочке, подешевле бери, да, главное, знай, что я не люблю, когда у меня много провизии выходит… Слышишь ли?.. Не люблю.

Чем дольше жила Агафья, тем ясней видела, что и на новом месте ее хотят запрячь во все нелегкие. С утра надо прибрать комнаты, потом поставить самовар, затем бежать за провизией, обед приготовить, а после только что Агафья вздохнет после третьего стакана кофейных обварок, как барыня уже влетает в кухню:

– Агафьюшка… Нельзя ли мне приготовить юбку?

Сперва Агафья исполнила эту просьбу, но скоро убедилась на опыте, что недели через две эти просьбы перешли в положительные приказания, и уже барыня, влетая на кухню, говорила:

– Агафья, что же мне юбку?

Тогда кухарка воспротестовала и заметила:

– Да что ж это, барыня… Рази вы меня в прачки нанимали?

– Что? Ах ты господи! Да разве я тебя не нанимала мелочи-то мне стирать?.. А, а?.. Что же значит одну юбочку? Что?

Обыкновенно после подобных сцен происходил крупный разговор, в котором с обеих неприятельских сторон часто упоминалось слово «мировой».

Однако же, после всякой подобной стычки, барыня, уходя в спальню, измышляла всевозможные средства, чтобы половче навалить всякой работы на кухарку, а Агафья, лежа на своем уже плотном тюфяке, также изыскивала всевозможные способы как-нибудь да обойти барыню. Стала она думать, нет ли средств как-нибудь подойти к барыне с такой стороны, с которой менее всего барыня ожидала нападений, и, заручившись таким образом, уже свободно собирать небольшие крохи, остающиеся от покупки провизии, не мыть юбок, не особенно внимательно сметать паутину и не мыть два раза в неделю полов, словом – не отдавать всю себя на съедение за каких-нибудь шесть рублей, а позаботиться хотя чуточку и о себе…

Думая таким образом, Агафья остановилась на одном черноволосом господине, который нередко приходил в гости к барыне в то время, когда муж бывал в должности… Развивая свои идеи дальше, Агафья сообразила, что этот черноволосый не зря давал ей гривенники, и тут же вспомнила, как несколько дней тому назад, когда в отсутствие барина, как-то вечером, приехал черноволосый, барыня ни с того ни с сего прилетела к кухарке и сказала:

– Что это ты, Агафьюшка, все дома да дома сидишь?.. Сходила бы погулять… Вот тебе двугривенный…

Кухарка до того поражена была этой неожиданной любезностью со стороны «вора-дамы», что в то время ничего не сообразила, а только обрадовалась и пошла в гости к извозчику Никону.

Теперь же, припоминая все эти обстоятельства, она взглянула на них несколько иначе и решилась вперед глядеть еще внимательней, чтобы, когда придет случай, накинуться внезапно на врага и тогда уже исполнять свои обязанности по душе, «а не то как какой-нибудь каторжнице, прости господи», – сказала Агафья про себя и с этой мыслью заснула с улыбкой.

Скоро ее намерения привели к хорошим результатам. В один из вечеров, когда барин пьянствовал, к барыне приехал черноволосый, и барыня спровадила Агафью. Агафья ушла, не забыв, однако, взять ключ от черного хода, и, посудачив с полчаса с генеральской кухаркой в том же доме, незаметно вошла в кухню и, услыхав какие-то оживленные разговоры в гостиной и даже (будто бы) поцелуи, вошла так-таки прямо в гостиную и спросила:

– Барыня, прикажете самовар ставить?

Агафья очень хорошо заметила, как барыня отскочила от черноволосого и как барыня вся закраснелась, но Агафья – как ловкий неприятель – вовсе не показала и виду, что она кое-что видела, и скромно дожидалась ответа.

– Поставь!.. – еле выговорила барыня.

– Пожалуйте книжку за булками сходить…

– Возьми… там… в спальне… Впрочем, я сама тебе дам…

Скоро черноволосый ушел, и хотя барыня ни слова не сказала Агафье, но Агафья тем не менее видела, что барыня в ней заискивает. Одним словом, события последнего дня окончательно оставили победу за кухаркой.

В ту же ночь Агафье пришлось волочить хозяина в его кабинет… Исполняя эту обязанность, Агафья не без сожаления взглянула на чиновника и, раздевая его, проговорила:

– Эка, родимый, как нагрузился…

– У Палкина… Ддда… Нне могу… Кучу… Черт возьми!.. – шептал только чиновник.

– Спи… спи… – проговорила кухарка, принесла хозяину графин воды и легла спать в твердой надежде, что у нее завтра останется копеек десять от закупки провизии.

Через год Агафья была уже заправская кухарка. Она выучилась делать даже настоящее пирожное, скопила себе рублей двадцать, приобрела себе салопчик на кошачьем меху и не только не мыла юбок своей барыне, но даже, стирая пыль в то время, когда господа предавались безмятежному сну, она обходила углы весьма небрежно и рассуждала, иногда даже громко, таким образом:

– Ишь ее набралось! Откуда это только?

Затем, если Агафья была в хорошем расположении духа, она иногда подшучивала над господами, обращаясь в разговоре к своему любимцу, коту Ваське, которого она достала где-то на чужом дворе:

– Что, Васька, мяса, дурак, ждешь? Небось мясо любишь… а, а?.. А господ любишь? Вот они себе спят, а мы, Васька, пыль стирай… Вчерась она-то в клубу закатилась… А он, бедный, хи… хи… хи…

Но если во время таких монологов раздавался кашель из соседних комнат, Агафья снова принималась за свое дело молча и снова беседовала с Васькой, если находила, что беседа ее не разбудит господ.

Если б читатель в это время встретил Агафью на улице, то едва ли бы узнал в ней ту глупую деревенскую бабу, которая так боялась Питера. Вот, поглядите, идет она: на ней салопчик на кошке и шляпка с красными лентами… Она идет гоголем и если останавливается теперь перед магазинами, то вовсе не с теми удивленными глазами, с какими останавливалась прежде… Даже извозчики, предлагая ей услуги, зазывают ее, говоря: «Не хотите ли, барыня?»

Тут я замечаю, что до сих пор не познакомил читателя с ее наружностью. К сожалению, я не могу познакомить читателя с наружностью Агафьи с очень выгодной для нее стороны. Агафья скорей была дурна, чем хороша. Лицо у ней было рябое, нос слишком велик, а глаза даже глядели немного вкось… Что же касается до волос, то они были у нее огненного цвета… совершенно огненного.

Однако, несмотря на такую наружность, сердце ее было не свободно. Она любила, и ее любили… Избранный ее сердца был денщик-лакей в одном с нею доме и часто навещал свою Агафью Тихоновну, как деликатно ее называл денщик.

Нельзя сказать, чтобы и Алексей Васильевич отличался красотою форм или лица, нельзя сказать и того, чтобы Алексей Васильевич был очень трезвый человек, как нельзя сказать и того, чтобы он не лупцевал своей Агафьи Тихоновны, но при всем том они любили друг друга, и Алексей Васильевич так и слыл под именем жениха, обещая Агафье жениться, как только скопит малую толику деньжонок.

Таким образом шли дела уже целый год, и Алексей Васильевич перебрал у кухарки до двадцати пяти рублей… Ходил он к ней два раза в неделю, и тогда можно было видеть эту пару, сидящую за столиком, где непременно красовался графин водки и стояла закуска…

Прошло еще с полгода. Агафья терпеливо ждала, когда ее «жених» решительно заговорит о свадьбе, но он, однако же, каждый раз, как Агафья намекала ему об этом, отлынивал от разговоров или же говорил, что «времена нынче, о-о-ох».

– Послушай, Алеша… Ты меня не морочь, не дура я какая… А ты, как следовает благородному человеку, женись.

– Я женюсь, Агафьюшка, только, понимаешь ли…

– Чего понимать-то? Лучше без греха…

– А то что?

– А то, что подай мне мои двадцать пять рублей.

Вместо всякого ответа Алексей Васильевич показал ей кукиш и ушел из кухни.

В ту же ночь Агафья долго плакала и на следующее утро забежала к генеральской кухарке посоветоваться… Там она узнала еще более ужасные вещи. От приятельницы она услышала, что Алексей Васильевич забрал тридцать рублей у другой кухарки и тоже обещал на ней жениться… Горе Агафьи не знало пределов. Долго толковали обе собеседницы, и Агафья решилась действовать энергически.

Вечером она пошла к Алексею Васильевичу. Неизвестно, чем кончился у них разговор. Известно только то, что Агафья получила несколько новых синяков под глазами и узнала, что жених поступает в городовые… Надежды, по-видимому, были все потеряны.

Но Алексей Васильевич, поступив в городовые, будто нарочно хотел испытать сердце бедной женщины и в один прекрасный день явился к ней в новой форме. Увидав своего «жениха» в таком блестящем наряде, Агафья пуще залилась слезами и сказала:

– Сволочь ты, а не человек… ступай вон!..

Но Алексей Васильевич стал приводить резоны и кончил тем, что просил еще двадцать рублей, обещая через неделю же непременно жениться…

– Обманешь?..

– Вот тебе бог… А што с той кухаркой, Агафьюшка, так это все пустяки… Право, Агафья, дай денег. Потому мне теперича кое-что нужно справить… Городовой не то чтобы… Ты это дело по бабьему смыслу не поймешь!!.

Долго они еще говорили, и под конец Алексей Васильевич снова побил Агафью.

– Так ты так, подлая душа… Постой же!.. – крикнула вслед уходившему Алексею Васильевичу рассерженная кухарка.

В тот же день она обратилась к своему барину с следующей просьбой.

– Барин, – сказала она, плача… – Напишите евойному начальнику, чтоб он женился… Два года, подлец, обещал… забрал более тридцати рублей, окромя подарков, а теперь бьет и просит еще двадцать рублей.

Барин стал ей объяснять, что ей за охота выходить за такого человека, но на это Агафья заметила:

– Нет, пущай женится… За что мои деньги будут пропадать!

– Так лучше истребовать с него деньги…

– Нет – женись. Что деньги?.. Нет, барин, нельзя ли заставить его, подлеца, жениться?

– Да ведь он тебя, Агафья, бить будет!..

– Посмотрим тогда как! – ответила Агафья… – Жена не то… Нельзя ли, барин?

Но так как барин не знал, как приняться за это дело, то Агафья в тот же вечер пришла в Алексееву будку и предложила ему следующий ультиматум:

– Ежели ты, эдакой подлец, не дашь мне сейчас расписки, что женишься, барин мой к приставу завтра поедет. Он все ему скажет… слышишь?

Городовой струсил, дал расписку и получил от Агафьи еще тридцать рублей… Через неделю они обвенчались, и Агафья перебралась в будку.

Теперь вы увидите Агафью Тихоновну на Семеновском рынке. Она значительно пополнела и подурнела, но приобрела удивительно звонкий голос, которым зазывает покупателей. Она торгует разной мелочью и ведет свои делишки хорошо. Супруг ее – старший городовой и находится у нее под началом. В сделавшей себе карьеру Агафье Тихоновне вам и не узнать прежней деревенской бабы. Она с виду совершенно купчиха, особенно когда в воскресенье идет в церковь, в атласном салопе… О Петербурге она самого лучшего понятия и с некоторым презрением относится к деревне. К довершению всего, должно заметить, что Агафья Тихоновна весьма вошла во вкус пива с Калинкина завода и вечером выпивает значительное его количество. В это время особенно и побаивается ее муж – благонамеренный городовой нашей столицы.

Крайняя нужда заставила государственного крестьянина Новгородской губернии Ивана Андреева снарядить своего сынишку в Питер. Отправляя его в дорогу вместе с односельцем-извозчиком, отец так наставлял мальчика:

– Смотри, Степка, в Питере не баловать! Сват Трифон отдаст тебя в ученье… Выучишься – человеком будешь!.. Прощай, Степа!

Мать, прижимая сынишку, ничего не говорила, потому что говорить ей мешали слезы. Она крестила его одной рукой, а другая засовывала за тулупчик только что испеченные лепешки.

Мальчик был в каком-то недоумении и только усердно щипал своими крохотными ручонками большую овчинную шапку, подаренную ему отцом на дорогу.

Когда вышли из избы, на улице собралось несколько деревенских ребят и стали прощаться с мальчиком. Некоторые как-то завистливо смотрели на маленького путешественника в полушубке и большой шапке и, зная, что Степа едет в Питер, от души хотели быть на его месте… Другие же – побольше – без особенной зависти взирали даже и на большую шапку и замечали:

– Тамотка, братцы – сказывал дядя Андрей – страсти! Город эвона!..

И мальчик приподнял на сколько мог руки.

– Тамотка, – продолжал рассказчик, – ровно бы в нашем алексинском бору заплутаешься… И опять же – боязно… Сказывают, наших ребяток, братцы, в Питере бьют ой-ой как!.. Этто все дядя Андрей сказывал… Он, братцы, знает… Он в Питере жил… Дядя Андрей все знает!..

– Ну, садись, Степка… Едем, малец, гроши добывать! – шутил Трифон, усаживаясь на легковые санки… – Ну, желтоглазая!.. марш опять в россейскую столицу!.. – добавил извозчик-зимник и стегнул свою маленькую шершавую лошадку.

Скоро санки выехали из деревни, а мать все еще не унималась. Да и отец как-то пасмурно драл лыко на лапти…

– Не хоронить послали… Чего ревешь! – наконец заметил он жене.

– Иван!.. Бога ты не побоялся… Там… там ему смерть!.. Сам знаешь, как их, мальцов-то, в Питере…

– Полно, баба… Бог даст, выучится. А ты не всему верь… баба!..

А санки скользили себе по ровной гладкой дороге, и мальчик уже вступил с Трифоном в разговор. Выезжая в первый раз из села, мальчик решительно интересовался всем и до того закидал Трифона вопросами, что тот едва успевал на них отвечать. Особенно Степку занимала столица.

– А что, дядя Трифон, она, самая эта столица, много будет больше наших Дубков?

– В тысячу раз будет больше, Степка.

Мальчик решительно не мог сообразить, зачем это столица такая большая. Однако, не желая выказать перед Трифоном своего недоумения, он только заметил:

– И там, дядя Трифон, как у нас в Дубках, всё хрестьяне живут?

– Всякий народ в Питере живет, Степка… И графы, и князья, и дворяне, и купцы… и наш брат… Всякого, братец ты мои, в Питере народу довольно!..

– Ишь ты! и графы и князья, дядя Трифон.

– Тепериче выедешь в ночь… Станешь у трахтира, а оттуда выйдет какой ни на есть барин и подает голоском: «Эй, мол, извозчик!..» Я сичас вот эту самую желтоглазую хлысть кнутишком, подкачу… «Куда, мол прикажете, ваше сиятельство?»

– А что, дядя Трифон, князья-то какие будут?

– Известно какие – фицеры!.. Видал. Степка, солдат?.. Ну, так господа над ними командуют… И ежели солдат что не так, они его – солдата-то – сейчас по-своему, добру, учат: делай, мол, по службе по нашей, а не то штобы как-нибудь… Этто когда на парате; а ежели не на парате, то по ресторациям, Степка, сидят больше, чай пьют… Там мы их и ждем… ночью-то…

Все эти сведения до того были новы для Степы, что он решительно не мог дать себе отчета. Он вообразил офицеров высокими такими, большими, с длинными усищами, вострыми глазами, имеющими в руках по большой палке, которою так и размахивают, словом – Степа вспомнил фельдфебеля, который в селе муштровал солдат, и, увеличив этого фельдфебеля в несколько раз, решил в своем детском умишке, что офицеры должны быть именно такие.

К вечеру Трифон остановился покормить. На постоялом дворе было несколько извозчиков. Разговорились.

– Мальца-то куда везешь? – спросили извозчики.

– Туда же… в Питер! – отвечал Трифон.

– Аль Ивану плохо пришлось?..

– Беда, братцы!..

– В ученье?

– Бозныть… Наказывал в ученье сдать… Отдать какому ни на есть немцу… Известно, у кого как не у немца…

– А паренек-то махонькой еще… Как бы его не укатали в Питере-то… – участно замечали извозчики.

– Никто, как бог!..

Степка все это слышал, и в его голову закралась мысль, что немец, должно быть, какой-нибудь старик вроде того беглого, который в прошлом году в Дубках объегорил какого-то крестьянина и после хотел спалить деревню. Этим стариком все дубковские матери пугали своих детей, и Степка, как и другие, воображал его таким же страшным, как лицо антихриста на лубочной картинке, висевшей дома. Таким же стал ему казаться немец, и Степа крепко пригорюнился и даже всплакнул, после чего заснул крепким, ребячьим сном…

Чрез два дня Трифон со Степой въезжали в столицу, и когда мальчик увидал большие дома, конки, городовых, батальон солдат с музыкой и прочие столичные хитрости, то только ахал и крепко жался к Трифону…

– Не бойсь, глупый… Не укусят! – смеялся извозчик.

На третий же день мальчик поступил в ученье к сапожному мастеру Карлу Ивановичу Шмидту. Когда Степа увидал благообразное, выбритое лицо немца, то успокоился и, прощаясь с Трифоном, важно ему заметил:

– Скоро я тебе, дядя, во какие сапоги сошью…

Очутившись в кругу новых товарищей, Степа маленько струхнул и съежился, особенно когда один из учеников подошел к нему и дал ему по уху, ради первого знакомства… Степа стерпел, но чрез минуту сам ударил обидчика… Поднялась драка… Пришел Карл Иванович и помирил обоих на том, что оттузил хорошенько и правого и виноватого…

Невеселая жизнь началась для деревенского мальчика. Работу на него наваливали непосильную, и, главное, ни минутки покоя. То наколи дров, то стопи печи, то сбегай в лавочку, то снеси сапоги, то вымой полы. Одним словом, вместо учения Степке пришлось быть на посылках. И хозяин, и хозяйка, и подмастерья смотрели на Степу, как на своего крепостного, а в награду за все это – затрещины, удары ремнем, ругань и дурная пища.

Видали ли вы, читатель, как в трескучий мороз бежит по улице мальчик-крошка в своем классическом халатишке и пощелкивает зубами?.. Видали ли вы это посиневшее от холода личико мальчугана, посланного отнести сапоги?.. Если вы видели, то должны знать, что это жертва столичная, жертва, которой не всегда суждено дожить и до пятнадцати лет!

Помещение у Карла Ивановича не отличалось особенным комфортом. Сам Карл Иванович имел довольно удобную комнату, но мальчики-ученики жили в сыром подземелье, где спертый и сырой воздух подтачивал день за днем молодые детские силы.

Ночь… Морозная петербургская ночь… Дети спят вповалку на нарах, на тонких соломенных подстилках… Вонь и духота в этой комнате, полной всяких насекомых… Все дети худы, бледны и одеты в какое-то подобие белья… Прикрыты они чем попало, и жмутся и вздрагивают, бедняги, от холода…

– У-у-у!.. Петька, холодно… – шепотом говорит Степа…

– А ты съежься, Степа… теплей будет…

– Проклятый хозяин… полушубок отобрал!

– Он у нас, Степка, завсегда так!.. Малы-де в полушубках ходить…

Дети замолчали и снова пытались заснуть, натягивая на себя дырявое одеяло… Скоро они заснули… Спят дети, вдыхая убийственный воздух… Спят дети, глотая яд и смерть… Спят маленькие создания, и во сне им снятся теплые избы, простор деревенских полей и добрый материнский уход…

Но не спит подтачивающая их смерть. Она стоит с распростертыми объятиями в этом сыром подземелье и алчно глядит на раскинувшиеся во сне детские головки.

Не спит тоже и Степкина мать. Она не забыла своего парнишку и горькими слезами заливается, подумывая о своем сиротливом сыне. «Где-то он? У какого немца? Кормит ли его немец хоть по праздникам лепешками?»

Года через два Степка уже был хорошим учеником, чинил старые сапоги, ставил заплатки и даже умел подкидывать подметки. Но зато он день ото дня бледнел и худел. Сухой его кашель часто раздавался по ночам и будил соседа его, Петьку…

– Экой ты какой… Скажи завтра Карле Иванычу… – замечал Петька.

– Говорил… Сказывает, пройдет и так. А вот все не проходит!

– Скотина! – злобно проговорил мальчик и, повернувшись на другой бок, скоро захрапел.

А Степа все кашлял, схватываясь за грудь с резко выдающимися ребрами. Мальчику было худо… Скорбный, больной, лежал он на соломе, и разные мысли забегали в маленькую белокурую головку. Грустно глядели его большие карие глаза. Тяжелая скорбь была в них…

– О господи! – шептал только мальчик.

Наконец он заснул тяжелым, прерывистым сном.

Видел он во сне, как его провожали в Питер, как Трифон рассказывал ему о столице и о князьях, как привел его к немцу и как немец оказался сначала не страшным, а потом… потом снилось мальчику, как его посылали в морозы в легоньком халатишке, как сидел он часто дни впроголодь и как Карла Иваныч бил его ремнем по детской спинке, больно так бил и приговаривал: «Русский мальчик дрянь есть! бить надо». Снились мальчику Дубки, снилась мать и теплая изба… Потом…

– К мамке… к мамке хочу! – вскрикнул во сне мальчик.

– Вставай, Степка, ишь разоспался!!

Мальчик пытался встать, но встать не мог, силы совсем упали. Его трясла лихорадка. Сказали Карлу Иванычу. Карл Иваныч пришел и заметил:

– Много квасу пиль. Глупый мальчишка!

Однако Степа и после такой энергичной нотации не мог встать. На другой день Степу свезли в больницу.

Чрез неделю на дровнях везли маленький, окрашенный в рыжую краску гробик к одному из кладбищ. За гробиком шел, понуря голову, Трифон, а в гробике лежал Степа, окончивший свою недолгую, скорбную петербургскую карьеру.

Когда до Дубков дошла весть о Степиной смерти, отец не сказал ни слова, только отчаянно заморгал глазами и несколько дней где-то пропадал, а мать громко завывала, призывая громы небесные на виновников смерти сына… Но никто не слыхал ее проклятий, кроме черных, закоптевших стен неприглядной крестьянской избы.

– А почему, позвольте вас спросить, я должен стесняться? Ради чьих прекрасных глаз?

– Но известные принципы… правила…

– А если у меня нет никаких?

– Как никаких?

– Да так, никаких-с. Мой принцип: беспринципность.

– А боязнь общественного мнения? Страх перед тем, что скажут?

В ответ на эти слова мой сосед за обедом в честь одного почтенного юбиляра, бессменно и безропотно просидевшего на одном и том же кресле двадцать пять лет, – молодой человек того солидного и трезвенного вида, каким отличаются нынешние молодые люди, выстриженный по-модному, под гребенку, с бородкой a la Henri IV^[31], в изящном фраке, румяный от избытка здоровья и выпитого вина, – взглянул на меня, щуря свои серые, слегка осоловелые, наглые глаза, словно на человека, только что вырвавшегося из больницы «Всех скорбящих», с одиннадцатой версты.

– Вы из… из какой неведомой Аркадии изволили приехать? – насмешливо сказал он.

Он подлил в стакан кло-де-вужо, отпил не спеша несколько глотков с серьезностью человека, знающего толк в хорошем вине, и продолжал слегка докторальным тоном своего мягкого и нежного баритона:

– Я, милостивый государь мой, боюсь только своего патрона. Одного его боюсь и никого больше!.. Вы знаете Проходимцева? Нет? Вон, наискосок сидит, рядом с худощавым седым стариком и, верно, заговаривает ему зубы, такой приземистый и широкоплечий пожилой господин, с пронизывающими маленькими глазками, лысый, в очках… Видите?

– Вижу.

– Ну, вот это и есть мой патрон. Слышали, конечно, о нем?

– Слышал…

– Это замечательный человек. Был когда-то приходским учителем в каком-то захолустье, а теперь председатель трех правлений, учредитель многих предприятий, общественный деятель, меценат, филантроп и ко всему этому, разумеется, продувная бестия, стоящая, выражаясь языком янки, двух миллионов. Нынче он сыт и потому позволяет себе роскошь быть честным человеком и преследовать злоупотребления. Он больше уже не получает промесс, не рвет процентов с заказов, не пишет дутых отчетов, не устраивает общих собраний с подставными акционерами и не играет на бирже. Он проповедует теперь экономию и воздержание; как бывший искусный вор, отлично ловит неискусных воров, пишет записки о народном благосостоянии, называет себя патриотом восемьдесят четвертой пробы и по воскресеньям ездит в Лавру помолиться о своих грехах…

– Однако ваш патрон…

– Весьма большая умница! – с авторитетом и видимым сочувствием произнес молодой человек. – Un homme a tout faire…^[32] Знает где раки зимуют и умеет влезть куда угодно. Голова золотая.

– Отчего же вы его боитесь?

– Наивный вопрос! Причина простая: Проходимцев может выгнать меня из своего правления, как только придет ему в голову эта глупая фантазия…

– Но такая фантазия не приходит?

– Положим, Проходимцев ко мне благоволит и даже верит… На всякого мудреца довольно простоты… верит в мою преданность, как я верю в свои шесть тысяч жалованья и две ежегодной награды. Положим, я работаю много: сижу целый день в правлении и по вечерам правлю литературные произведения Проходимцева… Он говорит не хуже Гамбетты, а пишет, как сапожник. Но ведь и его может укусить муха? Могут ему ловко шепнуть через даму его сердца, что я недостаточно усердно мечусь в своей канцелярии и недостаточно проникнут его идеями… А он любит проникновение… Ведь могут?

– Ну, допустим, что могут…

– И тогда ваш покорный слуга на тротуаре. Ищи другого места, ищи нового принципала! Вот я и боюсь Проходимцева и вполне проникаюсь его идеями… А общественное мнение? – усмехнувшись, протянул молодой человек. – Какое мне до него дело? Что мне Гекуба, и что я Гекубе? Кто из мало-мальски неглупых людей боится его? Возьмите хоть Проходимцева! Разве его, нажившего два миллиона без вмешательства прокурорского надзора, общественное мнение преследует? Разве от него отворачиваются? Напротив! Его везде принимают с большим почетом. Он свой в обществе и выдает дочь за испанского гранда… У него бывают, в нем ищут, его просят о местах. Его портрет с биографией помещается в «Ниве», и газеты не иначе упоминают его имя, как предпослав: «Наш известный железнодорожный деятель и истинно русский человек». Все знают, что его два миллиона не с неба упали, все помнят, как трепали, лет пятнадцать тому назад, его имя в газетах, и все тем не менее ласкают его, втайне завидуя ему, как умному человеку, который, так сказать, из ничтожества сделался тузом, избегнув бубнового туза на спину, и обеспечил себя и своих близких. Все это старо, как божий мир, и известно, как таблица умножения… А вы: боязнь общественного мнения! Какое такое общественное мнение? Кого оно удерживает? Вон, взгляните на того толстяка с отвислой губой и с оголенным черепом, похожего на раскормленного борова, со звездой Льва и Солнца… Это крупный землевладелец в одной из южных губерний. Все знают, что сын его, юноша, застрелился, ужаснувшись действий отца… Конечно, психопат был… а дочь убежала… А посмотрите, как любезно все с ним говорят… И он, как видите, совсем не похож на кающегося… Посмотрели бы вы, какие он фестивали задает, приезжая по зимам в Петербург… Обеды – восторг.

– Вы бываете у него?..

– Бываю. Отчего ж не бывать? У него все бывают. А вон… на том конце стола… красивый молодой человек, такой здоровый и сильный, покручивающий усы… Разве его тоже преследуют, – продолжал мой собеседник, становившийся все более и более словоохотливым к концу обеда, после нескольких бутылок вина, – разве преследуют его за то, что он за приличный гонорар состоит в артюрах? Его, не без некоторого основания, оправдывают отсутствием средств и необходимостью сделать карьеру при помощи чужой бабушки, если своей нет… Да и по правде сказать, если отрешиться от предрассудков, профессия как и всякая другая!.. Кому же, скажите на милость, мешает ваше так называемое общественное мнение? Кто только не плюет на него? – с циничным, откровенным смехом добавил молодой человек.

Кстати, надо его представить читателю. Рекомендую: кандидат прав и естественных наук Николай Николаевич Щетинников. От роду двадцать восемь лет, но его серьезный и строгий вид заставляет ему давать больше. Сын небогатых и почтенных родителей, из захудалого дворянского рода, обожавших своего первенца и выбивавшихся из сил, чтоб дать ему образование и поставить на ноги. С отроческих лет подавал надежды, что не пропадет, и в гимназии слыл под прозвищем «бессовестного» за отвагу, с какою он разрешал разные этические вопросы. Учился отлично и, поступив в университет, окончил два факультета. Родителей почитал, получая ежемесячно по пятидесяти рублей, но считал отца порядочным дураком за то, что он, бывши одно время на хорошем месте, не сумел воспользоваться случаем и пребывал в бедности, а мать считал дурой за то, что потакала отцу в его, давно потерявших смысл, идеях. Еще в университете, слыша про чужие успехи, выработал теорию полной свободы личности делать то, к чему влекут желания, не стесняясь средствами, и эту теорию успешно оправдывал историческими примерами и ссылался на Шопенгауэра и Гартмана, которых изучал с удовольствием. В эту же пору он усвоил себе докторальный самоуверенный и несколько наглый тон и щеголял откровенностью мнений. Он говорил, что у молодого поколения и иные изгибы мозговых линий (эту чепуху он, впрочем, вычитал в каком-то журнале), и особого устройства нервная система, и более чувствительная организация, в особенности желудка и кишечника, и следовательно, и иные задачи, чем у старого поколения. Надо принимать жизнь как она есть и не стесняться предрассудками и разными, по счастью, забывающимися словами. Бери от жизни всякий, что может, и думай лишь о себе. Успех оправдывает решительно все.

Все это он не без гордости называл «новым словом».

Надо сказать правду, это «новое слово», подкрепленное немножко философией, немножко историей, немножко естествознанием, немножко статьями распространенных газет и даже стихотворениями некоторых молодых поэтов, – хотя и всецело заимствованное у щедринского Дерунова, имело благодаря оскудению мысли и глухому времени успех среди некоторых товарищей, хотя их и шокировала, так сказать, оголенность этого нового слова. Молодость все-таки брала свое даже и у «молодых стариков», выраставших в неблагоприятных условиях. Но Щетинников именно хвастал этой самой наготой, называя ее доблестью независимого мнения. Внимательное наблюдение над жизнью еще более укрепляло его теорию и дало санкцию его вожделениям, и он вышел из университета вполне готовый для практической деятельности, лозунг которой: «Прочь предрассудки, и да здравствует бесшабашность!»

По окончании курса Щетинников мало-помалу прекратил переписку с родителями. Не было никакого расчета, ибо они, по недостатку средств, не могли ему больше помогать. Кроме того, отец надоедал ему разными вопросами о душевном его настроении и о планах будущей деятельности, – вопросами, которые представлялись молодому человеку совсем наивными, чтоб не сказать глупыми. А мать, кроме того, требовала длинных писем. Ему было не до писем. Он искал места.

Сперва он хотел было поступить в судебное ведомство, рассчитывая со временем быть отличным товарищем прокурора. На этом месте можно было, по его мнению, показать себя какой-нибудь пикантной обвинительной речью или лукавой прозорливостью в уловлении неосторожных сограждан, – недаром же у господина Щетинникова был такой мягкий, такой вкрадчивый баритон. Но, на великое счастье будущих клиентов будущего прокурора, судьба столкнула Щетинникова с Проходимцевым. Они познакомились, и молодой человек пришел в восторг от этого умного и превосходно говорящего дельца. В свою очередь и Щетинников понравился Проходимцеву. Он словно узнал в молодом человеке самого себя в молодости, с тою же отвагой и с тою же бесшабашной беззастенчивостью, но в улучшенном издании, дополненном образованием и научным обоснованием бесстыдства. И была еще разница: Проходимцев рассуждал и действовал исключительно как художник, не ведая дебрей науки, а только чутьем угадывая, где что плохо лежит, а Щетинников – как трезвый мыслитель, по наперед составленному плану, без страха и сомнений.

Судьба Щетинникова была вскоре решена. Он поступил на службу к Проходимцеву и с тех пор служит у него. Он – член правления и управляющий делами Проходимцева. Кроме того, он секретарь дамского благотворительного кружка, член Общества мореходства и торговли и надеется, что звезда его поднимется высоко. У него на черный день уж есть десять тысяч. Он холост, выжидает богатой невесты и широкого поприща.

Щетинников положил на тарелку спаржи и принялся есть, запивая вином. Под шум многочисленных тостов в честь почтенного юбиляра, просидевшего двадцать пять лет на одном и том же кресле и ни разу даже не воспользовавшегося отпуском, несмотря на гнетущую боль в пояснице и вообще расстроенное здоровье – такова была любовь его к служебным обязанностям (обо всем этом, конечно, упомянули ораторы!), – Щетинников снова вернулся к прерванному разговору.

Несколько возбужденный после пяти бокалов шампанского и еще наглее щуря свои глаза, он сказал:

– Уж не называете ли вы общественным мнением газетную болтовню, – это ежедневное переливание из пустого в порожнее с более или менее пикантными faits divers^[33], скандальчиками и, подчас, игривыми фельетонами да руганью между собою журналистов? Не этой ли выразительницы общественного мнения прикажете бояться? Ха-ха-ха! Кого пугает отечественная пресса? Какого серьезного человека, понимающего, что он не актер и не певичка, которых можно пробирать на здоровье! Разве еще провинциальную сошку, какого-нибудь мелкого воришку, бездарных артистов, страдающих манией величия, молодых беллетристов да, по временам, самих же газетчиков, когда они вдруг почувствуют себя не на настоящем курсе для… для успеха розничной продажи… Они ведь народ пугливый… эти выразители общественного мнения… и доходами не брезгуют!

Щетинников помолчал, погладил свою выхоленную, благоухающую светло-русую бородку и заметил со смехом:

– Меня самого, я вам скажу, года два тому назад две-три газеты удостоили своим вниманием…

– Вас? За что?

– Да, видите ли, на работах при железной дороге в один прекрасный день обвалилась насыпь и… три человека рабочих были задавлены, а пять вытащены увечными… Дураки сами были виноваты. Я тогда имел главное наблюдение за работами. Проходимцев меня командировал из Петербурга. Ну-с, газеты, разумеется, обрадовались случаю. Не всегда же им представляются случаи, на которых можно разыграть, так сказать, героическую симфонию и в то же время не бояться никаких largo…^[34] И завопили о том, что ваш покорнейший слуга да еще один техник виноваты и что следует нас по меньшей мере в места не столь отдаленные, благо мы с техником состояли на частной службе, и, следовательно, нас можно было, во имя торжества справедливости, посылать хоть на Сахалин без риска задеть чье-нибудь корпоративное самолюбие. И торжество справедливости, и надлежащий курс! Чего же более желать газетчику? А ведь есть дураки: верят, что это геройство! Ну и что же вы думаете, проиграл я от этой газетной травли? – внезапно обратился он ко мне.

– Не знаю.

– Напротив, даже выиграл в глазах моего патрона Проходимцева. Выиграл и награду получил. А вернувшись в Петербург, я вскоре познакомился с этим самым джентльменом, который посылал меня на Сахалин. Премилый человек… Мы с ним у Кюба завтракали и до сих пор сохранили приятельские отношения. Смеялся тогда, как узнал, что я тот самый, который и так далее… «Очень, говорит, рад что вы не на Сахалине. А я, говорит, рад был случаю… Как же: три убитых и пять раненых. По крайности, можно было не об Аркадии да Ливадии писать. И без того, говорит, вроде девицы легкого поведения… Строчишь неизвестно о чем и в каком придется тоне. Что, говорит, редактор велит, то и излагай, а редактор, в свою очередь, требует, чтобы было написано и весело, и с маленькой загвоздкой, и обязательно в истинно русском духе. Вот ты и изворачивайся с таким винегретом…» Неглупый малый этот публицист… Еще на днях приходил ко мне за даровыми билетами и жаловался…

– На что?

– Да на тяжесть своего ремесла… Прежде, говорит, хоть «жида» да «чухну» изо дня в день пробирали – всегда, значит, был материал, а теперь вдруг редактор приказал изъять «жида» из повседневного употребления… Просто беда… Не придумаешь, говорит, о чем и писать, чтобы было и весело, и патриотично, и с загвоздкою!.. – передавал Щетинников и при этом хохотал.

– Вы очень заблуждаетесь, воображая, что все журналисты похожи на вашего знакомого.

– Знаю-с. Есть разновидность, которая величает себя честными журналистами, – иронически подчеркнул Щетинников.

– А вы как их величаете?

– Порядочными таки болванами, вот как я их величаю, если вам угодно знать… Людьми предрассудков, совершенно отставшими от времени…

И после минутной паузы воскликнул:

– И после этого вы думаете, что кто-нибудь боится газетной болтовни? Боится газет? Нашли кого бояться! – с презрением прибавил Щетинников и велел подать себе шартрезу.

Тем временем юбиляр, окруженный толпой, перешел в другую комнату, и мы остались одни за столом.

Нам подали кофе. Щетинников закурил сигару.

Эта редкая, даже и в наши дни, откровенность молодого человека, несмотря на возбуждаемое отвращение, заинтересовала меня. Я знал Щетинникова, когда он еще был гимназистом, встречал его – редко, впрочем, – во времена его студенчества и, хотя много слышал о нем и об его «новом слове», тем не менее никак не ожидал встретить подобный расцвет открытого и словно бы гордящегося собой бесстыдства.

И, чтобы поддразнить его, я заметил:

– Вы хвастаете. Наверное, и вы боитесь и общественного мнения и газет.

– Напрасно так думаете, – отвечал он, пожимая плечами. – Я никогда не хвастаю. Наплевать мне и на общественное мнение и на газеты.

– Так-таки и наплевать?

– Еще бы. Они не остановят меня от всего того, что я лично для себя считаю удобным. По-ни-маете ли, у-до-б-ным! – отчеканил он с самым наглым хладнокровием.

– А совесть, наконец?

– Совесть? – переспросил он и вслед за тем так весело и беззаботно залился своим пьяным смехом, что я, признаться, совсем опешил.

А Щетинников, словно наслаждаясь моим смущением, не спускал с меня глаз и после паузы отхлебнул ликера и, протяжно свистнув, продолжал:

– Стара, батюшка, штука… Эка что выдумали, какого жупела!.. Он, может быть, годится для вашего поколения, но не для нас… Совесть?! Это одно из тех глупых слов, которые пора давно сдать в архив на хранение какому-нибудь добродетельному старцу. Ха-ха-ха!.. Пилат, говорят, спрашивал: что есть истина? А я спрошу: что есть совесть?

– Что ж она, по-вашему?

– Отвлеченное понятие, выдуманное для острастки дураков и для утешения посредственности и трусости… Вот что такое совесть, по моему мнению, если вам угодно знать. Наука ее не признает… Она знает мозг, центры, сознание, печень и так далее, а совести не знает… Это один из предрассудков… И многие люди носятся с ним, как уродливые женщины со своей добродетелью, на которую, к сожалению, никто не покушается… И хотели бы обойтись без совести, да не умеют. Никому их совесть не нужна-с… Вы, конечно, изволите знать историю? – неожиданно спросил Щетинников.

– Изволю.

– В таком случае вам должно быть небезызвестно, что от древнейших времен и до наших дней так называемые бессовестные люди всегда имели успех и даже иногда удостоивались памятников от благодарного потомства, как, например, Наполеон Первый. Я на памятник не рассчитываю, нет-с, но рассчитываю на отличную квартиру, на роскошь, на богатство, на положение – словом, на то, что мне нравится, не заботясь о совести, которой не имею чести знать… Ха-ха-ха! Вас, я вижу, удивляют мои положения?

– Не стесняйтесь… продолжайте, продолжайте…

– Я и не стесняюсь, предоставляя вам удивляться на доброе здоровье… Я человек без глупых предрассудков…

– Как же, вижу, совсем без предрассудков…

– И – заметьте – имею доблесть самостоятельного мнения. Са-мо-сто-ятель-ного! – продолжал он, начиная слегка заплетать языком… – Все эти прежние идеалы отжили свой век… Довольно-с! А то – чем пугают людей: совесть!.. И наконец, самая эта совесть бывает различная. Одного она беспокоит именно за то, за что другой считает себя сосудом добродетели, как изображают эти сосуды в детских книжках… Наполеона Третьего, я полагаю, мучила бы совесть, даже допуская ее, если бы не удалась декабрьская резня, а Проходимцева, например, – если бы он прозевал случай нажить честно и благородно свои миллионы… У животных нет совести, и они – ничего, живут себе, не чувствуя в ней потребности. Этот фетиш поистаскался и перестает, слава богу, пугать даже и не особенно мудрящих людей. И gros publique^[35] умней стала. А то, прежде, крикнет какой-нибудь любимый писатель: «Берегись, совесть!» – публика и ошалеет и остановится в нерешительности, словно перед городовым, готовым схватить за шиворот.

– А теперь? – подал я реплику.

– А теперь хоть горло надорвите, господа проповедники и хранители священного знамени… Ваша песенка спета… Теперь иные песни поют старики поумнее и молодые писатели с новыми взглядами и с новыми задачами… Еще неумело, но тон взят верный… А моралистов слушать не желают… Довольно!.. Если же и прочтут, то… пожмут плечами и… усмехнутся… Вот хоть бы сам граф Лев Толстой… Его сиятельство дописался до чертиков со своей правдой и совестью, а в последнее время даже нелепые вещи пишет… Пусть забавляется его сиятельство на разных диалектах… Его философия нас не переделает-с. Мы жить хотим, а не резонерствовать без толку и философствовать на тему: что было бы, если б ничего не было? Да-с. Жить хотим в свое удовольствие и не по стариковской указке, а по своей! – воскликнул не без некоторого раздражения Щетинников, словно что-то все-таки ему мешало жить, несмотря на его бесстыдство, по своей указке.

Я молча взглядывал на это раскрасневшееся, красивое и наглое лицо, несомненно неглупое и энергичное; на эту статную, видную, уже выхоленную фигуру, дышавшую самоуверенностью и смелостью молодого, полного сил, наглеца, чувствующего под собою крепкую почву, и невольно вспомнил об его отце, который после смерти жены одиноко доживал свой век в маленьком заштатном городке на скромную свою пенсию. Вспомнил и порадовался, что он не видит и не слышит своего сына да, вероятно, и не вполне представляет себе, что вышло из его первенца – прежнего любимца.

Старый идеалист, старавшийся прожить всю свою жизнь по совести, веривший в добро, искавший, худо ли, хорошо ли, истины и стремившийся в своем маленьком скромном деле приложить свои идеи, – как бы поникла твоя седая голова при этих речах!..

А Щетинников между тем под влиянием хмеля становился все развязнее и наглее и словно хотел поразить меня независимостью своих мнений…

– Да-с… Все вопросы нравственности, собственно говоря, заключаются в приспособлении к духу времени и в успехе… Успех покрывает все. Сделайся я в некотором роде персоной, как Проходимцев, так ваши газеты и пикнуть обо мне не посмели бы, хотя бы я нажил не два миллиона, как мой патрон, а целых пять, и хотя бы моя совесть казалась бы либеральным дятлам не чище помойной ямы… Да наделай я каких угодно, с вашей точки зрения, пакостей… что из этого?.. Кого я побоюсь, если относительно прокурора я прав?.. Еще посвятили бы мне прочувствованные статьи… А я утром за кофе буду читать и… посмеиваться себе в бороду, пока совестливые дураки будут дожидаться меня в приемной… Ха-ха-ха! Вот вам и совесть… Однако… боюсь вас утомлять. И то, кажется, я с достаточной полнотой изложил свои взгляды! – проговорил Щетинников. – Пора туда, к старикам пойти… Ишь они разошлись, заспорили…

Он замолчал и прислушался. Из соседней комнаты явственно доносились громкие голоса.

Говорили о голоде и голодающих.

– А вы как об этом думаете?

– А мне-то что? Мне какое дело? От этого мне ни холоднее, ни теплее. Жалованье свое из правления я по-прежнему буду получать. Лепту свою я все-таки принес: триста рублей пожертвовал, вручив их одной любвеобильной старушке… Нельзя же… Noblesse oblige…^[36] Может быть, с нею и экскурсию свершу в неурожайные губернии… Она носится с этой мыслью… Открывать хочет столовые. Сама имела глупость пожертвовать десять тысяч на это дело… Ищет людей и обратилась ко мне… Что ж, на месяц я поеду… Это в моде нынче, да и поездка с этой ярой филантропкой может мне пригодиться. Она с большими связями, эта старуха! – прибавил, засмеявшись пьяным смехом, Щетинников и, поднявшись, прошел в соседнюю комнату, откуда все еще доносился громкий разговор.

Я расплатился и вышел из ресторана.

Этот молодой человек с его цинизмом и наглостью не выходил у меня из головы, и я думал: «Неужели таких бесшабашных много?»

Это было бы ужасно, если б не было и другой молодежи, ничего общего не имеющей с господами Щетинниковыми и которая с презрением отворачивается от этого «нового слова» бесстыдства.

Месяца через три после встречи с Щетинниковым я услыхал, что он, благополучно съездив в голодающие местности, охотится за богатой невестой, немолодой уже девушкой, Зоей Сергеевной Куницыной. Я знавал эту барышню и понял, что охота должна быть интересной. Коса нашла на камень.

Зрелый девичий возраст как-то незаметно подкрался к Зое Сергеевне. Ей стукнуло тридцать лет. Ее лицо потеряло свежесть, поблекло и пожелтело, как осенний лист. Черты обострились, и в выражении подвижной физиономии появилась жесткость. В углах неспокойных блестящих глаз обозначились чуть заметные «веерки» и над бровями – морщинки. Приходилось надевать косынки и фишю, чтоб скрывать худобу прежде красивого бюста. Маленькие холеные руки в кольцах сделались костлявыми, и ямки на них исчезли. Молодые люди уже не заводили, как прежде, «интересной», полной недомолвок, болтовни, изощряясь в остроумии, чтобы понравиться девушке, не бросали на нее красноречивых взглядов, не возили цветов и бонбоньерок, не проигрывали на пари конфект и при встречах бывали как-то особенно почтительно-серьезны, стараясь при первом удобном случае дать тягу. По временам у Зои Сергеевны стали пошаливать нервы, вызывая мигрени и беспричинную хандру. В такие дни Зоя Сергеевна нервничала и, несмотря на свою сдержанность, бывала раздражительна и зла. Она придиралась к горничной, ядовито допекала кухарку и по целым дням не говорила с maman, приводя в смущение кроткую старушку, вдову-генеральшу с седыми буклями и недоумевающим взглядом круглых глаз, которая боготворила и немного побаивалась своего единственного сокровища – «очаровательной Зизи», и говорила о ней всем не иначе как с благоговейным восторгом низшего существа к высшему.

Модный петербургский доктор по нервным болезням, курчавый брюнет лет под сорок, с умным, несколько наглым лицом и уверенными манерами, с напускной серьезностью тщательно исследовал Зою Сергеевну. Он задавал ей множество вопросов, глядя в упор своими пронизывающими, казалось насмешливо улыбающимися черными глазами, покалывал острием иглы спину, плечи, руки и ноги и с небрежным апломбом определил неврастению, осложненную малокровием. «Болезнь очень обыкновенная в Петербурге!» – прибавил он в виде утешения, прописал бром, мышьяк, посоветовал весной прокатиться в Крым, на Кавказ или за границу («куда вам будет угодно!») и, зажимая в своей пухлой волосатой руке маленький конвертик с двадцатью пятью рублями, любезно проговорил провожавшей его до прихожей генеральше:

– Никакой опасности нет… Весьма только жалею, что не в моей власти прописать вашей дочери более действительное средство! – значительно прибавил доктор, понижая голос.

В ответ старушка мать только безнадежно вздохнула.

Надо сказать правду, Зоя Сергеевна мужественно встретила свое увядание. Она поняла, что с зеркалом спорить бесполезно, и, с присущим ей тактом, стала на высоте своего нового положения. Как девушка умная и притом казавшаяся моложе своих лет, она не скрывала своей тридцать первой весны и, с рассчитанной откровенностью самолюбивого кокетства, называла себя старой девой, к ужасу генеральши, все еще считавшей Зизи «обворожительной девочкой», и к досаде многих барышень-сверстниц, все еще желавших, при помощи косметического искусства, казаться юницами, забывшими арифметику.

Она почти перестала выезжать и носить туалеты и цветы, которые могли бы обличить претензию молодиться, и стала одеваться с изящной простотой женщины, не думающей нравиться, но всегда одетой к лицу, и кокетничала скромностью костюмов. Чтобы как-нибудь убить время, Зоя Сергеевна записалась членом благотворительного общества «Копейка»; начала посещать «психологический» дамский кружок, в котором «научно» вызывались духи и «научно» поднимались на воздух столы; принялась читать, кроме любимых ею французских романов, статьи по философии и искусству, бойко перевирая потом в разговоре философские термины; выучилась играть в винт и рассуждать, по газетам, о политике; сделалась ярой патриоткой в духе времени; бранила евреев и усиленно занялась живописью по фарфору.

В то же время Зоя Сергеевна, к вящему огорчению maman, все с большей энергией и, по-видимому, искренностью стала выражать чувства презрения к браку и к семейной жизни. То ли дело быть свободной и независимой! Еще насмешливее, чем прежде, относилась она теперь ко всяким любовным увлечениям, глумилась над «прозябанием» замужних приятельниц и над «дурами», которые еще верят в мужскую любовь, и хвалила «Крейцерову сонату». Впрочем, как девушка благовоспитанная, хвалила с оговорками. Мысль в основе верна, но, боже, что за неприличный язык! И Зоя Сергеевна, не красневшая при чтении самых скабрезных французских романов, которых изящный стиль как будто заволакивал грязнейшие мысли и положения, искренно возмущалась резкими выражениями великого русского писателя.

Презрительное отношение к замужеству было любимым коньком зрелой барышни. В последние три-четыре года она так часто и много болтала на эту тему, что уверила и себя и мать, будто она в самом деле чувствует ненависть к браку. Она даже рисовалась этим, считая себя оригинальной, не похожей на других, девушкой. В самом деле, все рвутся замуж, а она не чувствует ни малейшего желания. Все влюбляются, страдают, делают глупости, а Зоя Сергеевна ничего этого знать не хочет. Она, правда, любила прежде пококетничать с мужчинами, подразнить ухаживателей, – это, во всяком случае, интересно. Но сама она была слишком холодного темперамента и чересчур рассудительна и осторожна, чтоб увлечься очертя голову. Она легко держала себя в узде и не сделала бы подобной оплошности.

Прежде, когда Зоя Сергеевна была моложе, она не прочь была от замужества и к браку не относилась с брезгливым презрением. Она втайне лелеяла мечту покорить какого-нибудь изящного кавалера из высшего общества, с звучной фамилией и, разумеется, с большим состоянием. Эта атмосфера grand genre'a^[37] привлекала Зою Сергеевну. И молодая девушка не раз мечтала, как он, высокий, красивый и элегантный брюнет, упадет перед ней на колени и на лучшем французском языке предложит ей руку и сердце, и как она великодушно согласится быть его женой, сперва проговоривши маленький монолог на таком же отличном французском языке. Выходило очень красиво, точь-в-точь как во французских романах. Выйдя замуж, она сумеет держать мужа в руках, стараясь ему нравиться. Для этого она достаточно умна и знает мужчин.

Но – увы! – эти мечты так и оставались мечтами. Родители Зои Сергеевны были небогатые люди. Отец ее, военный генерал, получал одно лишь жалованье. В ту пору бабушка Зои Сергеевны еще не думала оставить своей внучке трехсот тысяч наследства, – и блестящего кавалера, во вкусе молодой девушки, не оказалось. Были, правда, два-три жениха, но ни один не представлял собой «хорошей партии» и не нравился, и она им отказывала. У одного была невозможная фамилия, другой был вульгарен, третий, наконец, – без определенного положения и ревнивый до неприличия.

– Теперь я и подавно не сделаю глупости – не выйду замуж, если б и нашелся какой-нибудь любитель старых дев и моих трехсот тысяч! – говорила Зоя Сергеевна с обычной своей усмешкой.

– А если влюбитесь? – допрашивали приятельницы.

– Я – влюбиться? Никогда.

– А если вас полюбят?

– Не поверю!

Она самодовольно щурила глаза. Все ее лицо озарялось торжествующим выражением, словно говорящим: «Вот я какая!»

Она щеголяла скептицизмом и не доверяла ближним. Не такая она дура, чтоб лишиться состояния, выйдя замуж за какого-нибудь охотника до чужих денег!

Между тем эти триста тысяч Зои Сергеевны не давали покоя Щетинникову, и он стал обхаживать «красного зверя» с тонким искусством и хладнокровным упорством умного и осторожного охотника. Он собрал предварительно справки: действительно ли у этой зрелой барышни триста тысяч, и, убедившись, что они лежат в государственном банке, решил, что они крайне полезны для его будущей карьеры и что Зоя Сергеевна, как придаток к ним, не представляет особенных неудобств. Он познакомился, стал бывать в доме Куницыных и после тщательного наблюдения нашел даже, что Зоя Сергеевна как раз такая жена, какая ему нужна. Правда, она старше его года на два, но это не беда. Она достаточно моложава, чтоб не бросалась разница лет в глаза, и не такой уже наружности, чтобы могли сказать, что он женился исключительно из-за денег. Она, правда, не красива, но и далеко не урод. По временам, когда оживляется, она даже бывает миловидна и пикантна, эта брюнетка с черными волосами и с насмешливыми карими глазами. В ней тогда есть что-то вызывающее. Сложена она недурно, руки и ноги маленькие и красивые. Она, правда, худа и костлява – недаром носит фишю и косынки, – раздражительна и нервна, но после замужества нервы, разумеется, пройдут, и она, вероятно, пополнеет и расцветет. Так, по крайней мере, уверяет знакомый доктор, у которого Щетинников предусмотрительно расспрашивал насчет худых, бледных и нервных зрелых девиц.

Одним словом, он оценивал внешность Зои Сергеевны во всех подробностях, с объективным хладнокровием лошадиного барышника, покупающего коня с браком, и пришел к заключению, что Зоя Сергеевна, при трехстах тысячах, достаточно удовлетворительна с супружеской точки зрения и, как женщина умная, сумеет не быть надоедливой. И самый холодный темперамент Зои Сергеевны имел, по мнению Щетинникова, свои выгоды, предотвращая семейные ссоры. Он по недавнему опыту знал неудобство иметь дело с пылкими женскими натурами и боялся их. Они только вносят неровность в отношениях, нарушая покой.

Что же касается до прочих качеств, то они во многом отвечали его требованиям. Она умна и тактична. Самолюбие гарантирует ее от какого-нибудь ложного шага. Она отлично вымуштрована светской выучкой, приветлива и любезна, может вести разговор о чем угодно и владеет в совершенстве двумя иностранными языками. Она бойка без крайностей, практична и умеет приспособляться к людям. Одевается со вкусом и ни в каком обществе не ударит лицом в грязь. Она консервативна и прилично религиозна, в меру патриотична для порядочной женщины, знает верхушки разных наук и умеет ими пользоваться без претензии «синего чулка», – словом, такая жена не заставит покраснеть мужа, какое бы положение он ни занял.

От Щетинникова не скрылись и отрицательные стороны Зои Сергеевны. Как человек наблюдательный и серьезно изучавший намеченную им себе жену, он скоро понял, что, несмотря на экспансивность и живость ее характера, она, в сущности, себялюбивая, холодная натура и недоверчивая к людям эгоистка. Но все эти недостатки не пугали Щетинникова. Он и сам ведь был далеко не из чувствительных натур и надеялся справиться с подобной женщиной, только бы она вышла за него замуж, поверив его привязанности.

Вот это-то и было самое трудное. И охотник и «красный зверь» – оба были ловки и способны.

Щетинников повел атаку необыкновенно тонко.

В это зимнее воскресенье Щетинников встал, против обыкновения, поздно и не поехал показаться своему патрону. Было одиннадцать часов, когда он, взяв холодную ванну и окончив свой туалет, свежий и красивый, выхоленный и благоухающий, одетый в короткий утренний вестончик^[38], с расшитыми туфлями на ногах, вошел в кабинет своей уютной холостой квартиры в нижнем этаже на Сергиевской улице. Окинув зорким взглядом комнату и убедившись, что все убрано как следует и все сияет чистотой, он присел к большому письменному столу с тем видом веселого довольства на лице, которое бывает у человека, находящегося в отличном расположении духа.

Письменный стол черного дерева, мягкая удобная мебель, крытая темным сафьяном, массивный шкаф, полный книг, хорошие гравюры по стенам, дорогие безделки и старинные вещи – все было не лишено вкуса и изящества в этом просторном кабинете, где весело потрескивали дрова в камине, все свидетельствовало о любви хозяина к комфорту.

Тотчас же вслед за Щетинниковым появился с подносом и газетами в руках молодой, благообразный, чисто одетый лакей Антон, видимо хорошо вышколенный, и, осторожно поставив на стол стакан чая и положив газеты, почтительно-тихо осведомился:

– Хлеба прикажете?

Отрицательное движение коротко остриженной белокурой головы, и Антон исчез.

Отхлебывая чай, Щетинников стал быстро пробегать газеты. Окончив чтение, он отодвинул их не без гримасы и с веселой усмешкой промолвил:

– Ну, теперь соорудим любовное послание!

Перед тем чтобы начать, он закурил сигару, потянул носом ароматный ее дымок и, достав из красивой коробки листок плотной английской бумаги, украшенной золотой коронкой, принялся за письмо к Зое Сергеевне.

Он писал далеко не с той лихорадочной поспешностью, с какой обыкновенно пишутся любовные письма, и по временам останавливался, чтобы обдумать то или другое выражение и покурить. Страничка уже была исписана красивым, твердым почерком, как из передней донесся звонок.

– Прикажете принимать? – спросил появившийся Антон.

– Принимать!

И он отложил в сторону начатое послание.

Через минуту в кабинет входил, лениво покачиваясь рыхлым, полным туловищем, франтовато одетый господин лет за сорок, с моложавым, хотя истасканным лицом, бросающимся в глаза выражением наглости и хлыщества. Лицо было не глупое. Маленькие карие глазки блестели улыбкой.

Это был Аркадий Дмитриевич Кокоткин, довольно известный человек, особенно среди постоянных посетителей театров, увеселительных заведений и среди дам более или менее вольного обхождения. Он занимал видное место, был немножко ученый, немножко литератор, немножко музыкант, друг актрис и содержанок, замечательный нахал, говоривший о чем угодно с великим апломбом, и циник, заставлявший краснеть даже самых отчаянных бесстыдников и бесстыдниц.

Он преуспевал, мечтая о блестящем венце своей карьеры, и имел репутацию талантливого человека.

«А главное – перо! Что за бойкое, хлесткое перо у этого Кокоткина! О чем бы он ни писал – записку ли о разведении лесов или об уничтожении мировых учреждений, статейку ли о шансонетной певичке или исследование о домах терпимости, – везде бойкость и стиль!»

Так говорили о нем везде и похваливали. Действительно, у Кокоткина перо было не только бойкое, но и повадливое.

– Кокоткин, изобразите!

– В каком духе-с?

– В таком-то…

И Кокоткин изображал – и сделался, в некотором роде, персоной.

Тем не менее его цинизм все-таки несколько шокировал, и о нем ходило множество анекдотов. Один из последних, циркулировавших в городе и, без сомнения, выдуманный кем-нибудь из шутников, если не самим же Кокоткиным, был очень характерен.

Рассказывали, будто какой-то крупный промышленник однажды приехал к нему на квартиру и, предлагая ему промессу в пять тысяч за хлопоты, говорил убеждающим конфиденциальным тоном:

– Поверьте, Аркадий Дмитрич, это останется между нами. Ни одна душа не будет знать…

– А я вот что вам скажу, любезнейший, – возразил на это с веселым смехом Кокоткин, – вы лучше дайте мне десять тысяч и рассказывайте кому угодно.

Анекдот гласит, что проситель опешил.

Еще бы не опешить!

Вероятно, проситель, видавший на своем веку немало всяких людей, в первый раз увидал такого откровенного и, разумеется, исключительного бесстыдника в наше время экономии, бережливости и бескорыстия.

– А вы разве не чтите субботнего дня, Николай Николаич? – воскликнул с веселым смехом Кокоткин, пожимая приятелю своему руку. – И отчего вы сегодня не в храме божием, как подобает благонравному россиянину? Ужели за работой? Помешал?

– Нисколько. Писал письмо… Успею. Садитесь. Что нового, Аркадий Дмитрич, – вы ведь все знаете? Прикажете сигару?

– А у вас какие? Для друзей? – засмеялся Кокоткин, снимая перчатки.

– Хорошие.

– Тогда давайте.

Он грузно опустился в кресло, заложил одну ногу на другую и, закурив сигару, сделал довольную мину и продолжал крикливым, громким тенорком, пощипывая свою темную бородку:

– Сигара недурна… Очень недурна… А я ведь к вам, Николай Николаич, завернул, между прочим, за билетиками… Уважьте приятелю.

– Опять для дам?

– Ну, конечно, для дам, – захихикал Кокоткин, – для двух, знаете ли, недурненьких девочек… Хотят Москву поглядеть. Желаете, они сами явятся к вам сюда, как-нибудь вечерком за билетами? Одна из них, Мария Ивановна, сложена, я вам скажу…

И, приняв вид знатока по этой части, Кокоткин вошел в невозможные подробности насчет достоинств этой Марьи Ивановны, смакуя их с видимым наслаждением развратника.

Щетинников слушал собеседника, не разделяя его восторгов и с скрытым презрением к этому истасканному и до мозга костей развращенному виверу. Сам он не был развратником и вел более или менее правильный образ жизни, благоразумно оберегая свое здоровье и имея связи, гарантирующие его и от увлечений и от излишеств. Он недаром уважал гигиену.

– Так прислать к вам дамочек, а?

– Нет, не надо. Я пришлю билеты вам.

– А познакомиться с ними не хотите?.. Да что вы, Иосиф Прекрасный, что ли? Не любите бабы?.. Да я без нее пропал бы от скуки. Или к женитьбе себя сохраняете, ха-ха-ха! Кстати, как ваши дела с Куницыной?

– Идут помаленьку.

– На каком пункте, дружище? Срываете уже мирные поцелуи или только по части рук… До каких пор дошли: до локтя или пробавляетесь пока еще у пульсика?..

– Да полно вам врать, Аркадий Дмитрич!

– Нет, вы поймите, это важно… очень важно. Флирт флирту рознь. Ведь не влюблены же вы в эту барышню, надеюсь, а хотите, так сказать, прикарманить ее триста тысяч?.. Вы ведь тоже малый не промах… ха-ха-ха!

Даже Щетинникова покоробило от этих сочувственных замечаний, и он заметил:

– Просто хочу сделать выгодную партию.

– Ну это, мой друг, то же, что и я говорю, только мягче выражено. И потому надо, чтобы она втюрилась… Флирт этому способствует, особенно относительно старых дев. С ними надо действовать по-суворовски… Только смотрите, молодой мой друг, не проморгайте трехсот тысяч.

Щетинников высокомерно подумал: «Не проморгаю, она сама мне после свадьбы отдаст!» – и громко сказал:

– То есть как?

– А так… Я Зою Сергевну вашу имею честь знать. Прежде бывал у них. Она – дева не глупая и деньгу бережет, а главное – холодный темперамент… Мало, знаете ли, расположения настоящего к мужчине… Это какая-то femme-homme^[39]. Да глядите, как бы, женившись, вы не получили одной лишь подруги жизни… Денежек можете и не увидать. Она умная дама, Зоя Сергевна… В таких делах надо, мой друг, быть очень осторожным… Меня в дни молодости тоже чуть было не надули…

– Как так?

– Я тоже нацелил барышню с приданым. Ну, конечно, любовь и все такое… сладкие поцелуи – она была недурна и молоденькая; я звал ее Асей, она меня – Арочкой, одним словом – идиллия… Все было готово. Назначен день свадьбы. А папенька обещал перед свадьбой в руки мне сто тысяч привезти. День проходит – нет моего папеньки. Ну я, как был во фраке, к ним в дом… Невеста уехала в церковь, а папенька собирался. Так и так, говорю, «argent comptant»^[40]. Он, шельма, туда, сюда… «Будьте, говорит, спокойны, завтра получите…» – «Ну, так и я завтра буду венчаться!» – и от него домой… ха-ха-ха… Скандал… невеста без чувств, как следует, а я, как видите, до сих пор гарсоном остался, предпочитая свободную любовь… Дня через три после скандала я и подарки потребовал обратно… списочек составил… За что же их дарить?.. За поцелуи?.. Так ведь за это не стоит…

Он залился смехом и заметил:

– А у вас что нового?

– Где у нас?

– Да у Проходимцева?

– Кажется, ничего.

– Ну, так я вам сообщу новость, касающуюся вашего патрона. Да разве вы, его наперсник, ничего не знаете?

– Не знаю. Что такое?

– Он получает еще два банка под свое главное наблюдение.

– Неужели? – изумленно воскликнул Щетинников.

– Кажется, что верно. Вчера вечером «мой» мне сообщил и прибавил: «Как этой каналий везет!» Удивлены и, конечно, обрадованы?

– Мне-то что?

– Ну, полно врать… Он теперь и вас устроит, дай вам бог здоровья и генеральский чин! Не забудьте и нас грешных, – смеясь, прибавил Кокоткин.

Щетинников, несмотря на свой отчаянный скептицизм, был поражен этой новостью.

– Вот что значит ум! – проговорил он, как бы отвечая на собственные мысли.

– Да, умен и кому хотите зубы заговорит!.. Да, кстати, – вдруг точно спохватился Кокоткин, – скажите-ка вашему патрону, чтобы он и мне порадел… Пусть мне место члена какого-нибудь правления устроит, чтобы жалованье и ничего не делать, а то, ей-богу, большие расходы… Одни женщины чего стоят! – добавил, смеясь, Кокоткин. – А ведь командировки не каждый же год!.. – Он помолчал и продолжал: – А если ваша шельма заартачится…

– Тогда что? – не без любопытства перебил Щетинников.

– Тогда, мой милый друг, скажите милейшему Анатолию Васильевичу, что у меня есть очень интересная статья о тмутараканском банке и о деятельности там Проходимцева… Очень пикантная и, главное, полная фактов… Или эта деликатная миссия вас затруднит? Ну, в таком случае я сам заеду на днях к Проходимцеву посоветоваться насчет статьи… Надеюсь, он разъяснит мне… превосходно разъяснит! – с хохотом проговорил Кокоткин.

– Он, кажется, печати не очень-то боится!

– Вы полагаете? Надеюсь, еще боится… Да, милейший Николай Николаич, как вы там с вашим патроном ни фыркаете на прессу, а все-таки лучше с ней быть в ладу до той поры, пока… вы понимаете? И вам советую, по-приятельски, на будущее время водить дружбу с журналистами. Однако addio…^[41] Пора! Уж первый час! Мы сегодня завтракаем за городом… Partie carree!^[42] – прибавил Кокоткин и поднялся с места.

Проводив гостя, Щетинников подумал: «И без того этот Кокоткин нахватывает с разных мест тысяч пятнадцать, а теперь будет двадцать получать. Вот как дела люди делают. Проходимцев, наверное, сделает его членом. Даже такие нахалы ценятся!»

Взволнованный только что сообщенной новостью, он быстро и нервно ходил по кабинету. Сегодня же он поедет к Проходимцеву, и тот, вероятно, сообщит ему в чем дело. Странно только, что вчера они виделись в правлении и Проходимцев ни слова не сказал.

Если слух окажется справедливым, тогда, быть может, и его звезда поднимется, а там… кто знает? С энергиею и умом чего нельзя достигнуть?!

И Щетинников долго еще ходил по комнате, увлеченный самыми приятными мечтами, какие только могут быть в наши дни у свободного от всяких предрассудков современного молодого человека.

Часов в десять вечера Щетинников вернулся домой от Проходимцева необыкновенно веселый и радостный. Слух оказался справедливым, о чем ему и сообщил не без торжественности Анатолий Васильевич, уведя его после обеда в кабинет. Потом произошла трогательная сцена: Проходимцев обнял Щетинникова, сказал, что верит его преданности и надеется, что они будут снова вместе работать, причем наговорил ему много комплиментов.

В свою очередь и Щетинников не без волнения благодарил своего патрона, обещая до конца дней своих помнить; и так далее. Оба слишком были радостны и потому разыграли эту комедию вполовину искренно. Однако Проходимцев все-таки был правдивее: он был расположен к молодому человеку, а не только ценил в нем дельного и способного работника и умного человека, понимающего его идеи с намека. Щетинников, напротив, готов был предать своего патрона во всякую минуту, если б того потребовали его интересы. Недаром же он говорил, что его принципы – беспринципность, а совесть – жалкое слово, пугающее только глупых людей…

Впереди ему открывались широкие горизонты. После беседы с Проходимцевым он твердо верил в свою звезду, и нервы его успокоились.

– Ну, теперь можно и послание окончить! – проговорил он, присаживаясь к столу.

Через четверть часа письмо было окончено, и он стал прочитывать его вслух:

– «Уверять, что я влюблен в вас, подобно гимназистам и юнкерам, было бы и глупо и неверно; сказать, что жизнь моя будет разбита или что-нибудь в подобном роде, что говорят обыкновенно, если встречают отказ, было бы еще глупей и маловероятней, и вы, конечно, посмеялись бы от души, Зоя Сергеевна, получив от меня подобные строки. Так позвольте же мне вместо всего этого правдиво и откровенно сказать, что вы мне больше чем нравитесь, что я искренно привязан к вам и считал бы большим счастием разделить жизнь с такой милой, изящной и умной девушкой, как вы. Пишу это вам после долгих и зрелых размышлений, уверившись в своей привязанности. Надеюсь, что, при всем вашем скептицизме, вы, Зоя Сергеевна, догадывались, что меня тянуло в ваш дом не одно только сродство наших натур и сходство взглядов, не одно только удовольствие живых бесед, а нечто большее…»

«Твои триста тысяч!» – мысленно проговорил, улыбаясь, Щетинников и промолвил вслух:

– Кажется, начало ничего себе. Не очень банально, не особенно чувствительно и в ее вкусе. Эта старая дева любит оригинальность!

И, покуривая сигару, Щетинников молча продолжал пробегать продолжение своего любовного произведения, не очень длинного, но и не короткого, ловко написанного, с рассчитанной сдержанностью в выражении чувств, придававшей письму тон правдивости, – не без шутливого остроумия насчет того, что Зоя Сергеевна и он слишком большие скептики и слишком хорошо воспитаны, чтобы сделать из семейной жизни подобие каторги, и не без блестящих метафор на хорошем французском языке, столь любимых Зоей Сергеевной.

– Написано недурно! – произнес молодой человек и затем снова прочел вслух следующие заключительные строки письма:

– «Мы хорошо понимаем с вами жизнь с ее требованиями, чтобы я умолчал о прозаической стороне дела, то есть о средствах. Не имея их, я, разумеется, не подумал бы о женитьбе, не веря в счастье „шалаша“. У меня пока десять тысяч содержания и дохода и, вероятно, на днях будет двенадцать, что дает возможность жить до известной степени прилично. Положение мое для моих лет хорошее, но, разумеется, оно не удовлетворяет меня, и я рассчитываю – а я редко ошибаюсь в расчетах – на блестящее положение в близком будущем и на более значительные средства, при которых мы могли бы жить вполне хорошо. Говорю обо всем этом, чтобы вы имели в виду, что я не рассчитываю на ваше состояние. Я сумею составить свое, и следовательно, вы будете пользоваться вашим, как вам будет угодно. Мне до него нет дела. Я сказал все. От вас, Зоя Сергеевна, будет зависеть решение задачи. Подумайте хорошенько и, если вы не прочь быть моей женой, любимым другом и помощником, – ответьте: „Приезжайте“, и я приеду к вам немедленно, радостный и счастливый».

Он не спеша вложил письмо в конверт, надписал адрес и надавил под доской письменного стола пуговку от электрического звонка.

В ту же минуту в кабинет явился Антон.

– Отнести завтра утром это письмо к Куницыным. Знаете, где они живут? – проговорил Щетинников, отчеканивая слова холодным, слегка повелительным, резким тоном, каким он имел обыкновение говорить с прислугой.

– Знаю-с! – тихо и почтительно отвечал Антон, принимая письмо.

– Где?

– В Моховой-с.

– Если ответа не будет, спросите, приходить ли за ответом потом. Понял?

– Понял-с.

Антон вышел.

Щетинников поднялся с кресла, потянулся, хрустнул своими белыми крупными пальцами и с веселой самоуверенной улыбкой промолвил:

– Эта мужененавистница, верно, будет приятно удивлена письмом и согласится, пожалуй, вкусить от брака… Я ей нравлюсь… Да и возраст критический…

И молодой человек заходил по кабинету, улыбаясь по временам скверной, циничной усмешкой при воспоминании о своем сближении с этой недоверчивой девицей, о том, как постепенно он дошел до целования рук, с какой тонкой расчетливостью он старался возбуждать ее инстинкты и как мастерски охотился за ее состоянием.

Действительно, он охотился недурно, с цинизмом и утонченностью холодного развращенного психолога.

Он начал с того, что вел с Зоей Сергеевной одни лишь «умные разговоры», беседовал о Шопенгауэре, о спиритизме и не подавал ни малейшего повода считать себя ухаживателем. Он как-то сразу стал с Зоей Сергеевной на приятельскую ногу, как добрый товарищ, сходный с ней во взглядах и вкусах. Как будто не замечая в ней женщины, он горячо беседовал с ней, давая ей тонко понять, что она замечательно умная девушка, беседовать с которой доставляет ему истинное удовольствие, – потому только он и ездит, чтоб «отвести душу». Он часто вызывал ее на спор, делая вид, что интересуется ее мнениями, и сам, в пылу спора, представляясь увлеченным, как бы в рассеянности, брал ее руку и, слегка пожимая, задерживал в своей теплой, мягкой руке, украдкой посматривая, не производит ли это пожатие того действия, на которое он рассчитывал.

Зоя Сергеевна, всегда приветливая и любезная, всегда довольная случаю поболтать, хоть и принимала Щетинникова радушно, но сперва не доверяла ему. «К чему он часто ездит?» – спрашивала она себя и добросовестно не находила ответа. Тем не менее ей было не скучно с Щетинниковым. Он говорил недурно, щекотал ее ум и нервы. Под конец она привыкла к молодому человеку. Его ум, хладнокровие, светская выдержка, его скептические взгляды на людей и, наконец, его вызывающее, красивое лицо – все это производило некоторое впечатление. Она стала с ним откровеннее, шутя звала его своим приятелем и под конец скучала, если он долго не приходил.

И в течение этих трех месяцев Щетинников приходил часто по вечерам. Генеральша обыкновенно сидела в гостиной, а Зоя Сергеевна, на правах старой девы, звала молодого человека в свой роскошный, уютный кабинет, где они обыкновенно проводили вечера, она – на низеньком диване, он – около, на мягком кресле, болтая о разных разностях, споря или читая какую-нибудь книгу, и расходились иногда за полночь. Она, веселая и оживленная, шла спать, а Щетинников, несколько подавленный от скуки и голодный, ехал в трактир ужинать.

Во время этих бесед Щетинников ни разу не заводил разговора о «чувстве» – этой излюбленной теме молодых людей в начале ухаживания. Это как будто его совсем не интересовало. Не противоречил он, особенно в первое время, Зое Сергеевне, когда она называла себя «старой девой» и смеялась над товарками, все еще стремящимися выйти замуж. Он словно пропускал эти речи мимо ушей, и это немножко раздражало Зою Сергеевну, заставляя ее слегка кокетничать и стараться быть одетой к лицу к приходу Щетинникова. Он как будто и этого не замечал и с большей, казалось, искренностью принял по отношению к Зое Сергеевне тон доброго товарища, далекого от мысли за нею ухаживать. Он чаще брал ее руки или присаживался совсем близко около нее, обдавая ее горячим дыханьем, когда она прочитывала какое-нибудь место в книге, и в то же время с самым серьезным видом продолжал «умный» разговор, взглядывая украдкой на раскрасневшееся лицо и загоравшиеся глаза девушки. Затем он садился в кресло и терпеливо выслушивал возбужденную Зою Сергеевну, рассказывавшую, какие у нее были романы. Она любила их вспоминать и изукрасить собственным воображением, являясь в них всегда героиней, отвергавшей со смехом влюбленного героя. Он внимательно слушал, зная, что она привирает, и когда, закончив рассказ, Зоя Сергеевна говорила, что любить не умеет и ни разу никого не любила, молодой человек казался совсем равнодушным. Он лишь слегка, как светский человек, оппонировал, когда Зоя Сергеевна, словно бы вызывая на ответ, прибавляла, что теперь уж ее песенка спета, она уж не может нравиться. Это еще более подзадоривало самолюбивую девушку. Ей так хотелось, чтобы этот красивый молодой человек горячо оспаривал ее слова! И она еще тщательнее стала заниматься собой.

Так прошло месяца два с половиной. Щетинников видел, что его дела подвигаются вперед, что он нравится и что пора сделаться слегка влюбленным.

И вот однажды, когда он застал Зою Сергеевну, по случаю мигрени, с распущенными волосами, которые волной ниспадали на плечи, моложавя лицо девушки, – он с таким, казалось, восхищением, словно бы внезапно очарованный, глядел на Зою Сергеевну, приостановившись у порога, что она заалела, как маков цвет.

– Вы что так глядите, Николай Николаевич? – прошептала она и тут же извинилась, что, на правах старой девы, позволила себе принять его в таком виде.

Щетинников как бы очнулся от своего очарования, и с его губ, точно невольно, сорвался возглас, произнесенный тихим, мягким голосом:

– Да ведь вы совсем молодая и такая…

И, словно спохватившись, он прибавил уже более спокойно, тоном светского человека:

– Такая авантажная, Зоя Сергеевна…

И с этими словами подошел поздороваться с хозяйкой.

Вся эта коротенькая сценка была разыграна с мастерством большого негодяя.

Зоя Сергеевна испытывала величайшее удовольствие от этой, показавшейся ей столь искренней, хвалы. Но это, разумеется, не помешало ей сделать изумленное лицо и, прищурив глаза, со смехом спросить:

– Комплимент старой деве? И вы думаете, я вам поверю?

– Полно, Зоя Сергеевна, вам кокетничать этой кличкой. Ведь вы сами знаете, что это вздор! – умышленно резким тоном ответил Щетинников.

– Да вы чего сердитесь?! Садитесь-ка лучше… Что вы называете вздором?

– А то, что вы хотите считать себя старухой.

– Мне тридцать один год, Николай Николаевич.

– А хоть бы тридцать два – не все ли равно? На вид вам нельзя более двадцати пяти-шести дать!.. – заметил Щетинников и тотчас же переменил разговор.

В этот вечер Зоя Сергеевна была необыкновенно оживлена и весела. Она слегка кокетничала и нередко дарила молодого человека каким-то загадочным взглядом, не то вызывающим, не то ласкающим, своих карих глаз.

«Клюнула!» – подумал, внутренне усмехаясь, Щетинников и при прощании крепко поцеловал ее руку.

– Это – новость! – промолвила, вся вспыхивая, со смехом Зоя Сергеевна.

– В чем новость?

– Прежде вы никогда не целовали моих лап…

– Я просто не замечал, что у вас такие красивые руки! – смеясь, отвечал и Щетинников. – А я, как поклонник всего изящного, люблю хорошие руки… Посмотрите, какой красивый склад кисти, какие линии пальцев…

И он взял маленькую, бледную, красивую руку Зои Сергеевны, с самым серьезным видом несколько секунд любовался ею и снова поцеловал ее долгим поцелуем.

– До завтра? – промолвила Зоя Сергеевна. – Завтра придете поболтать?..

– Постараюсь.

Но Щетинников не приходил целую неделю. Зоя Сергеевна нервничала и скучала. Наконец явился Щетинников. Он был как будто расстроен.

– Где вы пропадали? – спросила Зоя Сергеевна, видимо обрадованная гостю.

– Хандрилось что-то, – как-то многозначительно промолвил Щетинников, целуя ее руку.

– Что с вами? – участливо спросила девушка.

– Да ничего особенного… Так, видно, и у нашего брата нервы… С чего бы, кажется, хандрить?.. Положение хорошее… средства есть, а вот подите: одиночество иногда дает себя знать…

И Щетинников так мягко, так задушевно, словно бы говорил с любимой сестрой, рассказывал в этот вечер о своей жизни, о блестящей будущности, которой он достигнет, о своих планах.

Зоя Сергеевна слушала с видимым интересом и, когда Щетинников окончил, спросила:

– И все-таки вы хандрите?

– Все-таки порой хандрю. Приятели говорят: жениться надо.

– А в самом деле, отчего вы не женитесь?

– Жениться нетрудно, но…

– В чем же дело? Или вас удерживает какая-нибудь старая привязанность?..

– И никакой такой привязанности нет.

– Так что же вас останавливает? Не находите достойной принцессы? – смеясь, спрашивала Зоя Сергеевна.

– То-то не нахожу, Зоя Сергеевна. Я ведь очень требователен. У меня совершенно особенный вкус.

– Любопытно узнать какой?

«Любопытно?!» – усмехнулся про себя Щетинников и с самым искренним видом, точно поверяя свои задушевные мысли, отвечал:

– Все эти юные смазливые барышни с пустыми головками, занятые одними туалетами да глупой болтовней, не моего романа. Скучно с ними, они скоро надоедят. Да и вообще я не поклонник юниц!.. – как бы мимоходом вставил Щетинников. – Отзывчивая, изящная натура, характер, ум, такт, знанье жизни, уменье стать на высоте всякого положения – вот чего я ищу в женщине. Мне нужна не пустая дура, а нужен умный верный друг и помощник, с которым я говорил бы как равный с равным. К такой женщине я мог бы привязаться! – закончил Щетинников с горячностью.

Зоя Сергеевна слушала с участливым вниманием и в каком-то раздумье.

А Щетинников подумал:

«Попалась, мужененавистница!»

Приехавшие гости помешали дальнейшей беседе в этом интимном тоне, и Щетинников скоро уехал, уверенный, что дело его в шляпе.

Обо всем этом Щетинников припоминал теперь с видом победоносного охотника. Гнусность его поведения, казалось, нимало не смущала его. Надо же было как-нибудь подъехать к этой подозрительной деве. И торжествующая улыбка играла на его красивом лице, когда он проговорил:

– Наверно выйдет замуж!

Он рано сегодня лег спать, но долго пролежал с книгою в руках.

Наконец он заснул. И ему снился дивный, обворожительный сон.

Он – правая рука Проходимцева и главный контролер трех банков. Тот его любит, доверяет и осыпает щедротами с истинно русской расточительностью, не стесняющейся сорить общественными деньгами. Разные «добавочные», «путевые», разные «не в пример прочим» значительно округляют его хорошее жалованье и вознаграждают за труды. Ему кланяются и льстят. В нем ищут, и он видит себя во сне еще более солидным и серьезным, с внушительным и строгим лицом влиятельного авгура. И походка стала тверже, и голос самоуверенней, и мнения категоричнее. Только со «своим» он кроток и проникновенен – с другими, особенно с подчиненными, он холодно любезен и, при случае, нагл.

А дома? Изящно, роскошно, уютно. Дом – полная чаша. Пополневшая, похорошевшая Зоя Сергеевна, со вкусом одетая, бежит ему навстречу, когда он, усталый, приезжает домой. Глаза ее утратили прежнюю беспокойность взора и глядят мягко и нежно, словно за что-то благодарят своего молодого красивого мужа. Еще бы! Она после замужества полюбила его со всем пылом запоздалой страсти и смотрит в глаза Никсу, угадывая малейшие его желания…

– Кстати, возьми, Никс, из банка мои деньги и помести, как найдешь удобней! – говорит она.

Деньги к деньгам! Он поместил их удобно, как помещает и свои. Он видит во сне эти пачки, эти большие пачки радужных бумажек, которые как-то незаметно текут к нему и увеличивают его капиталы. Звонок! Это, он знает, представитель одного синдиката. «Просить и никого не принимать!» Мирная, конфиденциальная беседа, обещание похлопотать у Проходимцева, устроить дело, принять даже в нем участие. И новые вклады, новый прилив денег, новая записка о каком-нибудь необходимом соглашении между банками, конечно для пользы дела… И как все это просто, как мило и деликатно даже и во сне… Сон быстро уносит годы, один, два, три, четыре, бог их знает сколько, и Щетинников во сне богат, очень богат… У него около миллиона, не считая жениных денег. С богатством живется легче… Он пользуется всеми благами жизни. Он достиг, чего только можно желать в его годы, и, кажется, счастлив… А впереди? Все впереди кажется таким светлым, манящим…

Но вдруг чудный сон омрачен видением. Что же? Разве отец не похоронен два года тому назад на маленьком кладбище захолустного городка? Разве об этом не сообщил ему какой-то приятель покойного? Зачем он здесь, в кабинете, как раз в то время, когда с ним сидят два американца, предлагающие грандиозный проект не то благодеяния, не то опустошения, – с какой точки зрения взглянуть, с объективной или субъективной. «Последняя даст крупный куш!» – думает во сне Щетинников и внимательнее следит за выкладками американцев. И вдруг перед ним это скорбное, мертвенное лицо, этот грустный упрек тусклых глаз, эти бледные губы, тихо шепчущие:

– И тебе, Коля, не стыдно? Опомнись!

И что-то похожее на робость охватывает в это мгновение Щетинникова. Чем-то детским, давно забытым веет на него, напомнив старый отцовский домик и чистые ребячьи мысли. Но прошло мгновение, и дерзкая улыбка самоуверенного наглеца снова играет на его лице, и он отвечает:

– Чего стыдиться? Перед кем стыдиться? Уходи, старик! Ты – прошлое. Я – настоящее. Ты – бессилие. Я – сила, которой на мой век хватит. Ты верил в призраки, всю жизнь кипятился, из-за чего-то убиваясь. Я верю в действительность, я счастлив и покоен и ни о чем не печалюсь. Ты думал всю жизнь о других, забывая о себе. Я думаю только о себе, не думая о других. Ступай, старик! Теперь наше время!

– Но подумай, подумай только, кого ты грабишь? Ты грабишь народ, бедный, темный народ. Он заплатит за твоих американцев, за твои записки, за твое желание угодить Проходимцеву. Подумай только, сколько горя, слез стоит твой бесстыдный эгоизм. Подумай, что о тебе скажут потом твои дети?

– Какое мне дело? Наверное, поблагодарят, что не оставил их нищими. И зачем я упущу случай? Не я, так другой. Не Щетинников, так Иванов!

– Срамник, остановись!

Видение исчезает. Щетинников поворачивается на другой бок, облегченно вздыхая, и снова приятные сновидения сменяются, одно за другим, точно в калейдоскопе.

Ему снится, что его произвели в штатские генералы (мало ли что во сне ни приснится!), и он доволен. Это, во всяком случае, ступень. Честолюбивый червяк отчасти удовлетворен. Зоя Сергеевна – она очень хотела быть генеральшей и по мужу – так нежно, так страстно целует своего милого генерала, поздравляя его, что тот несколько хмурится от этих излияний своей подруги, темперамент которой оказался не такой холодный, как он предполагал. Но нет розы без шипов. И Зоя Сергеевна умеет скрывать эти шипы и с присущим ей тактом несет свои обязанности, не надоедая мужу излишней пылкостью чувств. И между ними царит потому согласие. В этот день они оба так веселы, так радостны. У них сегодня званый обед, тонкий обед; Проходимцев и разные лица, более или менее влиятельные, сидят за столом. Несколько красивых дам украшают собрание. Пьют за здоровье молодого генерала, и сколько несется пожеланий! И сколько надежд в груди у Щетинникова!

И вот наконец… Даже у сонного замирает от волненья сердце… Он предчувствует, зачем к нему приехали от Проходимцева и в неурочный час зовут к нему… Он видит что-то особенное и в лице посланного, и в тех особенно почтительных поклонах, которыми его провожают лакеи в доме патрона. Он видит радостно-торжественное лицо Проходимцева и сразу понимает, что это значит… Но это так неожиданно. Ужели его назначат директором-распорядителем банка?

Проходимцев обнимает и поздравляет…

– Вы назначены… Видите, я не забыл вашей службы… Вы назначены главным директором одного из банков. Вам открывается поле самостоятельной деятельности.

Самостоятельной?.. Даже и во сне у Щетинникова нет слов. Он молчит от избытка чувств.

– Надеюсь, вы достойно оправдаете мою рекомендацию… И уж более… Вы ведь сыты теперь? – ласково прибавляет вдруг, после паузы, плутовски улыбаясь, Проходимцев…

– Сыт, Анатолий Васильич, – нежно отвечает Щетинников, но чувствует, что в глазах его мелькают миллионы… И как теперь они легко могут прийти… Даже без риска…

– То-то… Я так и думал… У вас около миллиона, родной мой?

– Около, Анатолий Васильич.

– Ну и довольно. Не правда ли? Теперь для общества потрудитесь бескорыстно… Экономия и бережливость… Твердые принципы. Вы понимаете?..

– О, поверьте!..

Он едет домой, и кажется ему, что его кровные рысаки бегут необыкновенно тихо… Ему машет рукой Кокоткин особенно мило. Знакомые кланяются, казалось, иначе. Уж все знают… Зоя Сергеевна чуть не упала от радости в истерику и с благоговейным восторгом смотрит на Никса. Никс взволнован и за обедом плохо ест, а после обеда ходит и думает, как он подтянет свое учреждение и скольких выгонит… Пусть видят, что он не шутит. Это реклама и для него.

– Экономия и твердые принципы! – повторяет он и думает в то же время: «А какие теперь можно дела делать!»

Он встал на следующее утро и, словно бы уж привыкший к новому положению, заходил по кабинету величественной походкой и заговорил, чуть-чуть растягивая слова.

Он прочитывает утром хвалебные статейки в мелкой прессе и даже минутами начинает верить, что он не бесстыдник, а «неподкупная честность». А вот и Прощалыжников, старый знакомый репортер, просит интервью. Щетинников, которого давно ли этот самый репортер хотел послать на Сахалин, теперь мякнет и говорит, что он будет искать поддержки в прессе. Он сочувствует ей. Он всегда… Прощалыжников тает и уходит в телячьем восторге, получив тут же в кабинете место юрисконсульта в отделении «текущих счетов» с обязательством приходить лишь двадцатого числа за жалованьем. И на другой день Щетинников уже читает новый дифирамб, необыкновенно прочувствованный, но читает наскоро, так как спешит ехать в свой новый частный банк.

Толпа служащих уже ждет в приемной. Тут и старики, и пожилые, и молодежь. Стоят и трепещут за свое жалованье. Скрипнула дверь, и он вышел…

И во сне он говорит речь:

– Прошу, господа, любить и жаловать… Я строг, но справедлив, и подтяну наше учреждение. Люди, не желающие работать, пусть лучше уходят, а полезные работники найдут во мне всегда покровителя и защитника. Надеюсь, я не услышу более ни о злоупотреблениях, ни о послаблениях, ни о мздоимстве. Язву эту я вырву с корнем!

И, чтобы показать, что он не шутит, он на другой день уволил десять бухгалтеров, двадцать помощников и сто двадцать конторщиков.

Опять утро. Его речь опять в печати, благодаря усердию Прощалыжникова, и в заключение хвала его энергии и решительности. Щетинников опять читает и даже во сне улыбается циничной усмешкой и сам затрудняется, как себя назвать: великим ли дельцом или просто большим прохвостом. Его правдивость одерживает победу, он называет себя прохвостом и весело смеется, переполненный счастьем торжества… Ему хочется крикнуть: «Да здравствует бесстыдство!» Он вскрикивает и от собственного крика просыпается.

– Так это был сон? – говорит Щетинников, потягиваясь в кровати. – Авось он будет вещим сном! – прибавляет он, веселый и радостный, припоминая вчерашнюю беседу с Проходимцевым.

Он взглянул на часы. Был одиннадцатый час.

– Есть ли ответ от Куницыной? – тревожно проговорил он и позвонил.

Вошел Антон с письмом в руке.

Щетинников быстро вскрыл конверт и с торжествующей улыбкой прочитал: «Приезжайте».

– Сон в руку! – весело заметил он, начиная одеваться.

Сижу в вагоне третьего класса; пассажиры больше евреи, но есть и русские чуйки. Завел речь с соседом, мелким подрядчиком, с которым не раз уже встречался во время моих разъездов; мы и уселись-то рядком, как старые знакомые. Это была одна из тех рыбок, которые, словно лоцмана у акулы, плывут за крупными подрядчиками и кишат в местах, где производятся крупные постройки.

– И знаете ли, сударь мой, иначе и нельзя никак! – рассказывал он мне. – Теперича, ка́к мы строили эту дорогу? Главное – скорость. Торопят тебя, – недаром мариканцами нас прозвали, потому моментом…

– А выгодно подряды иметь?

Рядчик усмехнулся.

– Какой подряд и какая прижимка от строителей! С иным подрядом наплачешься и только норовишь, как бы собственную душу в теле сохранить… Ну, а бывает, что и наживаешь!.. Всё дело в том, кто ловчее механику подведет…

– Ну, а рабочим-то здесь какое житье?

– Известно какое; глядя по выгоде, и ему расчет… А то случается так, что и рассчитать никак его невозможно.

– А если он к мировому?

Рядчик глянул на меня не без презрения…

– Младенец вы, сударь, в этих делах, как погляжу. Какой тут мировой! Нешто противу закона поступают? Положим, нанял я его на лето и примерно положил ему сто рублей, окромя харча. Задатку либо пятнадцать, либо десять отдал и пачпорт взял… Хорошо… Работаем, но только вижу, что вылетать мне придется, сударь, в трубу… Ну, норовишь и его приудержать…

– А рабочие книжки?

– А что книжки? Эти самые книжки для рядчика же и сделаны, потому в них рабочему пишутся штрафы за прогулы и этого добра можно туда столько нагородить, что при расчете придется рабочему, на хороший конец, двадцать пять. Известно, рабочий человек неграмотен, темен; ну, этим и пользуются… И ничего тут мировой не поделает!

– И часто это бывает?

– По работе глядя, какой подрядчику доход. Потому эта постройка, будем так говорить, одна лотерея. Каждый норовит выгадать. Инженер допекает подрядчика, подрядчик, который покрупней, нашего брата норовит слизнуть, ну, а мы – тоже люди-с. Кормиться и нам следует. И то ли еще бывает! Жил тут у нас жидок один, производил он по подряду разные казенные постройки. Вот, сударь ты мой, прогорел ли он, бог его знает, или просто корыстовался, только не дает расчета рабочим. Ходили они к нему в контору: «Завтра, да послезавтра», – отвечают. Надоело даже. Наконец однажды созвали сиволапых в контору. Приходят. «Так, мол, и так, надо вас, сказывают, рассчитать». – «Давно, говорят, пора». И стали тут их переписывать. Кому сколько причитается – записали. «Теперь ступайте, говорят, записали вас, всё, мол, в порядке». Так что ж вы, сударь мой, думаете? Рабочие-то рады-радехоньки пошли, что хоть записали-то!..

– А расчет получили?..

– Какой там расчет?.. Сказывали, судиться будут…

– Да ведь рабочие из дальних губерний… Чем же жить до конца суда?..

– Это точно-с… Многие плюнут да и уедут… Что делать-то станешь! Да и то сказать: «На то и щука в море, чтоб карась не дремал…»

– И инженеры что смотрят?..

– Это не их дело, они тут никакого касательства иметь не могут. Инженер заведует участком; ему дают, значит, деньги: «строй», мол… Он работу покрупней сдает подрядчикам, – где ему возиться, рабочих приискивать да с народом возжаться!.. Работы же, которые помельче, те хозяйственным образом производят сами, то есть от себя и рабочих нанимают…

– Ну, и хорошо рассчитывают они своих рабочих?

– Когда как-с… Иной раз ходят тоже по месяцу за расчетом. Опять тоже инженеров в этом винить нельзя. Контора денег не шлет, ну и стой расчет… Много по судам кляуз идет!.. Известно, дело коммерческое… И есть между ними, инженерами, доки, я вам скажу. Другой – такая выжига, такая выжига, что и определить невозможно… Таким лазарем к подрядчику подъедет; на бумаге ему примерно смету выложит, на непредвиденные прикинет, всё так хорошо… И заключит контракт… Смотришь, подрядчик прогорел… Ну, известно, отместку эту он на рабочих выгадывает…

– А как харчи?

– Ну харч тоже всякий бывает, а больше, то бывает плохо… Случалось, что и рыба тухлая, и капуста прокислая… от этого, известно, и болезнь идет; опять же помещение – землянки; сырость это… Мрут довольно…

– А докторов нечто нет?..

– Дохторов? Известно какие дохтора. Лечут. Говорят – тиф. Это кто поглупей из дохторов… А кто посмышленней, тот сам норовит в подрядец вонзиться, либо лесок доставлять, либо песочек возить!.. Соблазнительно всякому…

– И много умирало?..

– Порядочно… Случалось, в лето из двух тысяч рабочих человек сто умирало, царствие небесное! Сказывают, и больше мрут!

– А больницы?

– Кое-где были; на одном участке ничего себе больница была – инженер-то был человек недурной, а то и так мёрли, без больниц…

– Стало быть, рабочим работа на железных дорогах заработки плохие дает?

– Сами рассчитайте. Положим, получил он всё сполна, – это выходит в год рублей двести – самое большое. Да ведь дают-то дают по малости, урывком больше, и он ее, эту малость, что от подачек останется, либо пропьет, либо прохарчит, и кончится так, что как рабочий пришел, так и ушел ни с чем. Штрафы да прогулы!.. прижимка большая!.. Вот оно что-с! Однако, прощения просим… Станция. Надо поглядеть штукатуров… Мы штукатурной работой балуем!

– Он вас норовит нагреть, а вы его! Он вас, а вы его! Это и называется соорудить железную дорогу!

Так в откровенной беседе, после двух-трех бутылок доброго вина, объяснял мне истинный, по его мнению, смысл железнодорожного дела новый мой знакомый рядчик, из грамотеев, слывший за выжигу и пройдоху.

– И если б только мне когда-нибудь получить концессию, – продолжал он, – ну, самую что ни на есть плюгавенькую, просто совсем ледащую, то я бы-с не одну школу, а хоть десять устроил. А эту что ни есть несообразную газету «Деятельность» в пятидесяти экземплярах мог бы выписывать.

– Отчего ж вы не хлопочете?

– Отчего? Известно дело, оттого, что связей и руки́ нет. Вот отчего. Эх! хотя бы повертеться около, хоть бы ее, ехидную, за хвост подержать, и то бы враз человеком стал!

– Да ведь другие начинали же без ничего?

– Другие!!! Эти другие, милостивый государь, перстом отмечены. Это таланты!.. Гении!.. Будь у меня Шлемкина голова, я бы миллионами, – что миллионами, сотнями миллионов ворочал бы! А то и беда, что я не гений… Я просто выжига подрядчишко… Я – будем говорить просто – рядовой, а не полководец. Я стихоплет, а не поэт… А в таких делах надо быть поэтом, творцом… И Шлемка, в своем роде, Шекспир.

Я несколько усомнился.

– Сомневаетесь! Не удивляюсь, потому вижу, что вы не вдумывались еще в эти вопросы… Вот теперь мы с вами смотрим на эту грязную улицу и видим на ней длинный уличный забор… Что мы с вами из него, из этого полугнилого забора, выжмем? Шиш!.. У нас с вами и в мысли не придет выжать из забора что-нибудь больше шиша!.. А эти, перстом отмеченные, из таких заборов выдавливают рельсы и подвижной состав!.. Понимаете ли музыку?!

– Не совсем…

– Для вас и для меня – это забор, а для него, – не без таинственного благоговения продолжал рассказчик, – для него, говорю, это материал для творчества. Он забор сломал и представляет проект из этого самого, плюгавого, забора соорудить какую-нибудь каверзу в виде бульвара с фонтанами для благочиния. И та́к он этот бульвар опишет, что никто против бульвара устоять не может. Оно, конечно, он смажет – предполагается, на смазку денег раздобыл – а там утверждение, одобрение и субсидия… Бульвар готов, фонтаны бьют, благочиние сохраняется, а у него-то, понимаете, у него – очистилось! Понимаете ли это слово? Очистилось двести тысяч или, может, и больше рублей… Вот вам и забор!!.

Я недоумевал.

– А есть у него двести тысяч, это, значит, у него полсвета! Он их в банки прятать не станет. Шалишь! Знаете ли, что он с ними сделает?

– Не имею никакого понятия.

– Он на эти деньги без мыла вонзится в концессию. Первым делом, он у какого-нибудь подходящего человека на аренду имение возьмет…

– Да разве это выгодно?..

– Птенец!.. Вы думаете, что он аренду возьмет с целью жить на доходы с имения и погрязнуть в глуши?.. Птенец вы, больше ничего. Он не мещанин… Ему надо простора, жизни, миллионов!.. Он возьмет имение на аренду и скажет подходящему человеку: «Имение ваше – дно золотое… Почем прикажете?» – «Да десять тысяч в год, полагаю, не обременительно». – «Еще бы, ваше-ство, я полагаю, что необременительно». И начинает он арендовать. Проходит год, а он вместо десяти тысяч, шлет пятнадцать и объясняет, что «не взыщите, имение, мол, приносит страсти». Проходит еще год, и он высылает двадцать тысяч, объясняя, что-де «урожай сам-пятьдесят – имение – не имение, а вилла Эдем»… Подходящий человек радуется и видит, что имеет дело не с канальей, а с человеком…

– И действительно имение приносит такой доход?

– Совсем птенец! Имение – это фикция. Доходы с него – миф, могущий приятно обманывать только того, кому обманываться приятно… Доходы сказочные – это посев, который впоследствии он соберет сторицей… Прочувствовали ли вы, что это не мелкий человек, не прощалыга какой-нибудь, который удовольствовался бы крохами от аренды, по пословице: «Курочка по зернышку клюет, а сыта бывает»? Уразумейте, юнец, что это орел, в облаках парящий, но на земле добычу зрящий, не из зернышек состоящую.

– Почувствовал.

– Да почувствовали ли? Послушайте. Прошел еще год, и он шлет хозяину тридцать тысяч рублей, но, вместе с тем, просит позволения поговорить о деле крайней важности – деле, «в котором заинтересованы не только россияне, но даже и абиссинцы». Натурально, подходящий человек соглашается поговорить по душе с таким человеком, который из плюгавого имения в три года успел собрать шестьдесят пять тысяч. Знакомятся короче. Он сперва узнает нрав хозяина, нрав его жены, детей, любовницы, кучера, лакея и родственников – всех этих существ. Узнавши их нравы, он – выражаясь метафорой – удобряет все поля согласно их производительности и тогда начинает помаленьку, помаленьку вонжаться в эту самую, с позволения сказать, ехидную девку – концессию. Глядь, мы и читаем в газетах: «Он получил концессию на такую-то линию!..» Вы дивитесь, молодой человек, но я не дивлюсь. Гений всегда гений! А получил он концессию, сперва, разумеется, крохотную, что он сделал?

– Признаюсь, не знаю.

– Он еще не жнет, а всё еще сеет! И очистившиеся от постройки по пятнадцать тысяч с версты, полагаете вы, обращает он в запасный капитал?

– А то как же?

– Юнец!! Он и это сеет… Но жатва, благословенная жатва, впереди. И вот наступает время, ухватывает он концессию на семьсот верст, и у него очищается по двадцать тысяч с версты. Умножение делать умеете? Ну, стало быть, можете собственным умом дойти до суммы в четырнадцать миллионов рублей. Проглотили цифры? А это еще не итог, дальше-то просто дух захватывает, потому что поэт уже находится, так сказать, в зените творчества. Новые планы… Миллионы, биллионы… всего не перечесть! Вот вам, молодой человек, и забор!!! Хорош забор, как вы полагаете?..

В ожидании прибытия перекрестного поезда, в одном из соединительных пунктов, сошелся я, за стаканом чаю, с господином, который оказался подрядчиком третьей руки по железным дорогам. После нескольких общих мест я обратился к нему с вопросом:

– А вы чем изволите заниматься на железной дороге?

– Чем я занимаюсь? – переспросил он каким-то грустным тоном. – Да подрядцами тоже занимаюсь, так себе, маклачу помаленьку, только дело-то пока всё дрянное… Как-то плохо спорится, – прибавил он не без горечи. – Смолоду, батюшка, не тому учили. Ну, и жизнь потрепала не с той стороны. Словом: existance manquée!^[43]

– Какими же подрядами занимаетесь?

– Мелочь! Прошлый год дрова ставил. Нынешний – песок возил.

– И выгодно?

– А то как же?.. Из-за чего же я работаю?.. Мы, батинька, реалисты и любим реальное…

– Ну, а бывает, однако, что и подрядчики прогорают, хоть и реалисты.

– Бывает, это верно! И я с песком чуть было в пропасть с обрыва не слетел, но, нашелся – и удержался. Балансировка!

– Как же это так?

– А вот как. Взял я, сударь мой, подрядец, возить песок для балласта. Взял хорошо, по пяти рублей с кубика, машинная возка от общества – словом, обладил дело аккуратно. Рабочие заготовлены, цену плачу́ хорошую, по сорок копеек человеку в день, дело на мази, жду только паровоза и платформ. Ну-с, что же вы думаете? Чёрт их знает, ка́к и почему, только проходит день, проходит два, проходит и неделя – нельзя начинать работы. Смекнул я, сударь мой, вижу, что этак, что называется, в трубу норовлю прямо: четыреста человек рабочих на лицо; и по сорок копеек в день им плати, хоть они для дела совсем бесполезны… А не заплатишь – разбегутся; поди после собирай их да умасливай!

– А отпустить их?

– Отпустить?! Что вы, отец родной! Да тогда еще пуще поплачешься. Придет время, понадобятся они – не найдешь!? Нет-с, тут надо было другую механику подвести.

– Что же вы выдумали?..

– Прожил я этак две недели – что делать? – да потом, как стал работать и нагрел рабу божию компанию: кубик песочку, кубик песочку – да кубик глинки; кубик песочку, кубик песочку – да кубик глинки… Таким-то вот образом треть глины за песочек и сдал; да кроме того, насыпано было три тысячи кубиков, а показано пять. Хе! хе! хе!.. Да еще это не всё-с. Весна подоспела, полотно-то стало садиться… Туда, сюда… Глядишь: еще добавочный песочек возил уж по шести рублей с кубика! А не огрей я этих жидов, кто бы мне убыток мой наверстал?

– И много барыша получили?

– Мелочь! Тысчонок десять в лето заработал… Ну, а всё лучше, чем убыток… Теперь думаю на земляной работе себя попытать.

– Подходящее дело?

– Да такое подходящее, что при удаче можно легенький капиталец, с полсотняги тысяч, набить!.. Да, батюшка, совершенными американцами мы делаемся…

– Действительно американцы!..

– Чего вы-то глядите да шатуном шатаетесь?.. Начали бы с маленького…

– Что начали?

– Да с подрядца… Знакомые инженеры есть?

– Есть!

– Так в чем же дело? Упросили бы сперва песочек возить дозволить…

– А деньги?..

– Денег не надо… Денег дадут на начало, если сойдетесь с инженерным начальником… Они народ теплый! Ну, разумеется, надо к нему в душу въехать!.. Дали бы вам песочек, дело это не мудрое – легко тысчонок пять зашибить; а там камешек доставлять бы взялись, а после камешка можно и земляные… Башка ведь есть, так зевать нечего… Разве лучше мыкаться так по ветру?

– Неумелый я, – говорю, – да и полагаю в подряды не соваться…

– Либерально, либерально! Вы, может быть, литературой пробавляетесь? Слыхал я что-то такое про вас. Только позвольте спросить, смысл есть ли в этом? Вы откажетесь, а какой-нибудь жидюга возьмет!.. И отчего он, а не вы? И отчего вы будете волочить копеечную жизнь, как вся ваша братья литераторы, а он будет десятками миллионов ворочать?.. Бросьте вы эти вздоры, батюшка… бросьте! И знаете ли что? Возьмем-ко мы пополам песочку, а?.. Вы бы попросили кого следует… Идет, что ли?..

Собеседник пристально, долго так и внимательно поглядел, улыбнулся презрительною улыбкой и проговорил:

– Рохля вы, рохля… больше ничего!

Зазвенел первый звонок, и мы разошлись.

Каких только проклятий не выслушал в последние дни «гнилой», «развращенный» и «промозглый» Петербург от своей старинной недоброжелательницы – «порфироносной вдовы», белокаменной старушки, в лице ее вдохновенных пророков! Они теперь единственные люди, которые пророчествуют тем свободнее, чем свободнее другие молчат. Они одни знают пути… Они одни знают, в чем счастие России! Тряхнув стариной, когда, по их словам, так привольно жилось в нравственном единении бояр и дьяков с «людишками» и «холопями», и не испугавшись даже того, что́ скажет «княгиня Марья Алексеевна», они договорились до… до совета защитникам подсудимых нарушить основы правосудия… «Какое правосудие! Упразднить правосудие!» – кричат они в каком-то умоисступлении.

И всё это говорится, конечно, от имени России, и так как Россия возражать наверное не станет, то никто и не мешает этим апостолам на страницах своих органов являться в качестве специальных уполномоченных всего русского народа…

Но послания, в которых наши апостолы призывали на Петербург громы земные и небесные, как видно, оказались недостаточны, чтобы образумить неверных… Надо было Москве приехать в Петербург и пламенным словом тронуть каменные души… И Москва приехала в лице пророка «Руси», И. С. Аксакова, и тронула каменные души. Несмотря на отвращение его к «зараженной атмосфере», он самолично явился в гнилой город и стал проповедывать крестовый поход против света и истины.

Надо думать, на этот раз пророк остался доволен Петербургом, который он видел на экстренном заседании славянского общества. Он тут встретил свою «Москву», и проповедь его произвела впечатление. Увлекшийся мраколюбец говорил на ту же туманную тему о единении, о лжеучениях Запада, которую он эксплуатирует в своей «Руси». Он предавал анафеме либералов и радикалов, он бросал в глаза собравшейся публике свою собственную историю, по которой Рюрик был призван единодушно всем русским народом. Он грозил кровавым хаосом, упреками, что интеллигенция забыла бога и Христа. Он убеждал скорее, чем доказывал, что у русского народа никогда не было антагонизма с властью, что отношения эти всегда зиждились на добровольном признании, сознательном, произвольном, а не вынужденном. Опираясь на такое положение, он разгромил тех, кто увлекается западными формами и, в конце концов, горячо заключил, что «этому не бывать»…

И оглушительные рукоплескания были ответом на эту полумистическую проповедь о боге и Христе, о тлетворной интеллигенции, о единении и любви…

– Этому не бывать! – повторяли слушатели.

Но да не радуется вдохновенный пророк тому, что слово его произвело впечатление… Радоваться рано, и вот почему: сто́ит припомнить только, чему и кому не аплодировала публика, чему и кому она только не сочувствовала, и затем так же скоро забывала, как скоро увлекалась. «Сербское» возбуждение еще у всех в памяти. Она очень шатка в своих мнениях, известная часть публики, и поймать ее на фразу легко, особенно во времена чуть ли не повального недоразумения, когда только одна сторона может высказываться, а другая должна ожидать конца ее речей…

– Отличная речь… ах, что за речь! – говорила мне на другой день одна знакомая барыня.

– Что же именно вам в ней понравилось?..

– Всё… всё… И голос, и призыв к богу… Мы ведь, в самом деле, бога забыли…

– Ну, а еще что?..

– Вообще… И главное – так это хорошо… Кровавый хаос и стена, на которую надо опереться… Обноски цивилизации, одним словом… «этому не бывать»… И ка́к он это сказал!

Много ли, мало ли в числе слушателей г. Аксакова было таких, как дама, о которой я вспомнил, судить не берусь; но если их было довольно, то поставь г. Аксаков в образец мирного и благоденственного жития хоть Китай, и тогда гром рукоплесканий был бы наградой оратору. Искренность подкупает, вера невольно трогает людей, имеющих такие же смутные понятия о предмете, как и сам проповедник… Расплывчатость, неопределенность, какая-то туманная даль, разукрашенная подложной историей, может действовать на нервы и заставить на время забыть слушателя даже краткий учебник истории г. Иловайского.

Нынче чуть ли не ежедневно читаешь эти два слова: «интеллигенция» и «народ». Кто такое «интеллигенция» и кто такой «народ», едва ли вам объяснят публицисты, противопоставляющие одно другому. По их словам, как будто выходит, что и Разуваев народ, а Грацианов – интеллигенция. Выходит, какое-то вавилонское столпотворение.

И что замечательно: больше всего кричат во имя блага народа те самые люди, которые не мало потрудились во вред ему и едва ли не более всех старались разъединению между ним и той частью интеллигенции, которая искренно хотела служить народу. Теперь «Московские ведомости» распинаются, конечно, за народ; а давно ли они, по поводу известного процесса, обвиняли защитника за то, что он на суде развернул правдивую картину положения мужиков?.. Те же нынешние народолюбцы, после процесса генерала Гартунга, между прочим, написали следующие строки по адресу московской прокуратуры:

«Обвинение должно поступать несравненно осторожнее и осмотрительнее, когда речь идет о привлечении к суду человека, пользующегося известностью и занимающего видное положение в обществе, чем при возбуждении уголовного преследования против лиц темных, которым терять нечего»…

Такие различения – старая, знакомая всем песня. В одном случае – хвалится за добродетель и терпение русский народ, является образцом всех добродетелей, а в другом – это, мол, пушечное мясо или платежная сила, самим богом назначенная для уплаты податей и недоимок… Много разговаривать тут нечего!

И теперь, когда слова об «единении» повторяются с какою-то наглой назойливостью и как бы в упрек либералам, все эти апостолы словно забыли, что именно в России стремление к этому единению (и притом бескорыстнейшее) является заметным веянием, характерным для последнего времени. Оно сказывается не только в частных фактах, но даже и в различных общественных собраниях.

Но эти-то самые стремления и подвергались жесточайшим гонениям со стороны тех самых пророков, которые теперь находят нужным вспомнить о народе и осмеливаются говорить от его имени. Надо обладать слишком слабой памятью, чтобы забыть об этом, и разве расчет на то, что бесцеремонности (эти пути не заказаны) позволяют им с таким апломбом громить интеллигенцию, очутившуюся между двух стульев, в положении поистине трагическом – вынужденного молчания. Кто живал в провинции, тот знает, во что обходится желание быть полезным… Летопись представила нам немало фактов того, что даже самая скромная деятельность на поприще «единения» мирового судьи, врача, учителя и т. п., деятельность, не имеющая ничего общего с чем-нибудь преступным, подвергалась преследованиям, так что, в конце концов, такого рода представитель интеллигенции в самом деле находился в невозможном положении… Скромно работать в намеченной им сфере он не может, не рискуя навлечь на себя подозрений; присоединиться к победоносному стану или воинствующему – мешает чувство брезгливости и отвращения… И вот, остается этот воистину несчастный пасынок без всякого дела, ждет не дождется, когда же наконец и он может служить своему скромному делу, не видя за собой проницательного взгляда иногда дьячка, имеющего возможность мимоходом разбить человеческое существование…

Это ли еще не трагизм положения той части интеллигенции, которая с презрительной улыбкой слушает, как клевещут на нее теперь разные самозванные пророки, спасители отечества и журнальные «переметные сумы», и в то же время получающая ядовитый вопрос, предлагаемый не без сознательного коварства: «Чего ж вы хотите, господа? Выскажитесь! Молчальники! Кто же вам мешает высказаться с тою же откровенностью, с какою высказываемся мы. Слава богу, нынче печать может открыто выражать свои мнения и, следовательно, вы можете изложить свою программу. Мы вот изложили свою… Мы не молчим, мы выдумали свою, чисто русскую теорию единения на почве бесправия; мы сочинили свой народ, презирающий ваши лжеучения; мы, наконец, предлагаем практические меры, начиная с обязательного взаимошпионства и кончая застенком… Худо ли, хорошо ли, но мы говорим потому, что скорбим за отечество. Что ж вы молчите?.. Предложите, в свою очередь, свои меры, но только не в общих местах, а категорически…»

И ведь они, эти «бонапартисты» печати, знающие очень хорошо, в чем дело, отчасти правы, задавая эти вопросы, правы относительно… Они знают, что ответа не будет, по крайней мере, настоящего ответа, и тем с большей силой спасают отечество, бия себя в грудь, как те лгуны, которые заранее призывают бога в свидетели, уверенные, что иначе им не поверят.

Да, прав, пожалуй, г. Аксаков, когда говорил, что все виноваты «в положении дел». Но говоря обо всех, он выделяет правоверных и ищет более виноватых среди неверных. Виновных гораздо легче найти, чем исследовать корень вины. При других условиях, печать, быть может, согласилась бы с основным положением, но только выводы получились бы не те, к которым пришел редактор «Руси». Допустим, что мы стоим на «краю бездны», но рыл-то эту бездну кто… кто рыл ее?

Положим, что рознь интеллигенции с народом велика, но в том, что народ нуждается и лишен света просвещения, виноваты именно те, которые, сколько могли, обращали внимание и на его нужды, и на его невежество??. В те смутные дни, которые переживаем мы, понятия как будто перемешались и ниоткуда нет ответа на жгучие вопросы. Невозможно же считать за ответы вопли и проклятия, напоминающие бред поврежденных, как невозможно считать целесообразными устрашения, рекомендуемые с отвагою и апломбом современных держиморд печати и жизни.

В наши дни (я не предвижу даже, как назовет их будущий историк), когда, повидимому, всякие деликатные вопросы сданы в архив, и неизвестно, скоро ли снова появятся на свет божий, когда даже такое слово, как «совесть», считается известной частью печати и общества, по меньшей мере, предосудительным, – появление брошюры под названием: «Совесть. Страница из жизни помещика», – невольно возбуждает любопытство уже по самому своему необыкновенному для нашего времени заглавию.

За последнее время мы прочли бесчисленное количество посланий и пророчеств (пророки объявлялись ежедневно) и выслушали массу предложений из уст тех публицистов, которые сумели высказаться в одно и то же время «решительно и задушевно». Но напрасно стали бы вы искать во всех произведениях этого сорта хотя бы отдаленный намек на вопросы совести. Энергии довольно, откровенности много, решительности еще больше, ругательств – целое море, но о совести ни одного слова. Она, эта самая совесть, заставляющая иногда краснеть и медные лбы, словно виноватая, спряталась куда-то, и отыскать ее теперь на печатных страницах воинствующего слова так же трудно, как трудно, взяв в руки «Московские ведомости», не встретить какого-нибудь нового проекта правосудия или новой задушевной инсинуации публициста, князя В. Мещерского; эта газета не брезгает даже пером такого «литерата», когда ей нужно удовлетворить чувство личной ненависти.

И вот нашелся, однако, автор, который решился поднять вопрос о совести. Нечего и говорить, что я с жадностью принялся за брошюру; правда, я дочитал ее несколько разочарованный, но, несмотря на это, брошюра, по моему мнению, заслуживает внимания, так как наводит на некоторые поучительные размышления.

Автор брошюры, трактующей о совести, выступает на публицистическое поприще не в первый раз; несколько времени тому назад он написал брошюру «Историческое призвание русского помещика», в которой делает воззвание к помещикам (и особенно, к крупным землевладельцам), предлагая им презреть жизнью безделья, вернуться к опустелым усадьбам и, по мере сил, помочь народу в его экономическом и нравственном убожестве, которое автор рисует всем хорошо известными мрачными красками. Не менее мрачными красками рисует автор и тех самых людей, к которым он обращается с теплым словом и, несомненно, с добрыми намерениями, рассчитывая, несколько наивно, что слово может убедить и переродить внезапно целый класс людей. Я не стану касаться практических мер, предложенных автором в первой брошюре, которые, по его словам, составляют историческое призвание русского помещика и дают радикальное лекарство для поднятия благосостояния народа; замечу только, что меры эти очень скромны, хотя сам автор и убежден, будто крупные землевладельцы, «устроившись в деревне со всевозможным комфортом, принесут делу большую пользу, тратя на него даже не более десятой части тех сумм, которые они тратили на безделье бесцельной, quasi^[44] веселой жизни в столице». Не в сущности предложений здесь дело, а в наивной вере, что благородный призыв будет услышан. В подобных надеждах кроется одно из тех недоразумений, которыми так богата наша жизнь и которыми всегда пользуются реакционеры, доказывая, что не учреждения создают известную нравственность и изменяют социальные отношения, а наоборот. С постоянным единодушием они проповедуют эту доктрину, и у них вопрос о реформах является сказкой о белом бычке; недаром во всех реакционных органах печати слышатся отголоски речей покойного Достоевского, проповедывавшего о «боге в самом себе», о «самоусовершенствовании», о «нравственной красоте», и т. п. Благодаря такой удобной «почве», ничего нет легче, как отвечать на запросы о реформах со стороны прогрессивной части общества: «Имей бога», «сперва усовершенствуйся», «заслужи», – и т. п. Кто будет оценивать степень усовершенствования и заслуги – это вопрос, упускаемый обыкновенно из вида, но несомненно только одно, что каждый раз, когда я, например, заявлю какое-нибудь желание, ничего нет легче ответить мне, как отвечают иногда родители детям: «Сперва заслужи», «усовершенствуй себя» и «тогда посмотрим». И вслед за тем, ничто, разумеется, не помешает продолжать эту сказку о белом бычке до бесконечности, трогательно призывать людей к самоусовершенствованию и надеяться, что слово, хотя бы слово Иоанна Златоуста, в самом деле может переродить человека и сделать его совесть более или менее чувствительной, несмотря на то, что те или другие учреждения регулируют общественную совесть в ту или другую сторону.

Автор брошюры, которая у меня под руками, при несомненно честных намерениях, очевидно, стоит на точке зрения сказки о белом бычке, рассчитывая на действие своей проповеди и воззвания к совести. В новой своей брошюре он повторяет прежние свои положения об историческом призвании русского помещика и снова взывает к ним, рекомендуя возвратиться в осиротелые усадьбы, не увлекаться суетой света и честолюбия… Как бы в доказательство, что вся эта «мишура» ничего не сто́ит, автор обязательно знакомит нас со своей биографией. «Родился я, – пишет автор несколько странным языком, – в семье честной, дворянской, предки при святом Невском из варяг пришли, испоместило их вече Новгородское, в бояре ставили цари московские, пожог их вотчины царь Грозный, Великий Петр в Венецию учить послал; мудрецов в роду не запомнили, а служили верой и правдою в знатных чинах царю православному.

По примеру дедов и прадедов, вероятно, и я бы служить пошел. Добрым молодцем сиял бы, доспехами ратными, и закончил бы жизнь безмятежную сановником знатным, звездами украшенным, некрологом чувствительным увенчанным. Да на роду так видно не было написано. Порешили родимый мой батюшка с родимой моей матушкой, прогресса ради, в университет отдать».

Затем автор продолжает – уже обыкновенным литературным языком, – каким благотворным образом повлиял на него университет. Сперва он попробовал жить, как живут другие, но не долго для почтенного автора продолжалось безмятежное порхание по театрам, придворным балам и дипломатическим раутам. «Эта жизнь была слишком несогласна с моим идеалом, и вот, совесть заговорила настойчиво, повелительно, при таких обстоятельствах, при которых людям с другими идеалами, она расточала бы, вероятно, свои сладчайшие улыбки». Почтенный автор оглянулся вокруг себя и увидел ужасную картину. Вот как описывает он:

«Помещики наши кутили, кутили, кутили и проживались, проживались, проживались; полиция предупреждала, предупреждала, предупреждала; интеллигенция писала, писала, писала и говорила, говорила, говорила, а бедная молодежь в погоне за жар-птицею всё гибла, гибла и гибла».

И автор уехал в деревню, рассчитывая, что крестьянин нуждается в друге, что ему нужен друг осмотрительный: «нужно, чтобы этот друг имел достаточно материальных средств, чтобы помочь школе, завести библиотеку, основать для крестьян воспитательное заведение, учебную ферму или ремесленную школу; нужен друг, достаточно влиятельный в данной местности для того, чтобы защитить крестьянина от эксплоатации кулака, кабатчика или сельского писаря, защитить его интересы в земском собрании, снабдить данную местность, сообразно с условиями, новыми кустарными промыслами или промышленными ассоциациями. Кто же соединяет в себе эти свойства? Мне кажется, что тут не может быть и минутного колебания, – конечно, помещик. Дело только за доброю волею».

И почтенный автор, принявший такое решение, как видно, надеется, что призыв его заставит и других крупных землевладельцев последовать его примеру и делать крохотное дело, которое, в мечтах автора, является чуть ли не альфой и омегой для поднятия благосостояния крестьян.

Нечего и говорить, что почтенные намерения автора останутся теми намерениями, которыми вымощен ад. Филантропическая его деятельность, заслуживающая, в частности, известного уважения к личным качествам автора, само собой, будет ничтожна, если принимать ее как серьезное средство к поднятию благосостояния, а горячее слово, обращенное к его собратам, останется, конечно, гласом вопиющего в пустыне.

И винить ли за это тех людей, условия жизни которых роковым образом ставят в невозможность последовать совету их собрата? Конечно, всякие «ламентации» по этому поводу бесполезны, а самые советы, подобные советам нашего автора, при всем их доброжелательстве, являются – комичными…

«Parole, parole, parole!^[45] – скажет в ответ собрат, презрительно перелистывая его брошюрку. – Зачем я поступлюсь своими преимуществами и вместо того, чтоб окончить „жизнь“ безмятежную сановником знатным, „звездами украшенным“, поеду в глушь, в Саратов, и стану возиться с ремесленными школами, о которых, кстати сказать, имею смутное понятие».

И он, конечно, будет тысячу раз прав, этот собрат, не отвечающий на честный, хотя и наивный призыв, – прав потому, что перерождения не совершаются по воле судеб и «в одну телегу не можно впречь коня и трепетную лань». Не такие златоусты, как почтенный наш автор, призывали, а жизнь показывает, что проповедь часто остается мертва, когда не подкрепляется соответствующими переменами отношений, обуславливаемыми, в свою очередь, известными порядками…

Я потому так распространился на эту тему, что в последнее время ужасно много расплодилось проповедников, искренних, но еще более лицемерных, которые, повторяя обычные фразы о недостатке людей, об испорченности общества и народа, видят спасение в сантиментальной проповеди, вместо того чтобы видеть спасение в условиях жизни, регулирующих то или другое ее направление.

Все, начиная с «искренних» публицистов и кончая любым исправником, предписывающим, под страхом строжайшего взыскания, чувства любви и самоусовершенствования, словно не хотят видеть, что предписания бессильны там, где мерилом может быть не своя совесть, а совесть, приноровленная к требованиям известного настроения единичных лиц. А так как видов строжайшего взыскания столько, сколько людей, предписывающих его, то не трудно угадать, какое разнообразие проявлений совести возможно у нас, на Руси, и в каком неловком положении может оказаться даже самый благонамеренный административный Гарун аль Рашид, рассчитывающий на плодотворность своего слова и власти, хотя бы ею он был наделен с избытком. От этого мы видим нередко, что самые благие, повидимому, намерения общественных деятелей направить власть на общественную пользу, по большей части, становятся бессильными в том случае, когда они являются не результатом общественных усилий, не служат выражением известных желаний, – а представляют собою плод личного воззрения. Переходя в жизнь через ряд исполнителей, интересы которых иногда прямо противоположны доброжелательным целям, эти намерения, в конце концов, доходят до места назначения в таком виде, что если бы возможны были теперь добродетельные Гарун аль Рашиды, которые могли бы путешествовать инкогнито, – они сами бы ужаснулись от происшедшей метаморфозы. Но Гарун аль Рашиды остались только в опере-буфф, и там даже в видоизмененной обстановке. Сохранить инкогнито даже ревизующему сенатору невозможно: ревностные полицейские будут как тень следить за начальством и всюду докладывать о благополучии.

Есть в самом деле что-то трагическое в этом бессилии разных советов и предписаний со стороны лиц, иногда и одушевленных добрыми намерениями, но не понимающих запросов жизни… Вообразите себе… ну хоть губернатора, того идеального губернатора, которого пытался изобразить Гоголь… Предположите, что он наделен всеми добродетелями, возможными на земле, и затем представьте себе его положение. Он пишет циркуляры, он усовещевает, просит, негодует и грозит. И, несмотря на мольбы, на угрозы, на атрибуты власти, он бессилен, трагически бессилен на добро, так как трудно «совместить несовместимое», невозможно одному быть всевидящим оком, как невозможно положиться на совесть других, если она, в силу вещей, находится в полном распоряжении вашей совести. Тот, кто дорожит свободой совести, ведь не продаст ее, а если и продаст, в силу компромисса, будет не живой силой, а изломанным существом, лениво творящим волю пославшего.

Это всё, конечно, азбука, но эта азбука нарочно игнорируется, как только дело коснется вопроса о людях и об условиях и как только начинается сказка о белом бычке…

В моей памяти восстает образ одного доброжелательного губернатора. Он приехал в губернию после того, как предместник его слишком подтянул ее, так что высшее начальство нашло необходимым дать губернии вакацию и потому назначило на губернаторский пост человека мягкосердного и не обладавшего способностью одним видом своим наводить страх. И вот он приехал, доброжелательный администратор, и на первых же порах объявил всем, что он желает, чтобы всё в губернии шло «честно и благородно», чтобы подати взыскивались «добровольно», чтобы блюстители порядка вели себя «потише» и т. п., одним словом, губернатор был полон самых добрых намерений, и полагал, что, с божьей помощью, ему удастся обратить губернию если не в райский сад, то, во всяком случае, в такую область, куда можно въезжать без трепета.

Когда он объявил непосредственным своим подчиненным, чтобы всё шло «честно и благородно», то подчиненные, хотя и безмолвно поклонились, но на лицах у многих появилась загадочная усмешка… Однако они с благоговейным вниманием выслушали следующее воззвание к чувствам:

– Закон, милостивые государи, прежде всего. Я прошу, я желаю, я требую, чтобы вы, господа, действовали в пределах закона и принимали меры только допущенные законом. Закон, разумеется, не может предвидеть всех случаев, да и я не в силах войти во все мелочи, и потому предоставляю благоразумию и добросовестности каждого точное исполнение закона… Нам, представителям порядка, не приходится дискредитировать его… Поняли, господа?

«Господа», разумеется, все поняли, но между ними, к общему изумлению, нашелся и такой, который не совсем понял и робко заметил:

– Очень трудно, ваше превосходительство!

Администратор нахмурился.

– То есть, что вы хотите этим сказать? – проговорил он.

Старый исправник (это был он, как говорят в романах), переменивший на своем веку много губернаторов и глядевший на жизнь с философией заматерелого служаки, спокойно взирающего на правых и виноватых, если только есть предписание, – в ответ на вопрос губернатора снова повторил:

– Очень затруднительно, ваше превосходительство!.. Если точно исполнить закон, могут быть упущения по службе.

– Каким образом? – спросил его превосходительство, усмехнувшись.

– Во многих отношениях… Например, взыскание недоимок или, например…

– В таком случае докладывайте мне, но сами закона не нарушайте! – перебил губернатор и, несколько смущенный, остался наедине со своей совестью.

Совесть говорила ему, что без податей государство существовать не может, та же совесть подсказывала ему, что как будто бы подати чрезмерны, и та же совесть подсказала ему, что, во всяком случае, они должны быть взысканы, иначе совесть начальства будет возмущена.

А заматерелый исправник в то же время, возвратившись домой, весело передразнивал своим домочадцам нового губернатора:

– Закон… закон! – твердил он. – Ужо погоди, как из министерства нагоняй будет!

Однако, новые веяния не замедлили обнаружиться. Заметив, случайно, как полицеймейстер решал какое-то недоразумение с обывателем, так называемым «русским» упрощенным способом, его превосходительство на первый раз сделал внушение, но предупредил, что если еще раз заметит нарушение закона, то, как ни жаль, а придется «по всей строгости законов»…

– Я, ваше превосходительство, ей-богу, только слегка. Если бы вы изволили знать, как с ними трудно!

– Знаю, но наше дело – преодолевать трудности!

– Но отныне, помня приказание вашего превосходительства, я даже мысленно не позволю себе кого-нибудь ударить. Избави бог!

– Уж я прошу вас.

Полицеймейстер ушел не вполне просветленный, но всё-таки значительно успокоенный. И вот чувствует он, проезжая по глухой улице, где красовался беспорядок в виде кучи мусора, как чешется его рука и сколь необходимо дать ей волю. Но в ушах его еще звучат недавние слова – и бедный исполнитель чувствует тоску сомнения в сердце. Как тут быть?.. С одной стороны – «закон», с другой – «беспорядок»…

– Эй вы, любезнейший! – обращается он к мещанину, давно нарушавшему правила чистоты по своей крайней бедности. – Что же это вы с мусором?

– С каким мусором, ваше высокоблагородие?

– Да с этой горочкой… Ведь я вас просил давно…

Соседи стоят, разинув рты. Такой дипломатический язык был для них неожиданной новостью – и, натурально, «улица» пришла тотчас же в изумление.

– Ужо очищу!

– Пожалуйста, любезнейший, не заставьте вас просить.

С этими ласковыми словами добрый начальник, к вящему изумлению публики, берет мещанина за рукав и, словно бы собираясь беседовать с ним о предметах политики, ведет его в проулок и там, находясь только в обществе нескольких свиней и теленка, неожиданно отступает два шага назад и делает то движение наотмашь, которого больше всего опасаются русские обыватели, дорожащие переносицей.

– Чтобы к вечеру… скотина! У меня смотри!

– Беспременно… помилуйте!..

В тот же вечер предусмотрительный исполнитель собрал своих подчиненных и сказал им:

– Если вы будете драться – выгоню вон. Слышали?

– Слушаем, ваше высокоблагородие!

– Чтобы никого!

– Никак нет, ваше высокоблагородие!

– Подождите… Я говорю, чтобы не слыхал!..

– Слушаем, ваше высокоблагородие…

– Как же вы будете наблюдать за порядком?..

– Честью, ваше высокоблагородие… Добрым словом…

– А если доброго слова будет мало?..

– Тогда…

И штат блюстителей порядка умолк, опустив глаза на манер первых любовников Александринского театра во время любовных признаний…

Они друг друга поняли, и совесть каждого подсказала, что́ делать. Доброжелательный администратор не успевал писать циркуляры и делать увещания… Уже со многими было поступлено по всей строгости законов и, казалось, умиротворение губернии достигло своего возможного зенита, как вдруг в один прекрасный день он получает напоминание о скорейшем взыскании недоимок и о принятии законных мер…

Исправник уже тут, тот самый исправник, который сомневался в законе…

– Отчего не взыскано?..

– Народ бедный, ваше превосходительство!..

– Оно, конечно… но всё-таки вы уж как-нибудь…

– Слушаюсь! – весело подхватывает почтенный старик…

– Только вы смотрите, не нарушайте закона…

– Помилуйте, ваше превосходительство!..

И вслед за тем поскакал в уезд. Что́ было в уезде, какие сцены происходили в деревнях, об этом едва ли нужно говорить читателю, всё это вещи хорошо известные, но, в конце концов, недоимки были собраны, и сияющий старик весело доложил о том его превосходительству.

Узнал ли доброжелательный губернатор стороной о том, что́ произошло в умиротворенном им крае, или по веселому виду исправника догадался, но только, к изумлению подчиненного, он принял это известие сурово и даже не поблагодарил за усердие…

Прошел год, и доброжелательный губернатор подал в отставку… Трудности положения совсем доконали беднягу, и, вдобавок ко всему, он так «распустил» губернию, что надо было снова подтягивать. Обыватели молча посматривали, когда городовые оделись в новое платье и обнаруживали необыкновенную деятельность в ожидании приезда нового… Казалось бы, их должна была интересовать новость дня, но они выказали непонятное равнодушие, за что, впрочем, и были опозорены местным «Листком», обличавшим их в недостатке «самодеятельности»… А «доброжелательный» губернатор уехал в Петербург и жаловался на то, что «людей нет» и что «мы не созрели»…

Моралисты печати (мало ли их?) по обыкновению изобличали попавшихся мелких чиновников и вопияли против развращения нравов. Признавая во всяком Юханцеве какого-то слетевшего с небес червонного валета, а не самый свежий продукт условий, благоприятствующих Юханцевым, они, эти моралисты, сперва обломали перья над Юханцевым, когда уж он покончил с миллионом, а потом воззвали к реабилитации нравов… Но как поднять курс «нравов»? Тогда было предложено преуморительное средство, как те универсальные «пилюли», которые излечивают всякие болезни…

Людям, живущим в условиях, роковым образом ставящих дилемму: «Или с нами – или против нас», или «принимай жизнь со всеми ее последствиями, или убирайся вон» – таким людям, выросшим в той среде, где ответственность является только перед своей совестью, людям, которым нередко и семья, и школа, и жизнь пели одну и ту же песнь, – моралисты печати рекомендовали «обновиться», «воспрянуть» и «найти бога»… Когда другая часть печати повторяла прописные истины, что нравы постепенно улучшаются лучшими условиями, что совесть делается щекотливее, когда она принуждена не только давать отчеты самой себе, но и контрольной палате, что народу следует прийти на помощь не добрыми советами «трудиться и чтить заповеди», а более реальными актами, – когда, говорю, одна часть смеялась над больной фантазией Достоевского, рекомендовавшего «страдание» как средство найти «Христа», – в ответ на это, разумеется, раздались сугубые крики:

– Воспрянем!.. Вспомним бога!.. Обновимся!..

Давно уж мы, таким образом, призываем и бога, и грозим дьяволом, а всё-таки человек, находящийся у доходного места и не пользующийся «случаем» – редкость, которую можно показывать за деньги. И «египетская» наша язва растет, разъедая наш организм. Эта язва скрывается под разными названиями. Начинаясь с концессий, промесс, разных видов хищения, она проходит постепенно по всем классам и сословиям и оканчивается бесцеремонным «урывом» гривенников и пятаков с извозчиков, с прислуги и т. п.

Петербургские извозчики очень жалуются на «фараонов» – так почему-то они, едва ли имеющие знакомство с египетской историей, называют городовых. Жалуются они на поборы, особо установленные низшими чинами полиции за право стоять у театров, клубов и тому подобных мест. Жалуются они нередко и на штрафы, и на ту своеобразную манеру усовещивания, какую вы можете нередко наблюдать на железных дорогах, у театров, и т. д. Многие, быть может, скажут, что в общей картине эти детали – мелочь, но «мелочь» эта ложится на спину бедного человека, и мало того, что обижает его, имеет и воспитательное значение, словно бы доказывая и ему, что без гривенника или пятачка нельзя пользоваться своими правами.

«Город» оказывает свое влияние на «деревню». И там без «взятки» нельзя обойтись… Везде развились у нас различные «сборы», различные дополнительные платежи, официально не признанные, но освященные обычаем… Всякий, начиная с крупного дельца и кончая мелкой сошкой, не может обойтись без разных непредвиденных расходов. Но одному они вознаграждаются сторицей, а другому дают чистый дефицит… Концессионер, прежде чем приступить к «соисканию», должен открыть счет «предварительных расходов», подрядчик – счет «непредвиденных», торговец – имеет постоянные «текущие расходы», простой обыватель – «случайные», – словом, нет уголка в обширном нашем отечестве, где бы не было каких-нибудь особенных «счетов» между пастырями и пасомыми…

Несколько лет тому назад мне довелось быть в одном бойком приморском городе, и я крайне был изумлен, когда в одной из контор увидал «праздничный» список с очень значительным итогом. Я полюбопытствовал узнать, кому вносится столь значительная дань, и в ответ получил длинный перечень лиц. В этом перечне не забыты были, конечно, и полицейские власти, и таможенные чины, и ведомство путей сообщения, и министерство почт и телеграфов, словом, за исключением судебного и контрольного ведомств, представители всех остальных числились в списке. Числились даже и лица частных служб, как то: служащие в местном банке, по железной дороге.

На дальнейшие вопросы мои хитроумный грек с острова Хиоса, имевший самые основательные понятия о «бакчише» и не менее основательные понятия о том, что «не посеяв, не пожнешь», даже несколько удивился, когда я спросил, к чему он платит эту дань. Он объяснил мне, что все «конторы» платят, во избежание всяких неприятностей, и добавил, что «иначе нельзя».

И он начал высчитывать:

– Полиции надо… Прежде мы больше платили, но с тех пор, как стало городское управление, сбавили «содержание», – заметил он в скобках. – Затем таможне надо; с каждой баржи по рублю платим, расчет в конце года, к праздникам, а то, того и гляди, задержка будет, если не станем платить… «Водяному» тоже нельзя… тоже дело делает…

– Ну, а почтмейстеру зачем?..

– Как же… А письмо не во́-время отправит… Наше дело – коммерческое…

– Но «телеграфу» к чему дань?

– Тоже надо… Не то могут телеграмму задержать…

– Ну, а начальнику станции?..

– А вагоны?.. Иногда до зарезу нужно отправить товар, а вам скажут: вагонов нет…

Оказалось, что всем «нужно» было платить, и всем платят…

«Воспрянем» и обрящем в себе самом «нового человека»! Уверим всех этих «получателей», чтобы они не получали… Каждый из них наверное ответит, что это дело его «совести».

– Все под богом ходим! – говорил мне как-то один препочтенный мелкий чиновник, жалуясь на печать. – Там какие-нибудь гроши собираешь, так газета сейчас кричит: «караул», – а где сотни тысяч летят, вы, господа, больше «вообще» говорите… За что же мы-то одни такие окаянные, скажите на милость?.. Ну, положим, взял что добровольно дали… взял, так ведь разве я один?.. Что ж я-то дурак, лямку тяни да еще героя разыгрывай… Ведь все смеяться станут… Тоже – дети!..

– А как начальство узнает?..

– Начальство… Где ему узнать, а если узнает, так ведь… – Он не окончил, подмигнул глазом и весело рассмеялся: – Шутник вы, как я посмотрю… Купец наживается, людей грабит, а я даже и с него не могу взять?.. Да я и не беру, а получаю «гонорар», так сказать, дополнительное содержание…

Какой тут Иоанн Златоуст убедит его? Какой моралист заставит его сделаться «дураком» и потерять общее уважение?..

Чествование выдающихся деятелей науки, искусства и литературы у нас большая редкость. Большинство русского общества тяжело на подъем, когда ему напоминают о его лучших людях, и нередко обнаруживает прискорбное равнодушие к заслугам, оказываемым в высших областях человеческой деятельности.

Такой индифферентизм большинства объясняется, конечно, причинами, всем хорошо известными, и было бы более чем наивно удивляться, что мы, русские, мало знакомы с героями науки и литературы. И, в самом деле, давно ли наука и литература получили право некоторого гражданства в нашей жизни? Еще до сих пор нас точно пугает свобода исследования, широкий полет человеческой мысли, и только незначительное меньшинство способно оценить их значение и проникнуться уважением к людям, посвятившим себя неблагодарному, полному случайности и мук, труду. Большинство остается равнодушным, а громадная масса населения лишена возможности пользоваться даже грамотностью, и не скоро еще узнает имена людей, работавших на их духовное освобождение, и которых как бы в насмешку называют «народными» писателями.

Тем знаменательнее является событие прошлой недели, когда в лице Н. И. Пирогова отдана была дань уважения науке, и не только науке, но и общественным заслугам человека, старавшегося приложить убеждения к жизни и на практике провести систему воспитания, основанную на доверии и уважении к молодости.

На этот раз в зале Московского университета и на обеде в Благородном собрании, среди торжественных приветствий от различных ученых обществ, университетов, учреждений, печати и частных лиц, «Правда» явилась хоть на короткое время «торжествующей», и даже «Московские ведомости» не осмелились подтвердить безотрадного вывода старика и не смутили назойливыми вопросами при ее чествовании, в лице маститого старца, стоящего, по выражению его, «на пороге вечности», богатого прошлым, находящегося вне всяких партийных пристрастий, давно покинувшего общественную деятельность.

Деятельность эта, как известно, была покинута недобровольно. «Меня заставили отказаться от новаторства», – сказал, между прочим, юбиляр, и слова его имеют тем более грустное значение, что «новаторство» Пирогова, даже по словам врагов его взглядов на воспитание, признавалось не бесполезным; если оно не развилось пышным цветом, то не по его вине, – несмотря даже на невольные уступки, которые он должен был делать духу времени.

Почему рок тяготел над людьми убеждения, над педагогом, поставившим на своем знамени девиз: «воспитать человека», и деятельность его должна была прекратиться на полудороге? – вот вопросы, невольно возникавшие на чествовании юбиляра. Ответы на эти вопросы, быть может, найдутся в знаменитых «Вопросах жизни», написанных юбиляром в эпоху усиленного умственного брожения лучшей части общества, во времена надежд и упований, накануне освобождения крестьян и других реформ, имевших целью обновить русскую жизнь.

В нашей газете был помещен очерк деятельности Н. И. Пирогова в звании попечителя Киевского учебного округа. Это, однако, не помешает нам напомнить читателям и другие стороны общественной жизни замечательного ученого, публициста и общественного деятеля. В ней характерно отражаются: во-первых, эпоха и, во-вторых, то богатство случайностей и затруднений, какими обставлена была деятельность человека, проповедывавшего о том, что надо «быть, а не казаться», и сложившего руки в неравной борьбе, несмотря даже на известное общественное положение, как только слово должно было перейти в дело. Мы воспользуемся для этой цели вышедшей недавно брошюрой г. Бертенсона и затем напомним читателям (к сожалению, забытые многими) статьи Н. И. Пирогова.

Пирогов вступил в московский университет четырнадцатилетним отроком, в 1824–25 учебном году. Семнадцати лет от роду он окончил курс и, по совету профессора Е. О. Мухина, вступил в существовавший тогда профессорский институт. Из Москвы Пирогов был отправлен в Дерпт и после блистательного экзамена на степень доктора медицины уехал за границу на два года, где неутомимо работал у лучших профессоров тогдашнего времени. На профессорскую кафедру в Москве ему не суждено было попасть. Болезнь задержала его, по возвращении из-за границы, в Риге, и на кафедру хирургии был избран графом С. Г. Строгановым бывший университетский товарищ Пирогова – Иноземцев.

Но молодой русский ученый был приглашен занять кафедру в Дерпте. «К чести факультета и всего университета, следует сказать, – замечает автор брошюры, – что из всех русских университетов, именно этот последний (дерптский) сумел оценить по достоинству и дарования, и способности молодого русского ученого». Факт этот тем более замечателен, что дерптский университет имел всегда право приглашать из-за границы профессоров, пользующихся наибольшей известностью.

Работал Н. И. Пирогов неутомимо, «посвящая ежедневно восемь часов для занятия в клинике, аудитории и в анатомическом театре» и, кроме того, в течение четырех лет издал несколько замечательных ученых трудов.

Отправленный в Париж дерптским университетом, Н. И. Пирогов привез оттуда необыкновенно лестный отзыв знаменитого хирурга Вельпо́.

Автор брошюры рассказывает, между прочим, следующий эпизод: «Когда Пирогов представился этому светилу парижской медицинской школы, то застал Вельпо́ рассматривающим а́тлас, приложенный к анатомии фасций и артерий. Когда Вельпо́ узнал, что в Париж Пирогова привело желание учиться у него, то с живостью ответил: „Вы застали меня за вашей анатомией: не вам учиться у меня, а мне у вас“».

В 1840 году Пирогов занял кафедру в медико-хирургической академии и организовал учреждение госпитальных клиник для кончающих курс студентов и молодых врачей. Многочисленны были препятствия для деятельности Пирогова. Чтобы судить о них, достаточно сказать, что главный врач военно-сухопутного госпиталя «на настойчивые требования об улучшении гигиенических условий госпиталя и существовавших порядков относительно ухода, содержания и продовольствия больных, серьезно заподозрил Пирогова в помрачении его умственных способностей, о чем „конфиденциально“ и довел до сведения бывшего военного министра».

Учреждение анатомического театра при академии – тоже дело Пирогова; проект его не без жестокой борьбы был утвержден, и знаменитый хирург вывез из-за границы молодого прозектора – Грубера, который до сих пор работает на пользу науки, в академии.

Кто не знает деятельности Н. И. Пирогова в Севастополе? Но едва ли кто поверит, что, когда Пирогов «сам себя предложил к услугам осады, он только после значительных хлопот добился разрешения отправиться в Крым», и, главным образом, благодаря участию в этом деле покойной великой княгини Елены Павловны.

Порядки, которые нашел Пирогов на театре войны, приводили его в ужас. «Страшное это время! Его нельзя забыть до конца жизни!» – говорил Пирогов, понимая, что люди гибнут не столько от ран и болезней, сколько от недостатков администрации и от злоупотреблений. «О том, что мы не были приготовлены к войне – это уже теперь не государственная тайна, – писал в предисловии к своей „Общей военно-полевой хирургии“ Пирогов. – В декабре 1855 года дошло до того, что наших раненых и больных (число которых сильно увеличилось от эпидемии) нужно было отправлять при 20° Р за 400–500 и даже 700 верст. Я нашел многих из них, при моем осмотре военных лазаретов в зиму 1855 года, с отмороженными в транспорте ногами…» И далее: «Я никогда не забуду первого моего въезда в Севастополь. Это было в позднюю осень, в ноябре 1854 года. Вся дорога от Бахчисарая на протяжении 30 верст была загромождена транспортами раненых, орудий и фуража. Дождь лил как из ведра, больные и между ними ампутированные, лежали по́ двое и по́ трое на подводе, стонали и дрожали от сырости; и люди, и животные едва двигались в грязи по колено; падаль валялась на каждом шагу; из глубоких луж торчали раздувшиеся животы павших волов и лопались с треском; слышались в то же время и вопли раненых, и карканье хищных птиц, целыми стаями слетевшихся на добычу, и крики измученных погонщиков, и отдаленный гул севастопольских пушек. Поневоле приходилось задуматься о предстоявшей судьбе наших больных; предчувствие было неутешительно. Оно и сбылось».

Расстроенный неурядицей и массою злоупотреблений, встреченных им на театре войны, Пирогов после шестимесячного пребывания в Севастополе вернулся в Петербург, рассчитывая личным ходатайством изменить положение врачебного дела в Крыму, – но это ему не удалось, и он снова был командирован в Крым, откуда возвратился по окончании войны и снова занялся прерванными научными работами.

В эпоху новых «веяний», обнаружившихся после крымской войны, вопрос о воспитании, как и следует, занял одно из главных мест среди других вопросов, выдвинутых требованиями жизни. «Морской сборник», где в те времена печатались статьи, не пропускавшиеся общей цензурой, первый обратил на этот вопрос серьезное внимание. Появились статьи гг. Бема, Николаи и других и, наконец, статья Пирогова «Вопросы жизни», обратившая на себя общее внимание. Вот как говорил о силе впечатления, произведенного этой статьей, Добролюбов: «Они поразили всех – и светлостью взгляда, и благородным направлением мыслей автора, и пламенной, живой диалектикой, и художественным представлением затронутого вопроса. Все, читавшие статью г. Пирогова, были от нее в восторге, все о ней говорили, рассуждали, делали свои соображения и выводы… Статья Пирогова, – говорит дальше критик, – вовсе не отличается какими-нибудь сладкими разглагольствованиями или пышными возгласами для усыпления наших отцов и воспитателей, вовсе не старается подделаться под существующий порядок вещей, а, напротив, бросает прямо в лицо всему обществу горькую правду; не обинуясь, говорит о том, что́ у нас есть дурного, смело и горячо, во имя высочайших вечных истин, преследует мелкие интересы века, узкие понятия, своекорыстные стремления, господствующие в современном обществе».

И по поводу этого общего сочувствия к статье Пирогова известный критик радовался за общество, находя, что оно «имеет столько внутренней силы, что не пугается сознания своих недостатков», и написал превосходнейшую статью, в которой с обычным мастерством развил основные положения Пирогова…

Говоря затем о собрании литературных статей Н. И. Пирогова, изданных в 1858 году редактором «Одесского вестника», гг. А. Богдановским и А. Георгиевским, последним как бы для вечного укора в будущей его деятельности, – тот же критик писал: «Все эти статьи – педагогического содержания, и все они предъявляют требования столь простые и разумные, и в то же время столь высокие, что перед ними решительно совестно делается похвастаться чем-нибудь совершённым у нас в деле воспитания».

В самом деле, ново тогда было слышать это живое гуманное слово, беспощадно поражающее фальшь и лицемерие жизни. Вот что двадцать лет тому назад говорил знаменитый педагог, обращаясь к ученикам прежней «образцовой» школы:

«Вас водили в храм божий. Вам объясняли Откровение. Привилегированные инспекторы, суб-инспекторы, экзаминованные гувернеры и гувернантки, а иногда даже и сами родители, смотрели за вашим поведением. Науки излагались вам в таком духе и в таком объеме, которые необходимы для образования просвещенных граждан. Безнравственные книги, остановленные цензурою, никогда не доходили до вас. Отцы, опекуны, высокие покровители и благодетельное правительство открыли для вас ваше поприще.

После такой обработки, кажется, вам ничего более не остается делать, как только то, что пекущимся о вас хотелось, чтобы вы делали.

Это значит, чтобы вы, как струна, издавали известный звук. А звучать для общей гармонии, согласитесь, есть высокое призвание. Чего, казалось бы, еще недоставало для вашего счастья и для блага целого общества? Выходит другое. Выступив на поприще жизни, вы видите совсем не то, чему вас учили, и вам невольно приходит на мысль, что вы мистифицированы».

И вот знаменитый ученый, обративший на себя внимание высоконравственными взглядами на задачу воспитания, желавший, главным образом, в ученике воспитать «человека» и ставивший «убеждения» на надлежащую высоту, был приглашен в 1857 году занять место попечителя одесского учебного округа. Программа Пирогова была одобрена и на исполнение ее дано согласие… Недолго он пробыл в Одессе и был переведен в Киев. С деятельностью его в Киеве читатели наши знакомы. Заметим только, что Пирогову приходилось бороться не только с клеветой, приходилось защищаться не только от нападений сверху, но и в самой среде педагогов встречать противодействия.

Отвечая на замечания, сделанные по поводу известных «Правил о поступках и наказаниях», у Пирогова вырвалось следующее печальное признание, свидетельствующее, с какими препятствиями ему приходилось бороться:

«Вправе ли мы требовать от наших педагогов высокого призвания, опыта жизни, самоотвержения, христианской любви и трудного искусства индивидуализировать? Откуда могут вдруг взяться у нас такие личности? Кто вел, кто приготовил их этим путем? Где и у кого могли бы заимствовать образец высоких качеств? У прежних ли их наставников, в жизни ли общества, в окружающей ли их среде, в семье ли своей, в воспитательных ли заведениях?.. Можно ли забыть, что наши надзиратели, инспекторы и директоры покуда всё-таки остаются теми же чиновниками-воспитателями, как и прежде, – одни из них завалены письменными делами дирекции, а другие, исполняя неисполнимые обязанности нравственного надзора за 500–600 учениками, поневоле ограничиваются одной официальностью? Не ясно ли для всякого, кто любит смотреть правде в глаза, что мы вводили наши правила, убежденные опытом в вопиющих недостатках общественного воспитания и воспитателей».

Так отвечал чуткий ко всякой правде на упреки, вызванные сердечной болью в лучших деятелях литературы того времени, при виде стеснений, препятствующих такой благородной личности, как Пирогов, провести свои мысли в дело и заставивших его по необходимости, скрепя сердце, сделать уступки большинству, чтобы спасти любимое дело…

По словам автора брошюры, «в Киеве выпали на долю его новые затруднения и столкновения. Пирогов отстаивал, с свойственной ему энергией, свой коренной принцип, по которому попечитель обязан оказывать на учащих и учащихся одно лишь нравственное давление и быть охранителем закона в университете». Но все доводы были напрасны. Он должен был оставить попечительство – и уехал в свое имение. Вскоре он был выбран в мировые посредники.

Во время управления министерством А. В. Головниным, Пирогов снова был призван к деятельности, командирован за границу для руководства молодых ученых, которых посылало министерство народного просвещения… Общественная деятельность Пирогова окончательно была прервана вступлением в министерство графа Д. А. Толстого. Семнадцатого июня 1866 года он «освобождал Пирогова от возложенных на него поручений». В качестве ученого он работал попрежнему, был приглашаем обществом Красного Креста на театр военных действий, и теперь, чествуемый торжественно, как знаменитый ученый и независимый человек, может иметь хоть слабое утешение в общественной признательности интеллигенции.

Если он, как общественный деятель, не сделал всего, что мог бы сделать, если в борьбе он должен был уступить, то, во всяком случае, пример его деятельности имеет воспитательное значение и чествование его заслуг представляет добрый признак… Нередко фатальна бывает судьба самостоятельной личности, и многие вопросы возникают по этому поводу. Но в знаменитых своих «Вопросах жизни» юбиляр сам дает ответ в следующих прекрасных строках:

«Главные и высшие основы нашего воспитания находятся в совершенном разладе с господствующим направлением общества. Из этого выходит, что, оканчивая курс воспитания и вступая в общество, мы находим себя в необходимости или отречься от всего, чему нас учили, чтоб подделаться к обществу, или следовать своим правилам и убеждениям, становясь, таким образом, противниками общественного направления. Но жертвовать святыми высшими убеждениями для житейских расчетов – слишком безнравственно и отвратительно, а идти против общества – где же взять сил на это?»

Своею деятельностью юбиляр доказал, что у него были силы служить этому обществу наукой, словом и деятельностью… Он сделал всё, что позволили обстоятельства, и теперь, на закате дней, веруя в силу добра и правды, он невольно заставляет современного изверившегося человека прислушаться к словам знаменитого ученого, сказанным в ответ на приветствия. Эти слова маститого юбиляра, полные любви и высокого разума, отрадно звучат в наши дни после тех завываний, которые издаются гг. Катковыми и компанией.

От праздника в Москве, блеснувшего светлым лучом, опустимся в «темное царство» мира подрядчиков, интендантов, смотрителей складов и т. д., которое явилось недавно перед нами на процессе по делу о бывшем смотрителе букарешто-котроченского склада, поручике Хвощинском, коллежском секретаре Цвецинском и именующем себя французским подданным Борене. Это один из ряда процессов по злоупотреблениям, обнаруженным в минувшую войну. О них в свое время столько говорилось, что эти дела даже мало кого интересуют, тем более, что на скамье подсудимых фигурируют по большей части относительно маленькие чиновники и не было еще до сих пор грандиозного процесса, который заставил бы о себе говорить публику. Тем не менее и эти «маленькие» дела не лишены интереса в смысле «нравов»; слушая их, невольно сознаёшься, что мы в деле хищения совсем не отстали от тех времен, которые приводили в ужас Н. И. Пирогова и радовали людей, основывавших на чужом страдании свое благополучие. Таких людей, «приноравливающихся к господствующему настроению», было, как известно, немало во время крымской войны, так что комиссии, назначенные по расследованию злоупотреблений, плодились и плодились, и «прикосновенных» оказывалось такое множество, что, в конце концов, признано было за лучшее закрыть все комиссии и предать дело воле божьей. Иначе пришлось бы окончательно запутаться в этом лабиринте злоупотреблений и с трудом различать «прикосновенных» от неприкосновенных.

Экзамен, который нам пришлось выдержать во время минувшей войны по предмету «добросовестности», как известно, выдержан был не блестяще. И сухари, и подметки, и сено «оставляли желать лучшего». Предстоящий еще впереди процесс казны с товариществом, может быть, несколько ярче осветит тьму злоупотреблений минувшей кампании, но и не громкие дела, вроде недавно разбиравшихся, бросают довольно света. «Изнанка» войны, по «документам суда», вырисовывается с достаточной ясностью для того, чтобы по некоторым деталям восстановить общую картину.

Длинный обвинительный акт весь наполнен повествованием о недочетах, обнаруженных в складе, и о том, как прикосновенные лица наживали и тратили деньги, как составлялись контракты, и т. п. Недочеты были действительно грандиозны: 4165 пудов сухарей, 14 733 пуда галет, 80 505 порций пищевых консервов и 599 900 рационов конских консервов; но и «заработки» были тоже грандиозны. Так, например, обвинительный акт рассказывает, что служивший у смотрителя склада по вольному найму писарь, получавший от своего начальника до 300 рублей кредитными в месяц, в одиннадцать месяцев «заработал» 40 000 рублей. По этому можно судить, что «зарабатывали» другие?..

Но, прежде чем перейти к этому обстоятельству, остановимся на характерном заявлении г. прокурора, каким образом обнаружились злоупотребления и возникло самое дело? По словам обвинения, «одним из поводов» настоящего дела послужило то обстоятельство, что подсудимый, живя в Букареште, вел роскошную жизнь и жил в то время с актрисой, известной под названием «бриллиантовой дамы», которая удивляла всех жителей роскошью нарядов и, не зная куда девать бриллианты, «носила их даже на башмаках». Вместе с тем, – заявлял г. прокурор – о поручике Хвощинском появлялись корреспонденции в петербургских газетах, и хотя в них было много преувеличенного, но, как оказалось, не было дыма без огня…

Из речи прокурора читатель, между прочим, узнаёт и другие странные вещи, заставлявшие удивляться и прокурора. Так, главный продовольственный склад, где в каждый момент находилось казенного имущества на пять миллионов, вверяется «человеку, в прошлом которого нет ничего такого, что бы заслуживало подобного доверия» и даже безграмотному. Из послужного списка подсудимого видно, что он «поступил на службу в 1857 году фейерверкером, оттуда перешел в гусарский полк корнетом и, прослужив здесь полтора года, в 1860 году уволился, по болезни, в отставку». Затем накануне войны подсудимый снова поступает на службу, назначается помощником казенного транспорта, потом переходит в одну из канцелярий, где он, однако, оказался неудобным, как человек безграмотный.

«И вот этому-то человеку, который не имеет опытности в интендантском деле, который не выказал способностей и даже оказался безграмотным, поручается склад, в котором на пять миллионов казенного имущества». Чем это объяснить – г. прокурор решительно затруднялся. Правда, один из свидетелей говорил, «что у них не было людей, что к ним, вместо интендантских чиновников, присылали бродяг; пришлют семь чиновников – и 600 бродяг». Хотя, по словам г. прокурора, свидетель и дал не особенно хорошую рекомендацию, тем не менее г. прокурор полагал, что все-таки «в интендантском ведомстве нашелся бы человек, который мог бы занять, вместо безграмотного поручика, место смотрителя главного склада».

Не давши никакого объяснения такому недостатку людей и такому приливу «бродяг», обвинение перешло к подробностям разных темных проделок, злоупотреблений и стачек с поставщиками. Так, между прочим, прокурор рассказал, что благодаря неловкому контракту, заключенному интендантом с некиим подрядчиком, поставленные консервы, в количестве 88 000 000 рационов, которые казне стоили 4 000 000 рублей, остались в Букареште, не могли быть перевезены и израсходованы и, впоследствии, проданы за 33 000 руб. кредитными… Потерь, следовательно, было более 3 000 000 рублей!

Я не стану перечислять всех тех плутней, которые раскрывают обвинительный акт и речь г. прокурора. В конце концов, обвинение настаивало на строгом наказании и надеялось, что только суд «в состоянии обуздать всех расточителей казны»…

Мы от души желали бы, вместе с г. прокурором, надеяться. Но, к сожалению, первая часть его речи значительно охлаждает надежды… Ведь не все «расточители» столь безумно бросают на показ плоды «хищения», как делал подсудимый, и, следовательно, не всегда подают «один из поводов» для исполнения благих пожеланий г. прокурора. На месте «расточителя» мог быть более экономный человек, и тогда, пожалуй, не встретилось бы и повода к возникновению настоящего дела? «Хищение» не всегда любит блеск и помпу. Чаще оно кроется где-нибудь в тиши, на лоне природы, в укромном поместье, купленном на имя супруги, и вообще не кричит о себе так громко…

Известный пожар на фабрике г. Гивартовского, следствием которого была смерть сорока трех человек и увечье тридцати, недавно был предметом разбирательства в московском окружном суде. Дело это, названное делом о «нарушении 411-й статьи Строительного устава», еще раз – и который уже раз! – напомнило нам о «философском» отношении к жизни человеческой и снова заставило заговорить о безотлагательной необходимости пересмотра закона, определяющего взаимные отношения нанимателей и нанимаемых.

Презрение к чужой жизни, к чужим интересам, давным-давно засвидетельствовано у нас и официальными, и частными исследованиями. Сто́ит только развернуть какие-нибудь «материалы», в которых описывается помещение рабочего люда, чтобы убедиться в важности вопроса, и тем не менее этот «вопрос», как и бесчисленное количество других вопросов, ждет еще своей очереди; в ожидании же мы, время от времени, удивляемся, когда очень уж бьющие факты, вроде пожара на московской фабрике, раскрывают перед нами картину беззащитности во всей своей наготе. Тогда, по обыкновению, мы обрушиваемся на одно лицо, наивно забывая, что факты, являющиеся в судах, – только обостренные явления одного и того же общего порядка. Нам как будто необходимо тяжелое зрелище смерти – и не одной, а многих, как на московском пожаре, – чтобы встрепенуться и ощутить нечто вроде угрызения совести; между тем все наши исследования свидетельствуют, что обстоятельства, обнаружившиеся из дела г. Гивартовского, не суть исключения из общего правила и что являются они на свет божий, при торжественной обстановке суда, только благодаря той или другой несчастной случайности, вызвавшей, как в данном случае, дело о «нарушении 411-й статьи».

Кто обращает внимание на отдел происшествий, тот чуть ли не ежедневно осведомляется о различных случаях увечий, членовредительств, иногда и смерти. Число таких «случаев» представит громадную цифру, хотя, конечно, цифра эта не объяснит дела вполне, так как почти всегда эти происшествия относятся или к «собственной неосторожности», или к «нетрезвому состоянию», или же, наконец, к «воле божией» и никогда – к чужой вине. Можно даже предположить, будто русские – самый неосторожный в мире народ и, притом, обнаруживающий не только равнодушие к потере ног или рук, но и полнейшее презрение к жизни.

Такое, во всяком случае, оригинальное объяснение встречается не только в «Полицейских ведомостях», но и на судах, и бывали примеры, как представители железнодорожных обществ, вспомнив, вероятно, гоголевскую унтер-офицершу, пресерьезно доказывали, что рабочий, потерявший обе ноги, при исполнении своих обязанностей, и искавший вспомоществования, преднамеренно совершил этот «проступок» в видах получения вознаграждения из «общества». Очевидно, никакого вознаграждения давать не следует!

Случаи судебных исков в подобных делах очень редки. Обыкновенно дело кончается полюбовным соглашением; чаще всего – никак не кончается. Получивший увечье делается калекой, и одной нищей семьей в России делается более.

Философское отношение нанимателя к нанимаемым и не менее философское же отношение блюстителей строительного устава к этому самому уставу обнаружились на процессе с достаточной ясностью, пополняя и объясняя одно другим. И жертвой этой домашней философии явился, по обыкновению, тот самый «меньший брат», о котором в последнее время исписывается столько бумаги и поднимается столько вопросов, от имени которого говорят нынче московские публицисты, доказывающие, что «неученье свет, а ученье тьма», восхваляющие его, меньшего брата, в одном случае, и презрительно отрицающие его право на человеческое существование в другом, когда дело касается вопроса о поднятии его благосостояния.

Но слова – словами, а факты – фактами. Факты на суде только лишний раз подтвердили то, что давным-давно известно. Фабрика помещалась в огромном каменном ящике, перегороженном дощатыми стенами и деревянными подпорками; приспособлений никаких; вода проведена только в нижний этаж. Во всех четырех этажах одна лестница, деревянцая лестница, и та, по свидетельству обвинения, крайне плоха. На ней недоставало нескольких ступеней… В таком помещении скучена была масса народу и масса горючего материала.

Но где же был закон?.. Разве он отсутствовал при разрешении постройки такого помещения?..

Нет, закон давал право постройки под непременным условием разных технических соображений, но… лучше послушать, что говорят техники.

Из их слов, несмотря на понятную сдержанность, всё-таки было ясно, что надзора не было никакого, и они сваливали всю вину на владельца фабрики. Владелец, в свою очередь, тоже не считал себя виновным. Никаких требований со стороны блюстителей строительного устава ему не предъявлялось. Он сделал всё, что мог: поставил у входа ручной огнегаситель, провел воду в нижний этаж и исправил пожарную лестницу за три года до пожара. Он не виноват.

Таким образом, ни надзор, ни владелец не виноваты. Остаются виноватыми те, кто жили в этом помещении, то есть рабочие… Я не стану приводить подробности показаний свидетелей; замечу только, что «добровольное согласие о прекращении дела», как выяснилось на суде, покупалось очень дешево, за пятьдесят, сорок рублей, так что прокурор затруднялся, как назвать эти сделки: «возмещением ли убытков или подарками будущим свидетелям»; только во время заседания суда владелец окончательно покончил с гражданскими исками, удовлетворив истцов, согласно требованию их поверенного.

Г. прокурор сказал горячую речь. Представитель гражданских истцов, г. Плевако, тоже произнес талантливое слово. В недлинной речи своей он, между прочим, говорил: «Я глубоко убежден, что суд своим приговором скажет Гивартовскому и ему подобным тузам: обращайтесь по-человечески с людьми, помогающими вам воздвигать золотые хоромы; не забывайте, что они, трудясь день и ночь, получают из заработка лишь черный хлеб, а лакомые блюда, за их счет, кушаете вы! Просимый мной приговор, конечно, повлияет и на массы, которые, раньше обращения к суду, как бы боясь недостаточного ограждения, сами бы вздумали расправиться с притеснителями».

Спору нет, и речь г. прокурора, так же как и речь г. защитника очень хороши, но всё-таки остается не решенным вопрос: в состоянии ли приговор суда сказать что-нибудь особенное и изменить явления, зависящие от очень сложных причин? Такие явления не прекратит никакой суд и не остановит никакая речь, как бы она ни была красноречива и с каким бы горячим чувством ни обращались к людской совести. Совесть совестью, но она регулируется и известными условиями. Не случись пожара, не было бы и «дела», а между тем осмотр фабричных помещений свидетельствует, что «Строительный устав» только значится на страницах «Свода законов» и часто не применяется. С другой стороны, не в одном только «Строительном уставе» дело. На сантиментальные возгласы, обращенные к совести человека, случайно, благодаря пожару, попавшего на скамью подсудимых, можно было бы ответить очень категорически, ссылаясь на тот же закон, регулирующий отношения между нанимателем и нанимаемым таким образом, что нанимаемый по большей части является потерпевшей стороной. Кроме того, тут есть и другая сторона дела, оставшаяся на процессе в тени. Г. Гивартовский, разумеется, виноват; но отчего же блюстители «Строительного устава» отсутствуют на процессе? В Москве стоит фабрика, построенная против всяких правил строительного искусства и, – никому до этого дела нет? Личный интерес, следовательно, может во всякую минуту нарушить общественный, и блюстители общественного, по обычаю, ссылаются на «запамятование» или на несколько стоп исписанной бумаги?..

Всматриваясь внимательно в эту запутанность отношений личного интереса с общественным, причем последний нередко, в силу особенных причин, покорно склоняет выю перед первым, несмотря на самые горячие слова, призывающие к обновлению, – не только становишься в тупик, но и сомневаешься в убедительности самых страстных ламентаций…

Мне говорят: обращайся по-человечески, а я в ответ раскрываю рабочую книжку и читаю в ней правила, дающие мне право регулировать свои отношения на основаниях этой рабочей книжки. Как далеки могут быть эти отношения от человеческих, если я буду только основываться на своем праве? Я не говорю уже о том, что в качестве практического русского философа я могу обходиться, при помощи других таких же философов, со многими уставами с фамильярностью, обычной в нашей жизни!

И если не случится какой-нибудь катастрофы, вроде пожара и гибели десятка людей, какой прокурор обвинит меня?!

Из всего вышеизложенного, по моему мнению, следует, что несмотря на наказание, понесенное г. Гивартовским, – тюремное заключение и покаяние, – читатель нисколько не убежден в воздействии «примера» и едва ли предположит, что с этого момента «Строительный устав» вступит в неуклонное исполнение своих обязанностей. Точно так же едва ли можно возлагать надежды на обращение к гражданским и общественным чувствам, как бы они ни были горячи…

Въезжаю и не верю своим глазам…

Где я? Неужели в сибирском городе?!

Вместо острога на въезде – большое красивое здание, окруженное тенистым садом, и ни одного солдата около.

– Что это за здание? – спрашиваю ямщика.

– Рази не знаете? Клиника! Студенты ходят сюда.

– Клиника? А где же острог?

– Острог давно сломан… Есть одна тюрьма, да и та пустует…

– Пустует?

– Сажать некого. Ноньче, слава богу…

– А вот это большое здание?

– А это водопровод.

Едем дальше.

Улицы вымощены и блещут чистотой; везде тротуары и газовые фонари; битком набитая конка циркулирует по большой улице, базарная площадь – неузнаваема: вся под навесом и вымощена.

Перед моими изумленными глазами то и дело мелькают на лучших зданиях города надписи: «Народная библиотека такая-то», «Народное училище такое-то», «Гимназия такая-то». В короткий промежуток времени я насчитал три библиотеки, двадцать пять училищ и пять гимназий, а мы еще не проехали и половины города.

Веселая орава мальчиков, словно стая воробьев, шумно вылетела из одной школы. Смотрю – все опрятно одеты, у всех здоровый, веселый вид, и их везде такое множество, о котором едва ли мог мечтать сам г. Макушин, взывая к согражданам о рублевых взносах в пользу народного образования…

Но я окончательно ошалел, когда на одной из улиц увидал невероятную сибирскую идиллию.

Весьма пристойный на вид, чисто одетый городовой, без традиционной шашки для просьб «честью», вежливо, точно галантный кавалер, подхватив под руку какого-то подвыпившего человека, с трогательной заботливостью переводил его через улицу, оберегая от проезжавших экипажей.

Этого чуда я не выдержал и протирал глаза.

– Стой, ямщик!

Я выскочил из тарантаса, чтобы поближе полюбоваться такой идиллией.

Признаюсь откровенно, я думал, что она не более как ловкий маневр для отвода глаз.

«Заведет он, – думаю я себе, – сейчас пьяного голубчика в переулок, начнет, не спеша, обчищать карманы, снимет затем платье и сапоги (сапоги, кстати, новые) и, оставив на неосторожном путнике, в видах общественного благочиния, одну рубашку, унесет свою добычу к обрадованной супруге».

Действительно, городовой повел пьяненького в глухой переулок, но вместо того, чтобы приняться за предполагаемое мною занятие, подвел человека к небольшому домику и, отворив калитку, заметил:

– Вот ваш дом, – ступайте с богом и выспитесь, а то долго ли до греха на улице. Наехать могли.

– Это верно. Чувствительно благодарю, господин городовой!

– Не за что.

– Не обессудьте. Позвольте по возможности… за вашу добродетель.

С этими словами пьяненький протянул двугривенный.

И что же? Вместо того, чтобы взять двугривенный и, попробовав на зубах – не фальшивый ли; опустить его в карман, городовой отстранил руку.

– Что вы, что вы! Какие труды! Я только исполнил свой долг, и мне ваших денег не надо! – с достоинством проговорил он, повернулся и направился к своему посту.

– Не во сне ли я? – невольно вырвалось у меня громкое восклицание.

И этот невольный окрик, и удивленный, растерянный взгляд человека, стоящего с раскрытым ртом среди улицы, обратили внимание почтенного образца цивических^[46] добродетелей. Он удивленно посмотрел на меня и, предположив, вероятно, что я нездоров, подошел ко мне и, вежливо приложив руку к околышу своей шапки, осведомился: не нуждаюсь ли я в какой-либо помощи.

– Нет, спасибо… Давно ты, братец, городовым?

В ответ на мой вопрос он с изумлением оглядел меня с ног до головы и сказал:

– Вы, господин, должно быть, не здешний… Вы, верно, приехали из таких мест, где не привыкли к приличному обращению с общественными слугами. Так извините. Я должен вам заметить, что не привык, чтобы мне говорили «ты»! – прибавил он с иронической улыбкой.

Сибирский городовой, читающий мне вежливую нотацию о приличии, несмотря на мою фуражку с кокардой!

Господи! Да неужто я не пьян!

Я, разумеется, поспешил извиниться и, очарованный, попросил его указать мне: где удобнее остановиться.

Он любезно назвал несколько гостиниц, советуя остановиться в «Сибирской». Там, по его словам, и не дорого, и чисто.

Смущенный всем виденным и слышанным, я сел в тарантас и велел везти себя в гостиницу…

И там чудеса: ни клопов, ни скандалов! Спустился в общую залу позавтракать – диковина! Почти все посетители (а их было не мало) сидят за столиками с газетами в руках. Прислушиваюсь к разговорам и диву даюсь, словно бы я упал с луны. Люди весело говорят о политике, толкуют о предстоящих выборах, спорят о достоинствах тех или других кандидатов, болтают о театре, о новом клубе приказчиков, и ни одного пьяного, ни одного слова о мордобитии, о смазке нужного человечка…

Вошел господин в форме. Думаю: сейчас все повскакают с мест и давай по-китайски приседать, – ничуть не бывало! И господин в форме держал себя с совершенной простотой, не наводя ни на кого трепета. Сразу чувствовались простые человеческие отношения.

Он поздоровался со знакомыми, присел к столику, наскоро закусил, выпил стакан пива и заторопился.

– Куда это так торопитесь? – спросил его кто-то.

– Нельзя… В час заседание комитета народного здравия. Сами знаете, какое серьезное дело! – проговорил он и, вдруг заметив одного скромного господина в очках, подошел к нему и заметил: – А вы, батюшка, в прошлом номере-таки хорошо пощипали нас, но только не все подробности справедливы. А впрочем, искреннее спасибо за указание… Мы ведь не боги, чтобы быть всеведущими… Печать помогает нам и сеет доброе, хорошее дело! – прибавил он и ушел.

Я ущипнул себя за нос: не в белой ли горячке, не галлюцинирую ли я, – и поспешил выйти на улицу.

Едва ступил я на панель, как газетные разносчики набросились на меня:

– Не угодно ли, господин… «Сибирская правда»! – кричал один… – Отлично пробрали одного заседателя…

– «Сибирский курьер»! – выкликал другой.

– «Сибирская народная газета»! – кричал третий. – Статья о народном банке в Сибири! Прочтите, господин…

Я купил себе газеты, стал просматривать… В одной из них, в отделе разных известий, была пропечатана полная фамилия заседателя (знакомый мой человек) с указанием, что он, к удивлению, берет взятки; в другой подвергалось спокойному обсуждению какое-то мероприятие; в третьей…

«Но кто же, однако, читает все эти газеты? Откуда явились читатели?» – недоумевал я и направился за справками в книжный магазин.

Подхожу – и не узнаю прежнего магазина. Громадный домина в три этажа с зеркальными стеклами, за которыми красуются книги, а́тласы, учебные пособия, хирургические инструменты, глобусы, скелеты и среди всего этого бросаются в глаза разноцветные объявления: «Всего один только рубль на народное образование»!..

Громадные широкие двери то и дело отворяются. Публика так и валит туда и выходит с связками книг.

Наконец, и я вошел туда, совсем пораженный таким чудом – таким обилием охотников покупать книги.

(1) Экипаж флотский – то, что в армии полк. – Прим. автора.

(2) В старину моряки кругосветное плавание называли «дальним вояжем». – Прим. автора.

(3) Шлюп – трехмачтовое судно, похожее на нынешние корветы. – Прим. автора.

(4) Интрипель – абордажный топор. – Прим. автора.

(5) Нок – оконечность рангоутного дерева. Грот – вторая мачта на корабле. Марс – полукруглая площадка на мачте корабля. Рея – горизонтальный брус на мачте, служащий для привязывания парусов.

(6) Дурной тон (франц.).

(7) Ожерелье с застежкой (от франц. fermoir – застежка).

(8) Бискайский залив. – Прим. автора.

(9) Перед крушением у русских матросов есть обычай надевать чистые рубахи. – Прим. автора.

(10) Леера – веревки, протягиваемые вдоль судна во время сильной качки. – Прим. автора.

(11) Boy – по-английски – мальчик; кроме того, «бой» – общепринятое в английских колониях наименование вообще слуг.

(12) Первый министр в Англии, когда она объявила России войну. (Примеч. автора.)

(13) Некоторые исторические данные взяты мною из «Истории Крымской войны и обороны Севастополя» Н. Ф. Дубровина. (Примеч. автора.)

(14) Подлинные слова. (Примеч. автора.)

(15) Подлинные слова. (Примеч. автора.)

(16) «История Крымской войны». (Примеч. автора.)

(17) Жизни тот один достоин, // Кто на смерть всегда готов, // Православный русский воин, // Не считая, бьет врагов. // Что французы, англичане? // Что турецкий глупый строй? // Выходите, басурмане, // Вызываем вас на бой! // Вызываем вас на бой! // (Примеч. автора.)

(18) «История обороны Севастополя». (Примеч. автора.)

(19) Посылавшиеся часто не доставлялись и где-нибудь на пути сгнивали. (Примеч. автора.)

(20) Начальник штаба севастопольского гарнизона. (Примеч. автора.)

(21) Нахимов. (Примеч. автора.)

(22) Сюда сносились все безнадежные и тяжелораненые. (Примеч. автора.)

(23) Так называется небольшой бульвар, на котором стоит памятник Казарскому, моряку, отбившемуся в войну 1829 года на своем бриге от трех турецких кораблей. (Примеч. автора.)

(24) «История Севастопольской обороны», т. III, с. 244.

(25) «История Севастопольской обороны», т. III, с. 249. (Примеч. автора.)

(26) «История Севастопольской обороны», т. III, с. 251. (Примеч. автора.).

(27) В два дня было выпущено снарядов: с наших бастионов и батарей девятнадцать тысяч, а с батарей союзников шестьдесят две тысячи снарядов. (Примеч. автора.)

(28) Замолчи! (франц.).

(29) Печатается с сокращениями в шестой главе.

(30) Самоуправление (англ.)

(31) как у Генриха IV (фр.).

(32) На все руки мастер… (фр.)

(33) происшествиями (фр.).

(34) Здесь: промедлений затруднений (ит.).

(35) широкая публика (фр.).

(36) широкая публика (фр.).

(37) Здесь: высшего общества (фр.).

(38) пиджачок (от фр. veston – пиджак).

(39) мужеподобная женщина (фр.).

(40) наличные деньги (фр.).

(41) прощайте… (ит.)

(42) Двумя парами! (фр.)

(43) Упущенная карьера (франц.).

(44) Будто, якобы (латинск.).

(45) Слова, слова, слова! (франц.).

(46) Гражданских.